— Расскажите, пожалуйста, как «родилась» Уля Ляпина?

Александр Етоев: Уля Ляпина родилась прозаически. В 2003 году меня попросил приехать в питерское издательство «Амфора» его главред Вадим Борисович Назаров для какого-то приватного разговора. Я приехал, и он изложил мне мысль о том, что в детской литературе существует дефицит в героинях-девочках 7-10 лет. Вот он мне и предложил создать такой образ. Я естественно отказался, мотивируя свой отказ сразу несколькими причинами. Во-первых, потому что никогда не пишу по заказу (хотя не осуждаю такой метод работы, считая, что писатель-профессионал должен уметь делать все). Во-вторых, если я вдруг и решусь написать нечто подобное, то у меня все равно получится вещь очень авторская, потому что я не умею подделывать свой литературный язык под уровень детского восприятия, как это делал, например, Лев Толстой в «Рассказах для детей». В-третьих, мне просто некогда, в то время я работал над «Человеком из паутины» и не собирался отрываться от этой важной для меня вещи ради чего-то там конъюнктурного. Вадим Борисович мои доводы принял, но все же повторил, что если я вдруг созрею, то он готов подписать со мной договор. Кстати, по поводу моего «во-вторых»: Назаров именно того и хотел, чтобы повесть была написана моим языком, без всякой скидки на читательский возраст.

Разговор этот происходил то ли зимой, то ли весной 2003 года. И как раз получилось так, что где-то через месяц-полтора после встречи с Назаровым я свой роман закончил. А наверное, у любого писателя есть такое беспокойное свойство: он не может жить в пустоте, он постоянно должен находиться в процессе писания или подготовки к нему. То есть моя пауза срочно должна была быть заполнена. Вот я и вспомнил о предложении издательства «Амфора», и сочинил сюжет, и написал заявку, и мою заявку приняли, и договор заключили, и летом 2003 года первая повесть была написана и сдана раньше договорного срока.

— Была ли опробована «Уля Ляпина» (пока Вы ее писали) на детской аудитории?

Александр Етоев: Нет, только на взрослой: «Улю Ляпину» прочитала моя жена. Сама Ульяна, моя дочка, прототип супердевочки Ули Ляпиной, читать пока не умеет, ей еще нет пяти.

— Чем отличается читатель-взрослый от читателя-ребенка?

Александр Етоев: Читатель-взрослый такой же читатель-ребенок, но только испорченный. Он уже вкусил все «радости» взрослого чтения, и считает для себя недостойным опускаться ниже некоей условной, им же заданной планки. Причем, задаваемый читателем-взрослым уровень зависит не от качества чтения, а именно от его «взрослости». То есть книги формально детские, или, например, ту же фантастику, он читать не будет, если, конечно, такая книга вдруг не станет, что называется, модной. Это, между прочим, большая читательская беда — искусственно отгородить себя от такого удивительного и увлекательного раздела литературы, которая считается детской. Взрослый читатель этим себя обкрадывает.

Я, например, с удовольствие читаю и перечитываю книги, которые считаются детскими. Только что целиком перечитал все «Денискины рассказы» Драгунского. Сейчас читаю блестящую прозу Уильяма Сарояна про его американское детство, изданную в «Детлите» в 1985 году. А «Сказки дядюшки Римуса» в удивительно смешном довоенном переводе М. Гершензона? Когда книга читается с одинаковой радостью и маленьким читателем, и большим, она перестает быть исключительно детской. Она становится литературой для всех — как «Три мушкетера» Дюма. А читательские чванство и чопорность («Что я, маленький, чтобы читать эти книжки?») работают не в пользу того, кто воротит нос от литературы, которую он якобы перерос.

Ребенок, кстати, вполне способен читать взрослые книги, мало того, если книга ему нравится и подходит, то этим самым она автоматически втягивается в круг — условно — детского чтения, и это добавляет книге очков в неписанном литературном рейтинге.

— Можно ли сказать, что когда писатель создает книгу для детей, он пытается в наиболее внятной и лаконичной форме написать то, что мог бы написать и для взрослых?

