Если бы Чайна Мьевиль родился в другом мире и под другими звездами, прошел бы вступительные испытания и поступил в институт Специальных Технологий г. Торпы, то произвел бы, несомненно, фурор. Союзы, частицы, падежи — все это нужно и важно для универсального языка, но есть специализации не то чтобы редкие — немыслимые. Условно-повелительное наклонение как раз из таких. И все-таки находятся те, кто говорит невозможному: «Будь». И смотрят на созданное ими, и видят, что это хорошо.

Мьевиль и сам из области очевидного-невероятного. В его имени слышится голос Востока, от фамилии веет старой Европой. Зарабатывая на жизнь небылицами, он активно воздействует на реальность — как политик и публицист левого крыла. Его книги терзают читателя парадоксальными идеями и замысловатым стилем, но продаются от этого только лучше. У него татуировка на правом бицепсе (череп с щупальцами — тоже своеобразный манифест), полдюжины сережек в левом ухе, внешность благородного бандита и репутация самого сексуального литератора Великобритании. Жанровых премий ему навручали на небольшой стеллаж, но фантастическое гетто возлагает на него особые надежды — устами Урсулы Ле Гуин: «Когда он получит Букера, вся эта дурацкая иерархия рухнет, и литературе от этого станет только лучше». Что ж, для того и существуют революционеры — те, кто мыслит в условно-повелительном наклонении, транслируя свою волю в ноосферу.

«Посольский город» (2011) не подводит итогов и не притворяется «книгой всего» — это лишь очередная вклейка в пухлом альбоме тем и образов, интересных автору. С другой стороны, Мьевиль впервые обращается к чистой научной фантастике — на радость читателей и критиков, отчаявшихся классифицировать его прозу. Магический реализм, городское фэнтези, new weird, стимпанк — юркий Чайна уклонялся от ярлычков, как Нео в «Матрице» от пуль, но вот наконец остепенился и как будто притих (разумеется, следующий роман, «Рельсоморе», вернул все на круги своя). Выбор встает разве что между твердой и мягкой НФ и во многом зависит от познаний выбирающего. Очевидно, впрочем, что «Посольский город» — это книга о языке и его связи с мышлением.

В жанровой табели о рангах лингвистическая фантастика всегда стояла высоко, но сколько-нибудь отчетливых традиций в ней так и не наметилось: не существует «Лингвоманта» или «Глоссодюны», от которых протянулись бы через десятилетия ниточки к новейшим шедеврам и провалам. «Языки Пао» Джека Вэнса, «Вавилон-17» Сэмюела Дилэни, «Внедрение» Йена Уотсона, «История твоей жизни» Теда Чана — прекрасные, звонкие голоса, которые так и не сплавились в единый стройный хор. Их роднит скорее не преемственность, а общая теоретическая база, в первую очередь гипотеза Сепира — Уорфа: структура языка либо определяет мировосприятие, либо, самое меньшее, серьезно влияет на него. Для научных фантастов эта идея оказалась королевским подарком: из тех, кто всерьез разрабатывал тему контактов с чуждыми расами, обойти ее пожелали (сумели?) немногие. Там, где сталкиваются языки, неизбежны и конфликты мышления. И Чайна Мьевиль, у которого конфликт в крови, разыгрывает свой вариант этой старой драмы.

Роман переносит нас в далекое будущее, на одинокую планету на самом фронтире освоенной вселенной. Послоград, единственный город на Ариеке, слывет глухой провинцией и нечасто контактирует с метрополией, но своей захолустной жизнью вполне доволен.

