Последнее искушение креста

Последние мои статьи в Русском Журнале странным, неожиданным образом, сложились в трилогию о религиозной теме в современной литре. Сначала — в поэзии, затем — в серьезной, претендующей на «духовность» прозе. Действительность подбросила еще один извод этого же сюжета, потому что за разработку религиозной темы взялся беллетрист.

Сюжет новой повести Михаила Веллера напомнил мне картину Владимира Дубосарского и Александра Виноградова «Христос в Москве», помните: «Площадь Восстания», гостиница «Пекин», сбоку рекламный плакат «Улыбнись» и некая экзальтированная особа. В середине композиции — осиянный нездешним светом шествует голый Спаситель, от которого в ужасе разбегаются торговцы и фарисеи. Короче, сознательный римейк ивановского шедевра «Явление Христа народу», перенесенный из библейского вневременного пространства в наши дни.

Нечто подобное проделал и Веллер, запустив в первопрестольную чудака на белой ослице, которая в финале, естественно, заговорит человеческим голосом. Так как конюхом ее не случайно был Валаам, а заблуждения человеков столь чудовищны и велики, что молчать более нет никакой мочи.

Чудак-человек, Кирилл Андреевич, выстраивает свою жизнь на протяжении повести, как Сын Божий: проповедует, прощает блудницу, несет Истину, взрывает каменного истукана работы Церетели и выступает в телешоу у Познера. И, разумеется, терпит муку искупления на кресте. Добрая часть текста — изложение его теорий о том, как надо жить, чтобы правильно вписаться в энергетические поля вселенной.

Вышла занятная и достаточно легкая штучка, цель которой — заставить читателя задуматься о бесплодности суеты, в коей он, читатель, разумеется, пребывает. И надо сказать, ловко у Веллера это получается: пока читаешь, действительно задумываешься. Типа, ты тут мечешься и деньги зарабатываешь, а вот у писателя Веллера время есть остановиться и придумать сложное, завиральное и многоступенчатое учение о жизни и судьбе.

«Белый ослик» держится на разнице между серьезностью заявки и беллетристической легкомысленностью исполнения: в конечном счете от повести остается ощущение анекдота или остроумно рассказанной истории. Тем более, что писатель оставляет нас в полном неведении: его Кирилл — всамделишный Мессия или сумасшедший, начитавшийся Святых Книг. Это каждый должен решить сам.

Понятны пафос и суть борьбы: проповедь народ бы читать не стал, да и кто такой Веллер, чтобы нам тут проповеди рассказывать? А вот легкое чтиво с серьезной подкладкой — это наша публика страсть как любит.

Каждый заслуживает того Бога, которого заслуживает. И в том виде, в каком способен Его воспринять. В патристике подобный феномен назывался, кажется, кенозисом: мы состоим из того же вещества, что и наши сны о чем-то большем... Нужно только учесть, что беллетристические «заигрыванья с Боженькой» выглядят примерно так же, как попсовое преломление одной из заповедей нагорной проповеди отечественным шоу-бизнесом: «Братва, не стреляйте друг в друга...»

Каков приход, таков и поп. Не скажу, что сие плохо. Идеологически заряженное чтение «с направлением» или уклоном выглядит симпатичнее пустопорожних боевиков и детективов. В первой книжке из серии про Пелагию Борис Акунин вкладывает в уста некоего старца целый трактат о спасении России, самые увлекательные, между прочим, и точные страницы романа. Развлекая, просвещать — это одно, но не пытаться вылезти из мелкотемья, благодаря мощному воздействию Великой Идеи, что, как мы понимаем, совершенно другой коленкор. Веллеру-то как раз удается сочетать приятное с полезным, на небольшой территории выдав массу поводов для самых разных размышлений. Да только легче мне от этого не становится.

Настораживает тенденция: сама эта тяга современной литры к религиозной тематике. И вовсе не из-за боязни реванша фундаментализма или чего-то подобного. У Джона Фаулза во втором томе «Даниела Мартина» можно найти любопытное рассуждение о древних египтянах, не знавших искусства. Они в нем просто не нуждались, так как были от и до «прикрыты» искренной и беспредельной верой. Влияние искусства же начинает расти «по мере того, как убывала вера в жизнь после смерти, и люди все больше обращались к искусству, ища в нем убежища...»

Теперь, однако, ситуация меняется на прямо противоположную: искусство более никого не спасает, и люди инстинктивно, а кто и сознательно, тянутся обратно. Такое, значит, у нас искусство. Такова его сила воздействия и т.д. и т.п.

Непонятно только, кто само искусство спасать будет.

Есть кто живой?