Александр Етоев: Наверное, все-таки я пишу про детей, а не для детей. То есть это «для» появляется естественным образом, так как книги, которые пишутся про детей, автоматически попадают в детские. Вспомните, первые рассказы Фазиля Искандера про Сандро из Чогема, их печатали в «Детской литературе» (сборник «Первое дело», например). Или Марка Твена. Или книги Юрия Коваля. Или «Последний поклон» Астафьева.

Что же касается поставленного вопроса, то ответ здесь скорее «нет», нежели «да». Правда, я не очень понимаю выражение «во внятной и лаконичной форме». Имеется ли здесь в виду упрощение языка, причесывание писательской манеры под возрастную гребенку, отказ от формальных приемов, уместных во взрослой литературе и неуместных в детской? Если так, то я сторонник говорить с детьми на таком же литературном языке, на каком разговариваешь с взрослыми. Исключая ненормативную лексику. И еще я не приемлю политкорректности ни во взрослой литературе, ни в детской.

По поводу «квинтэссенции» скажу следующее. Я защитник и пропагандист вечных ценностей, пусть даже, для простоты понимания и усваивания, упрощенных до уровня «что такое хорошо и что такое плохо». Такие вещи хоть и банальны, тривиальны и проч., но на них строится сама жизнь и повторять их из книги в книгу нужно и важно. Особенно в книгах для детей.

— Какие современные и несовременные детские книги Вам совершенно не нравятся. Почему?

Александр Етоев: Ну, есть какие-то книги-иконы, от чтения которых в далеком-далеком детстве осталось яркое, светлое впечатление. Поэтому даже как-то боязно их перечитывать. Например, «Незнайку в Солнечном городе». Лет в 6-8 я его перечитывал бессчетное количество раз. А лет в 30, глянув в него случайно, поразился бедности и убогости языка этой книги. Но я сразу же запретил себе думать о книге плохо. Это все равно, что плюнуть в собственную фотографию, на которой ты десятилетний мальчишка. Кстати, о Николае Носове. Лучшее и вечное у него все-таки рассказы — в них очень живой язык и много веселых сцен.

— В «Уле Ляпиной» чувствуется, что автор очень любит книги Юрия Коваля. Если это так, скажите, пожалуйста, чем Юрий Коваль Вам близок?

Александр Етоев: Коваль мне действительно очень близок и как писатель, и как человек. Язык его книг такой, что все время хочется к ним возвращаться. Я просто радуюсь, когда перечитываю любую вещь Коваля. По-моему, Ролан Быков сказал, что таких писателей, как Юрий Коваль, нужно заносить в Красную книгу.

И еще — мне льстит, что ругательные рецензии на Улю почти слово в слово повторяют ругательную рецензию на «Приключения Васи Куролесова» из старого номера газеты «Комсомольская правда», хранящегося в моем архиве. Там тоже есть слова «невсамделишная» и «понарошку», относящиеся к манере письма Юрия Коваля. Там тоже задается язвительно-коварный вопрос: «На какого же, интересно, читателя рассчитана эта книга?»

Коваля, между прочим, очень раздражала его вечная «прикрепленность» к детской литературе. С другой стороны, время было такое, что его прозу можно было печатать только — говоря новоязом 21-го века — в формате детской литературы.

— Есть ли для Вас грань, отделяющая детскую литературу от взрослой? Имеется в виду следующее. В тексте очень много шуток, рассчитанных на взрослых, которые дети вряд ли воспримут. Есть ли здесь проблема?

Александр Етоев: Для меня здесь проблемы нет. Я пытаюсь писать и для детей и для взрослых одновременно. Если детям будет интересна моя книжка, то они когда-нибудь ее, возможно, перечитают, и те места, которые не восприняли раньше, воспримут позже. Что касается некоторых архаических деталей (дедушка Ленин, мальчик на проволочной ноге, фантастическая американо-фашистская база на Урале — кстати, взятая из пионерского детектива издания 70-го года «Пленники подземного тайника»), то почему бы и нет? Такие архитектурно-пейзажные детали, как гипсовые пионеры в скверах и городских двориках, до сих пор иногда встречаются в сильно покалеченном виде в некоторых петербургских районах. На мой взгляд, такие исторические вкрапления в прозе только обогащают картину. Те, кого это раздражает, могут просто отложить книгу в сторону.