Человеческое поселение, защищенное воздушным куполом, расположено посреди более внушительного города аборигенов-ариекаев и мирно сосуществует с ним. Цивилизация Хозяев, как их принято тут называть, держится на беспримерно развитых биотехнологиях — здесь плодится и размножается все, от люстр и оружия до фабрик и домов. Но истинная их уникальность заключена в Языке — неотделимом от мыслительных процессов, предельно конкретном, исключающем абстракции, ложь и, конечно же, все прочие языки. Речь Хозяев состоит из параллельных потоков, производимых двумя ртами. Их слова не обозначают — называют, и за каждым должен стоять живой разум, иначе произнесенное воспринимается как бессмысленный шум. Иногда этот шум исходит от двуногих объектов, совершающих разнообразные действия, но ведь и камень порой издает звуки.

Вот почему контактировать с ариекаями способны лишь специально подготовленные пары клонов с максимально синхронизированными сознаниями — те, кого и называют послами, элита и опора Послограда. В менее просвещенном обществе их держали бы за жрецов. Для уникальной проблемы найдено уникальное решение; заштатной колонии есть чем гордиться.

В городе живет Ависа Беннер Чо (в оригинале инициалы складываются в многозначительное ABC) — женщина, которая бороздила когда-то внешнее подпространство, но вернулась на родину, уступив желаниям мужа-лингвиста. Давным-давно Хозяева назначили ее живым сравнением — и теперь она известна как «девочка, которой сделали больно в темноте и которая съела то, что ей дали», часть Языка. Что это означает для нее? Каково это — стать сравнением? Ответов нет и быть не может, но настанут времена, когда искать их придется — когда метрополия пришлет на Ариеку собственного посла, слепленного из двух совершенно непохожих людей, когда Хозяева услышат его первые слова и все изменится навсегда.

Так разгорается конфликт, в котором никто не виноват и который устранить немыслимо. В спорах с биологией обычно побеждает биология. Чей-то тонкий расчет по случайности выливается в жестокий просчет, и жизнь превращается в ад для обеих общин. Мостики понимания между людьми и ариекаями рушатся один за другим.

И тогда автор вторгается на территорию невозможного. Болезнь, которой вчера не существовало, не вылечить вчерашними лекарствами. Если Магомет не идет к горе, то бедняжке пора отращивать ноги.

У Мьевиля с его социально-политическим мышлением персонажи всегда уступали идеям. В «Посольском городе» это особенно заметно. Несмотря на волевой характер и насыщенную любовную жизнь (сообразно вольным нравам своего времени), Ависе по большей части отводится роль наблюдателя и хроникера — то есть окошка, через которое читатель смотрит на происходящее. Ближе к финалу ее личностные качества окончательно теряют значение, героиня растворяется в тексте и становится катализатором развязки.

На деле функция главного героя достается всему социуму, сложившемуся в Послограде. И вот его-то портрет написан во всех деталях. Каждый персонаж, каждый поступок и мысль — штрих к общему полотну. Ни одно действующее лицо не существует само по себе, его смысл проявляется только в отношениях. На лингвистическом арго такое называется синтагматикой.

Как и все классические герои, этот проходит путь от благоденствия к отчаянию, от него к надежде, погружается в отчаяние еще глубже — и восстает из бездны израненным, но помудревшим. По пути Мьевиль отдает должное мотивам и темам, с которыми уже работал: чуждые друг другу культуры, существующие бок о бок («Город и город»), ожидание апокалипсиса и попытки его предотвратить («Кракен»), распределение власти в обществе, борьба с системой и ее последствия («Железный совет»). Получат свои пятнадцать минут и любимые автором подпольщики — на этот раз их усилия приведут к более предсказуемым результатам, чем мы привыкли. Не обошлось без фирменных неологизмов, разгадывать их — отдельное удовольствие, хотя в русском переводе выжили немногие. Начало романа нашпиговано ими до такой степени, что нетерпеливая часть аудитории отсеется сама собой.

И такая политика уместна, ведь стержень сюжета образован приключениями языка, который пытается выйти за собственные пределы — и выходит. Как и в прочих своих книгах, автор не склонен к милосердию: у любых перемен есть цена, а выживание не выиграешь в лотерее. Ставки придется сделать, по какую бы сторону баррикад тебя ни забросило. Порой и самих баррикад не различить, пока не вглядишься как следует. А «ложь во спасение» становится не просто красивой фразой.

