Макс Фрай

Пять вечеров с Адольфо Бьой Касаресом

Эссе

март 2002

Вечер первый, сентиментальный

Адольфо Бьой Касарес — единственный писатель, встречи с которым я ждал четырнадцать лет. Моя читательская биография изобилует случайными счастливыми находками; бывало и так, что сперва мненазывали имя, спустя какое-то время появлялась книга. Обычно это происходило очень скоро; лишь несколько раз ожидание длилось около года (все-таки моя юность пришлась на легендарную эпоху книжного дефицита). Бьой Касарес стал странным исключением из этого правила: ровно четырнадцать лет назад, летом 85-го года я, счастливый обладатель «избранного» Борхеса (восемь рублей на книжной толкучке!), впервые узнал о существовании этого человека; его публикация в журнале «Иностранная литература» и сборник рассказов, изданный в серии «Библиотека ИЛ», каким-то образом прошли мимо, а книга, изданная «Симпозиумом», попала в мои руки только сегодня.

Вообще-то я поначалу даже не наводил справок о публикациях Касареса, поскольку искренне полагал его вымышленным персонажем, героем нескольких рассказов Борхеса. Бьой Касарес появляется в самом начале рассказа «Тлён, Укбар, Орбис Терциус» и провоцирует дальнейшие загадочные события, цитируя по памяти статьюоб Укбаре, а потом приносит Борхесу уникальный экземпляр XXVI тома англо-американской энциклопедии, в котором на дополнительных четырех страницах и находится эта самая статья, не предусмотренная словником. А в рассказе «Человек на пороге» мельком упоминается, что Бьой Касарес привез из Лондона странный кинжал с треугольным клинком и рукоятью в виде буквы Н.

Несколько лет спустя, повзрослев и обретя вкус к внимательному чтению примечаний, я выяснил, что Адольфо Бьой Касарес — не один из «вымыслов», а «аргентинский прозаик, друг и соавтор Борхеса» и даже «р. 1914» (почему-то несколько цифр, из которых складывается год рождения, как правило, обладают убойной убедительностью). Позже, когда в моей библиотеке появился трехтомник Борхеса, я узнал о его безмерном восхищении мастерством Касареса и поверил на слово, поскольку не раз убеждался, что литературный вкус слепого аргентинского волшебника безупречен.

Таким образом, представления о Касаресе у меня сложились самые что ни на есть фантастические: писатель, ставший героем чужих рассказов (и в таком качестве навсегда закрепившийся в памяти многих читателей — по крайней мере, русскоязычных); соавтор («соучастник») Борхеса, в содружестве с которым, помимо прочего, был порожден в высшей степени виртуальный персонаж Онорио Бустос Домек — автор восторженных эссе о вымышленных писателях и художниках; наконец, создатель колдовских историй, поднявший планку возможностей магического реализма до заоблачных высот. Бьой Касарес — человек, черным по белому написавший: Бывают моменты, когда возможно все... Моменты эти неповторимы, ибо тотчас уходят в прошлое. Но они реальны и образуют особый мир, недосягаемый для естественных законов. Ничего удивительного, что имя Бьой Касареса навсегда стало для меня символом «обратной стороны» литературы — как и обратную сторону луны, ее невозможно увидеть, но о ее существовании невозможно не заподозрить, хоть немного ознакомившись с предметом исследования.

В одном из своих интервью я нечаянно проговорился: «На самом деле, мне жаль, что я — не Бьой Касарес»; из предисловия к его книге с изумлением узнал, что сходные сожаления испытывал Хулио Кортасар (Я сажусь и начинаю писать рассказ, как мне хотелось бы написать этот, и вот тогда-то я бы желал быть Адольфо Бьой Касаресом). И что за странная фантазия — хотеть быть кем-то другим? ОднакоБьой Касарес — человек, в чьей шкуре очень хочется побывать, чертовски соблазнительно хоть немного «погулять в его туфлях»: таково загадочное воздействие его «потусторонней» харизмы.