Вспоминаю по этому поводу рецензию, кажется — в «Коммерсанте», на мою старую повесть «Бегство в Египет», написанную в 90-м году и изданную дважды — в 1998 и в 2001. В ней буквально говорится, что книжка «больше придется по душе не детям, а госпрограмме «Положительный образ стража порядка в современной литературе»». Потому что там герой мальчик, «который хотя еще и мал, но уже помогает милиции обезвредить преступников». И приводятся в пример Вайль и Генис, дети которых напрочь отказывались читать книжки, «традиционные для советского воспитания».

У рецензента, по-моему, наблюдается ярко выраженный комплекс отторжения всего «вчерашнего», устойчиво ассоциирующегося со всем «советским». Включая нормальную в любом обществе борьбу с преступными элементами. Замени название моей повести в этой рецензии на того же «Васю Куролесова», где тоже и милиция, и тоже добровольный ее помощник в лице основного героя, и тогда уже не я, а Юрий Коваль окажется писателем, пишущим для какой-то там «госпрограммы».

Кстати, хочется привести пример. Когда дочка моих друзей, Сережи и Наташи Бережных, Настя, ей 12 лет, прочитала мою первую «Супердевочку», мама Настю спросила, что она будет читать после. «Еще раз Улю Ляпину», — ответила Настя маме. И стала читать по второму разу.

— К сожалению, у Вашей книги «Душегубство и живодерство в детской литературе» преимущественно питерско-московский ареал обитания. Великая и могучая страна от Урала и до Дальнего Востока о ней не знает (или почти не знает). Расскажите о ней, да и вообще — о детском душегубстве и живодерстве.

Александр Етоев: Родилась эта книжка так. Пять лет назад я писал для интернет-магазина «Озон» всякие литературные материалы. Платили за них прилично, и это было существенным приработком к той скудной штатной зарплате, которую я получал в издательстве «Терра Фантастика», где в то время работал. Темы для статей я придумывал сам, что тоже было положительным фактором. И вот однажды, окинув взглядом книжные горы, заполняющие квартиру моей семьи и квартиру моих родителей, я понял, что надо каким-то способом оправдать мою клиническую библиоманию. А большую часть моей домашней библиотеки составляют советские фантастические и шпионские книжки 30-60 годов, которые я собираю уже давно. Поэтому апологию своей книжной страсти я решил начать с них. Оставалось придумать тему, которая максимально отразила бы эту грань моего безумия. Вот я и придумал «Душегубство и живодерство». А чтобы книжка не получилась однообразной, я включил в нее, кроме отрывков из советских лубочных текстов, все, что попалось под руку — от русских народных сказок до задач из дореволюционных учебников и высосанных из пальца историй.

— Насколько я понял, Вы связаны с митьковским издательством «Красный матрос». Есть ли у Вас душевно-историческое родство с самими митьками?

Александр Етоев: Приятно, наверное, быть — или хотя бы считаться — причастным к тому веселому мифу, который с легкой руки Владимира Шинкарева называется «митьками». Я, увы, никакого исторического родства с этой дружной компанией не имею. Для этого надо было сродниться с ними в давний период их бурного алкогольного прошлого, но пили мы хоть и в одном городе, но в разных компаниях. Душевное сродство — дело другое. Я полностью одобряю и поддерживаю все теоретические положения, изложенные в «катехизисе» Шинкарева.

— Что Вы можете сказать о современной ситуации в детской литературе — в России и за рубежом? Каких бы авторов Вы могли бы отметить?

Александр Етоев: О ситуации не скажу ничего. Я ее не знаю. Могу, конечно, повторить за Остером и Успенским, что сейчас у нас детской литературы нет. Но не стану. Наверняка есть какие-нибудь хорошие авторы, с чьими книжками я пока не знаком. Из тех современных авторов, которых я недавно узнал и в чьи книги влюбился буквально с первого взгляда, назову одного, вернее одну — писательницу Марину Москвину. Впрочем, она такой же «детский» писатель, как и Юрий Коваль. То есть книги ее предназначены для «детского» возраста от 5 до 50 лет и старше.