Условно-повелительного наклонения не существует, но Чайну Мьевиля с его ресурсами фантазии такие мелочи не останавливают. Как и всякого, кто встретился с невозможным «если бы», но готов сказать ему: «Будь. Так надо».

P. S. Русский перевод в целом неплох, но кое-что все-таки по дороге потерялось. Например, забавная отсылка к... Ну вот представьте: далекое будущее на чужой планете, относительно небольшая группа людей находится в окружении превосходящих сил, с которыми невозможно пойти на контакт — не из-за их жестокости, просто это существа с другим восприятием мира, неспособные к общению с людьми. И...

цитата

Удивительно, в чём мы тогда находили утешение. Люди искусства зарылись в архивы, провели настоящие раскопки в залежах цифровых носителей, погрузились в прошлое на миллионы килочасов, добрались до эры, когда человечество ещё не было диаспорой. И извлекли оттуда потрёпанные старые фильмы, которые показали нам.

— Вот эти, похоже, кавказоиды или римляне, — объяснял мне один из организаторов. — Хотя говорят они на раннем англо. — Мужчины и женщины, в угоду какому-то неуклюжему символизму совершенно бесцветные, укрепились в доме, где оборонялись от невероятно отвратительных существ. Цвет вернулся, и протагонисты оказались в полной припасов крепости, на которую безжалостно наступал ещё более отвратительный враг. Разумеется, их историю мы восприняли как свою.

В оригинале выделенная фраза выглядит так:

цитата

"These ones are Georgian or Roman, I gather," one organiser told me.

Кое-какое знакомство с массовой культурой помогает разглядеть тут остроумную аллюзию на творчество одного всемирно известного кавказоида — в частности, его знаменитые творения номер раз и номер два. Не замечая таких деталек (есть и другие примеры), читатель потеряет не особенно много, но уж если заметит — не пожалеет.

В 2009 году издательский дом St. Martin’s Press принял решение закрыть фундаментальную серию «Лучшее за год: Фэнтези. Хоррор», которой Эллен Датлоу и её коллеги посвятили двадцать лет жизни. Эстафету приняло калифорнийское издательство Night Shade Books, поручив заслуженному редактору новую линейку антологий — «Лучшие ужасы за год». Как и следовало ожидать от профессионала, Датлоу справилась с задачей. Достаточно сказать, что в июне текущего года вышел пятый выпуск серии, который уже может похвастаться именами Стивена Кинга и Питера Страуба на обложке. Тем временем на русском появилась первая антология, где «ужасы» перелицованы в «страхи».

Выискивать тенденции и лейтмотивы в жанровом ежегоднике — занятие увлекательное, но неблагодарное: любое обобщение будет отражать не столько реальную картину, сколько убеждения самого рецензента. И всё же нельзя не отметить, что многие сюжеты сборника построены на столкновении человека с великой загадкой смерти. Прежде всего это повесть Лэрда Баррона, с характерной для автора экстравагантностью озаглавленная «Лагерштетт». В палеонтологии этот термин обозначает залежи особо хорошо сохранившихся окаменелостей, у Баррона — некое посмертное бытие, где души людей (или их зловещие подобия) застывают, как насекомые в янтаре. К этому образу привязано галлюцинаторно-вязкое повествование о женщине, которая переживает страшную потерю и стремительно теряет себя саму. Зыбкая поволока ужаса, окутывающая повесть, и хирургически тонкий психологизм свидетельствуют, что Баррон не зря считается одним из столпов современного хоррора и полноправным наследником Лавкрафта.

На этом фоне незатейливо выглядит «Река разливается» Дэниела Кайсена — своего рода парафраз «Шестого чувства», где героиня то и дело «видит мертвецов» — но все ли из них мертвы? «Груз» Е. Майкла Льюиса повествует о военных, которым в 1978-м выпало перевозить тела людей, ставших жертвами печально известного массового самоубийства в Джонстауне. Трогательно, добросовестно — но и только.