Вечер второй, тревожный

Любой рассказ Адольфо Бьой Касареса — это рассказ о чуде. Чудо является не только основой сюжетной интриги, но и, если можно так выразиться, главным героем любой истории, вышедшей из-под его пера. Прочие персонажи фигурируют там лишь вкачестве свидетелей и «пострадавших»; чудеса происходят с ними, но формируются без их деятельного участия. Касарес — недобрый демиург, его создания болеют чудесами, как скарлатиной; их медленно, но верно поглощает топкая трясина чудесного, выкарабкаться из которой, как правило, невозможно.

Чудесное, по Касаресу, безлично и безжалостно; возможно, именно поэтому его фантастические рассказы кажутся более достоверными, чем самые сочные образцы реалистической бытописательской прозы. Чудесане приносят героям Касареса ни счастья, ни комфорта; невероятные события не освобождают их от пут повседневности, а всего лишь перекручивают эти путы на иной манер перед тем, как затянуть их потуже... невыносимо туго, по правде говоря!

Касарес не пугает, а лишь тревожит: тон его повествований выверенно холоден. Нынешний коронованный король ужасов Стивен Кинг порой бывает похож на подростка, вдохновенно запугивающего страшными историями запертого в темной кладовой младшего брата; блестящий Брэдбери производит впечатление человека, насмерть перепуганного собственными вымыслами; Лавкрафт напоминает обитателя загробного мира, чье зловещее бормотание порой доносится до чутких ушей живых; а Эдгар По — медиума, которого мучает целая стая призраков. Касарес же с самого начала берет сдержанный тон заезжего лектора, единственная цель выступления которого — напомнить нам некие простые, но пугающие вещи, которые мы и сами всегда знали, но старательно прятали в самые дальние кладовые своей памяти: Стоит улицу перейти — ты уже на теневой стороне.

Персонажи Касареса то и дело убеждаются на собственном опыте: тонкая ткань реальности истерлась до дыр; причинно-следственные связи все еще тягостны, но уже не могут гарантировать желанного уютного покоя. Они обречены блуждать между мирами, не испытывая, впрочем, особой радости от этих путешествий («Козни небесные», «Напрямик»); к ним возвращаются умершие возлюбленные — но не для того, чтобы отменить приговор судьбы, а лишь затем, чтобы дать знак: и так бывает («Теневая сторона», «Чудеса не повторяются»); ну а если им удается уютно устроиться в заботливо свитом гнездышке рядом с любимым существом, в их жизнь вторгается настоящий, неумолимый и бессмысленный ужас — и не имеет значения, откуда он приходит: извне («Пауки и мухи») или из собственного сердца («Как рыть могилу»). Не только замки, но и хижины в мире Касареса строятся в зыбучих песках... и это — еще один штрих, придающий его фантастической прозе беспощадную силу достоверности.

Его герои настолько невесомы и безлики, чтостановится совершенно очевидно: на их месте мог бы оказаться кто угодно. Не то чтобы читателю было так уж легко отождествлять себя с призрачными персонажами Касареса; скорее уж можно сказать, что автор принуждает нас сделать неизбежный вывод: на их местемог оказаться любой. Чудеса происходят не с избранными, а с кем попало. Чудо нельзя выпросить у судьбы, но и отвертеться от него невозможно. Бьой Касарес — не пророк, не «учитель» и даже не медиум, он — один из величайших игроков в литературу. Но ведь именно азартные игроки — последние мистики-практики современного мира: сколь бы рациональны ни были предварительные расчеты, приступая к игре, они добровольно, в здравом уме и твердой памяти, отдаются на милость судьбы и иногда получают возможность непосредственно наблюдать вращение ее тяжелого, скрипучего колеса. Как всякий настоящий игрок, Касарес знает: порой брошенные кости могут упасть на ребро, нарушая все мыслимые и немыслимые расчеты возможных комбинаций. Он не навязывает читателю свой опыт, но даетему возможность самостоятельно убедиться: так тоже бывает. Редко, почти никогда. И все же...