Именитый Глен Хиршберг в «Эсмеральде» предлагает неожиданный вариант «сумеречной зоны» — заброшенные книгохранилища. А где зона — там и сталкеры… Из этого зыбкого материала возникает эмоциональная история о человеческих утратах и дыхании иных миров. И дыхание это отдаёт смертью.

Как и «Эсмеральда», большинство рассказов сборника тяготеет к психологической ветви жанра — той, что в России принято называть «мистикой». В «Пингвинах апокалипсиса» Уильяма Спенсера герой противостоит самому настоящему алкогольному демону — и мастерство автора не располагает к шуткам о белочках и зелёных чертях. «Loup-garou» Р. Б. Рассела посвящён традиционной для современного хоррора теме утраченной идентичности, поданной по-английски отстранённо. «Человек с вершины» Адама Голаски демонстрирует, как беззащитна обыденная реальность перед вмешательством тёмных сил; впрочем, больше всего упомянутый в названии человек походит на метафору подсознания. В сюрреалистическом «Бельэтаже» Миранды Сименович доведена до ужасающего предела ещё одна метафора: весь мир — театр.

Жемчужиной сборника можно назвать «Лазы» Саймона Бествика, где автор играет на нескольких страхах одновременно. То, что начинается как триллер о горстке учителей и детей, переживших ядерный взрыв, постепенно перетекает в классический экзистенциальный хоррор, оглушающий читателя клаустрофобией и кошмарами неевклидовой геометрии. И всё это служит лишь подкладкой для ещё одной безнадёжной истории о живых и мёртвых.

Есть в антологии и рассказы попроще, не требующие глубокого погружения. Страшилки на любой вкус: от людоедства и киднеппинга до городских легенд и мифологических монстров. Особняком стоит «Девушка в нарезке» — остроумное нуар-фэнтези в исполнении Грэма Эдвардса. А Джо Р. Лансдейл в «Выброшенном на берег» дарит читателям чарующе жуткую притчу о людях и море, настоящую поэзию в прозе.

Как водится у Датлоу, в книгу включена и пара стихотворений — одно чуть получше, другое похуже, но места в вечности не видать обоим. Как, вероятно, и «Гузке» титулованной Марго Ланаган — сомнительному варианту сказки о Гензеле и Гретель. Если каннибализм присутствовал в этом сюжете изначально, то тема педофилии едва ли себя оправдывает.

Итог: не привлекая самых громких имен, Эллен Датлоу собрала довольно симпатичную и сбалансированную антологию, которая разочарует разве что любителей кровавого, экстремального хоррора. Всем остальным книга доставит немало приятных минут.

цитата

«Я обернулся. Будь это рассказ М. Р. Джеймса, я увидел бы, как из листвы выглядывает призрачное обезьянье лицо с закрытыми глазами. Через мгновение оно бы исчезло — возможно, со зловещим хлопком. А если бы это был рассказ Стивена Кинга, то из-за пальмы выскочила бы живая обезьяна и отгрызла мне лицо!»

Юэн Харви, рассказ «Гарри и обезьяна»

Рецензия впервые опубликована в журнале "Мир фантастики" №3, 2013

В зомби-апокалиптике, которую все чаще выделяют в отдельный жанр, существуют свои законы и условности. Как правило, нашествие живых мертвецов (или инфицированных каннибалов, что ничуть не лучше) отслеживается с самого начала — от первых очагов и «нулевых пациентов» до кровавой анархии и всеобщего опустошения. На этом фоне существуют герои, которым приходится не только думать о физическом выживании, но и приспосабливаться к происходящему психологически; те, кому это не удается, быстро выбывают из гонки. Иногда на развалинах прежней жизни удается построить новую, но бывает и так, что все надежды идут прахом.

Четко сформулированные шаблоны — идеальная мишень для тех, кто шаблонов не терпит. Нью-йоркский писатель Олден Белл (настоящее имя — Джошуа Гейлорд) размещает своих героев в знакомых декорациях, но акценты расставляет на особый лад.

Юная героиня «Жнецов» — дитя своей эпохи, порождение нового мира. Цивилизация рухнула под натиском мертвецов еще до ее рождения. Иной жизни Темпл не видела, ностальгия ей не свойственна: все, что она знает о прошлом, почерпнуто из рассказов старших и фотографий в выцветших журналах (читать ее никто не учил). Закрывать пробелы в знаниях ей помогают от природы цепкий ум и живое воображение. За годы упадка Америка превратилась в огромный музей под открытым небом; перебираясь из штата в штат, словно из зала в зал, Темпл постигает доставшуюся ей вселенную как единое целое. «Прошлого в мире не меньше настоящего», — размышляет она.

Роман построен в традиционной для американской культуры форме «дорожной истории». Хотя государство кануло в Лету вместе с интернетом и авиаперевозками, по всей стране теплятся островки человеческого присутствия. Блуждая по пустынным просторам, героиня встречает десятки людей, попадает во множество общин. И у каждого своя правда, свой путь: кто-то надеется вернуть старое, кто-то строит новое — а кое-кто и вовсе предпочитает считать, будто ничего не изменилось. И везде Темпл чувствует себя одинаково чужой, потому что мир устраивает ее таким, какой он есть. Мир этот жесток, беспощаден, неприютен — и бесконечно прекрасен. Чудеса поджидают на каждом шагу: фосфоресцирующие рыбки в морском приливе, железный великан у нефтяной вышки, ревущая Ниагара. И все это такая же часть жизни, как и вечно голодные, вечно шаркающие пожиратели плоти — и даже в них порой обнаруживается ужасающая, босховская красота. Истина в глазах смотрящего — а глаза Темпл смотрят зорко, настроившись на волну удивительного и величественного.

Поначалу ее гонит вперед жажда странствий, потом — убийца, идущий по пятам, а затем и чувство долга — синоним больной совести. На руках ее кровь — и Темпл достаточно узнала о мифологии прошлого, чтобы разглядеть в собственной душе дьявола и возненавидеть его. А где-то там, наверху, затаился Бог — не милостивый христианский Господь, не карающая длань Ветхого Завета, а грозная первобытная сущность, для которой человек — нелюбимая игрушка. «Жнецы суть ангелы» (название, конечно же, заимствовано из Библии) — редкая книга о поисках Бога, начисто лишенная религиозного пафоса. В мире, который описывает Белл, присутствие этой силы естественно и даже необходимо — как звездолеты в космической фантастике.

Манера изложения, избранная автором, напоминает о живом классике американской литературы — Кормаке Маккарти. Та же задумчивость, неторопливость, та же тягучая меланхолия — и жестокая прямота, прорывающаяся всплесками насилия. Как и Маккарти, Белл безжалостен к своим немногословным героям. Как и он, не стремится к условному реализму, а точными мазками рисует высокую трагедию. Оставаясь законченной и ясной, история Темпл насыщена символами и допускает множество толкований — и это тоже нетипично для производственного в своей основе жанра.

К сожалению, на русском языке «Жнецы» звучат далеко не так стройно. Сложности начинаются уже в эпиграфе, где цитата из кинговского «Кладбища домашних животных» приписана некоему «Пету Сематари». Поэтичный стиль Белла расплывается в безвкусный канцелярит, ключевые фразы меняют смысл на противоположный, «почва» (soil) мутирует в «душу» (soul). Вот наивно исковерканная «аэродинастика» в устах неграмотной Темпл «исправляется» переводческо-редакторской командой на «аэродинамику» — и убит целый эпизод. Право же, эта книга заслуживает лучшей участи — но мудрая не по годам Темпл первой заметила бы, что справедливость не из тех чудес, какие можно встретить на этой земле…

В итоге имеем сильный, насыщенный идеями и смыслами роман-путешествие, который может отпугнуть читателей, привыкших к непрерывному действию и одномерным героям. Весомый вклад в копилку жанра — книга, в которой находится место и степному закату, и кровавой бойне, и мыслям о вечном.