Поэтому проза Адольфо Бьой Касареса тревожит нас, как может тревожить лишь личный опыт. Вместо безопасного наслаждения сопереживанием, милогосердцу всякого заядлого читателя, на нашу долю выпадает странная удача: прогуляться по «теневой стороне» и вернуться домой, твердо усвоив, что следующая прогулка может завершится иначе...

Вечер третий, «творческий»

В рассказе Адольфо Бьой Касареса «Память о Паулине» появляется некий Монтеро — бездарный, по мнению главного героя, литератор, автор ничем не примечательного рассказа, «жалкого подражания самым различным писателям». Тут же приводится краткое содержание рассказа — весьма экстравагантное, но действительно не слишком воодушевляющее: Главная мысль состояла в том, что если определенная мелодия появляется в результате взаимодействия скрипки и движений скрипача, то душакаждого человека возникает из определенных отношений между движением и материей. Герой рассказа изобретает машину, производящую души (что-то наподобие ткацкого станка из дерева и бечевок); потом герой умирает; его оплакивают и хоронят. Но тайно он продолжает жить в своей машине, которая в последнем абзаце вместе со стереоскопом и штативом па подставке из галенита оказывается в комнате, где умерла некая девушка.

Литератор Монтеро — всего лишь одно имя из длинного послужного списка демиурга Касареса. Когда писатель придумывает героев своих книг — это нормальный, привычный и довольно простой процесс, знакомый даже начинающим графоманам: худо-бедно, но какие-то личности они все-таки конструируют. Когда литератор делает героем своего повествования литератора, причем не просто упоминает о роде занятий этого персонажа, а придумывает сюжеты его книг, пишет за него отрывки текста или даже целые произведения, — это уже похоже на попытку вдохнуть душу, оживить Голема и отправить его в самостоятельное путешествие.

В африканских, полинезийских и еще черт знает каких мифах весьма распространен сюжет о неудачливом демиурге, который пытается создать человека из подручных материалов, но дальше сотворения тела (порой даже ущербного) дело не заходит; потом появляется кто-нибудь «самый главный» и шутя оживляет бессмысленное дело рук своего неудачливого коллеги. Писательское ремесло то и дело вынуждает уподобляться первому; в мечтах же многие литераторы самонадеянно отождествляют себя со вторым — тем, кто вдыхает душу. Адольфо Бьой Касарес нашел один из самых простых, понятных и, главное, легко осуществимых способов вдохнуть жизнь в тени, пляшущие на белых стенах его повествований. Заставьте своего героя писать книги, не поленитесьпривести доказательства его творческой деятельности: несколько отрывков текста, или короткое стихотворение, или хотя бы беглый пересказ сюжета; снисходительно похвалите его труд, а еще лучше — снисходительно же побраните, для достоверности. Вы оглянутьсяне успеете, а ваш персонаж уже будет гораздо более жив, чем, к примеру, пассажиры автобуса, медленно ползущего через город в час пик: их козыри — телесная плотность и тяжелое дыхание; в его рукаве настоящий козырный туз, он — творец, он — создал нечто новое (пусть несущественное, но без него это самое «новое» никогда не появилось бы на свет).

Я уже упоминал Онорио Бустоса Домека — совершенного виртуала, вымышленного писателя, порожденного дружбой Касареса и Борхеса; в этой истории примечателен не столько он сам, сколько галерея никогда не существовавших писателей и художников, о чьих книгах и картинах с восхищением писал в своих эссе трудяга Домек. Порой мне кажется, что друзей занимал не только сам процесс игры, их окрыляла возможность своими руками увеличить число коллег: любая «творческая среда» является скорее разновидностью одиночества, так что порой элементарное увеличение количества включенных в нее имен начинает казаться благом...