цитата

Она объяснила старухе, что странствует почти всю жизнь. Из-за тысячи названий городов, где ей довелось побывать, она чувствовала себя немного потерянной, но мирилась с этой временной неразберихой, потому что Бог был замечательным Богом, и куда бы человек ни приходил, он постоянно оказывался в нужном месте. Темпл призналась, что иногда совершала плохие поступки, которые не понравились бы Создателю. Она не знала, как сильно Он сердится на нее. Она боялась, что не сможет отличить Его благословение от наказания, потому что мир всегда оставался наполненным чудесами, даже когда пустой живот болел от голода и волосы покрывала засохшая кровь.

Рецензия впервые опубликована в журнале "Мир фантастики" №8, 2013

На change.org собираются подписи за отмену решения о ликвидации Российской книжной палаты. Если вы против этого решения, поддержите инициативу здесь. Если вы за или вам без разницы, то хотя бы воздержитесь от злорадных комментариев. Не маленькие, понимаем всё.

О том, что такое РКП, каковы ее функции и какими могут быть последствия ее бездумной ликвидации, можно узнать из текста петиции, а также из множества открытых источников.

Спасибо в любом случае.

«Ужасы тела. Не каких-то там мертвых тел. Ужас в вашем собственном теле. И что-то идет совсем не так… внутри вас. Ваше тело изменило вам – а поскольку это ваше тело, то не получится даже убежать».
Слова, которыми Стюарт Гордон – надо ли его представлять? – открывает антологию, неплохо описывают суть представленного в ней направления (пожалуй, рановато называть его жанром). До поры до времени «телесные» ужасы оставались удобным термином, применимым к некоторым образцам хоррора независимо от способа их воплощения – в кино, литературе, видеоиграх и т. д. Выход и относительный успех межавторского сборника, целиком посвященного этой теме, сигнализирует, что боди-хоррор как явление окончательно определился и обособился – или вот-вот это сделает. Там, где прежде режиссеры и писатели искали наугад, появляются идейно подкованные люди, которые знают, чего хотят и как этого добиться. В теории страх перед фокусами собственного тела имеет больше шансов пронять потребителя, чем классический страх перед неведомым или внешней угрозой. Ночь прошла, взошло солнце – вот и нет неведомого, а изменчивое тело – всегда с тобой. Честно говоря, оно и есть ты – каких бы вершин духовности ты за собой ни числил.
Пол Кейн и Мари О’Риган (к слову говоря, законные супруги) не впервые работали над антологией с уникальной концепцией: в 2009 году увидел свет томик Hellbound Hearts, посвященный миру «Восставшего из ада». Публикация была весомая: предисловие написал сам Клайв Баркер, введение – Стивен Джонс, послесловие – Даг Брэдли. Среди авторов оказались как новички (например, Барби Уайлд, знакомая аудитории как женщина-сенобит из второго «Восставшего»), так и мастера жанра, в том числе Конрад Уильямс, Сара Пинборо, Нил Гейман и Тим Леббон. У публики книга нашла теплый прием, критика также не злобствовала. А в 2012-м, уже после антологии боди-хоррора, вышел «Карнавал хоррора» (A Carnivále of Horror) – коллекция историй о темной стороне ярмарок и цирков. Тут, конечно же, не обошлось без Рэя Брэдбери, к которому скромно примкнули Джо Хилл, Уилл Эллиот, Джон Коннолли и другие. Впрочем, это повод для отдельного разговора – а сейчас вернемся к ужасам, «явившимся изнутри» (примерно так назывался в американском прокате ранний фильм Дэвида Кроненберга, более известный как «Судороги»).