Мои друзья художники в юности жили в большом, но провинциальном городе, где время (если договориться, что его ход отмечает не движение часовых стрелок, а события) течет медленно, и люди умирают от скуки чаще, чем от старости. Однажды ребята решили, что вокруг слишком мало интересных художников, и это грустно. Они придумали нескольких персонажей, которых сейчас, пятнадцать лет спустя, определяют как «виртуальных». Рисовали за них странные картинки на огромных кусках фанеры и картона, писали от их имени какие-то теоретические тексты(при этом совершенно не разделяя экстравагантные взгляды своих созданий и даже не всегда понимая их терминологию), наперебой рассказывали немногочисленной городской богеме о новых молодых художниках — «совершенно сумасшедших», но «гениальных» («ребята странные, ни с кем не тусуются, у них там какое-то свое «творческое объединение», которое им по молодости кажется чуть ли не масонской ложей»), предъявляли картины, которые им якобы оставили на хранение. В ход пошли фотографии чьих-то бывших одноклассников,было предпринято несколько достоверно скомканных «неудачных» попыток познакомить заинтригованную «культурную общественность» с загадочными «гениальными ребятами»; вечно не являющихся на встречу «виртуалов» материли со столь неподдельным остервенением, чтообман так и не был раскрыт.

Картины, которые рисовали мои друзья для вымышленных «юных гениев», совершенно не были похожи на те работы, которые ребята считали «своими». Рассказ литератора Монтеро вряд ли мог бы быть написан Адольфо Бьой Касаресом. Борхес никогда не стал бы корпеть над романом «Приближение к Альмутасиму», поэтому он отдает авторство Миру Бахадуру Али из Бомбея и с легким сердцем набрасывает сдержанную «рецензию». Литературный «Голем» тем и отличается от псевдонима, чтопод псевдонимом автор пишет СВОИ вещи; а укрывшись под полой плаща своего создания — ЧУЖИЕ. Чье лицо мерещится ему в зеркале, когда он случайно отрывается от этой странной работы, — об этом пусть Стивен Кинг размышляет, а я поостерегусь.

Литератор, сотворенный литератором по образу и подобию литераторскому, — что может быть соблазнительнее этой лукавой игры в Создателя, милой и слегка кощунственной пародии на миф о сотворении человека по образу и подобию Божьему! Не обязательно строить дом, сажать дерево или растить сына; есть и другие способы с пользой и удовольствием провести время между рождением и смертью...

Вечер четвертый, завершающийся смертным приговором

Роман Адольфо Бьой Касареса «Изобретение Мореля» вполне мог бы выйти из-под пера какого-нибудь русского классика — если бы не вопиющее пренебрежение этих самых русских классиков к фантастической литературе (блестящим исключением является Гоголь, но и он, в конце концов, предпочел пожертвовать фантастическими сюжетами ради разработки традиционной отечественной нивы «фантастического психологизма» — впрочем, действительно весьма плодородной).

Ха, мне так и видится тема школьного сочинения: «Образ лишнего человека в произведениях Адольфо Бьой Касареса». Самое забавное, что такое сочинение вполне возможно написать, было бы желание: более «лишнего» человека, чем главный герой «Изобретения Мореля», представить весьма затруднительно. По крайней мере, так кажется поначалу. Беглец, чудом избежавший смертного приговора, укрывается от преследователей (реальных или мнимых) на необитаемом острове; когда по прошествии нескольких недель рядом с его убежищем появляются другие люди, он в страхе бежит на другой конец острова, заболоченный и совершенно непригодный для жизни. Всюду ему мерещатся агенты полиции и добровольные помощники правосудия, готовые в любую минуту сдать его властям. Он ночует на деревьях, спасаясь от приливов, питается кореньями; нужда и отчасти любопытство понуждают его наблюдать за пришельцами. Некоторые странности (старомодные костюмы; танцы под фонограф в проливной дождь; флегматичное равнодушиеженщины в платке, которой он решился открыться) бросаются в глаза беглецу, но страх перед полицейским преследованием поначалу не дает ему приблизиться к простой и ужасающей истине. Позже кошмарная правда все же открывается ему: таинственные пришельцы — всего лишь «подобия», призраки давно умерших людей, когда-то принявших приглашение своего друга отдохнуть в его владениях; они обречены на странную разновидность бессмертия, которая то ли дает им возможность, то ли принуждает без концапереживать одну и ту же неделю беззаботной жизни на острове (Разве это бесконечное повторение жизней велению — не ад? — восклицает сам Касарес в рассказе «Последняя ночь Фауста»). Страсть, безумие и одиночество толкают беглеца на отчаянный шаг: онприводит в действие чудовищный аппарат (собственно, изобретение Мореля), твердо решив присоединить свое «подобие» к призрачной компании других «прекрасных видений». Его последняя предсмертная мольба, обращенная в никуда, — чтобы его возлюбленная Фостин (невероятная «женщина в платке») осознала его присутствие: Того же, кто, основываясь на моем сообщении, изобретет машину, способную воссоединять распавшиеся обличья, я умоляю об одном: пусть он отыщет Фостин и меня и пусть поможет мне вступить в райскиечертоги ее сознания. Поистине это будет акт милосердия.

Фантастическая история о жизни и смерти беглеца на странном острове стала чудовищной (точной и безысходной) метафорой любой человеческой жизни. Понятно, что все мы приговоренык смерти; ясно также, что, как и герой Касареса, осуждены «несправедливо»; два главных страха определяют наше бытие: страх быть пойманным и страх остаться незамеченным. Подобие среди подобий, «лишний» человек (а значит — всякий человек) стремительно приближается к смерти, одержимый глупыми мечтами о призрачном будущем, когда окружающие наконец-то впустят его в «райские чертоги своего сознания» (читай: заметят, оценят, полюбят и признают); как и беглец Касареса, он шарахается от призрачных страхов, чтобыв конце концов разрушить себя собственными руками, по доброй воле, целеустремленно, не щадя усилий; и даже последняя предсмертная просьба, обращенная к вечности, оказывается сентиментальным бредом, не заслуживающим внимания.

Вечер пятый, не фантастический

Те любители порассуждать о литературе (делают они это на условиях построчной оплаты или исключительно из любви к предмету — в данном случае не имеет значения), которые пытаются поместить фантастику в своего рода резервацию где-то на окраинах «Большого Худла», должны иметь в виду, что добросовестный исследователь обнаружит в этом гетто ничуть не меньше «башен из слоновой кости», чем «типовых домов», в которых обитают трудолюбивые ремесленники, и ветхих лачуг, отведенных для нужд совсем уж пропащих подмастерьев. Главный виновник нашей долгой беседы Адольфо Бьой Касарес — несомненно, владелец одной из самых замечательных «башен» на этой территории. Однако его роман «Дневник войны со свиньями«нельзя назвать фантастическим; при этом он, бесспорно, является самым пугающим из многочисленных текстов, вышедших из-под пера Касареса — лишнее свидетельство того, что наиболее страшные и абсурдные вещи происходят не в порожденных фантазией «мордорах» идаже не в подземельях Ада-Аида, а там, где торжествует глупость человеческая. 25 июня на улице Кабельо, 26 июня на улице Паунеро, здесь, сейчас, далее — везде.

Даже если бы «Дневник войны со свиньями» не обладал несомненными литературными достоинствами, присущими любому тексту, к которому приложил руку Бьой Касарес; даже если бы роман был написан неумелой рукой начинающего, значение этой абсурдной «таблетки от глупости» было бы невозможно переоценить. Если бы я обладал счастливой способностью проникновенно рассказывать себе и другим утешительные байки, я бы непременно написал, что «издание «Дневника войны со свиньями» в современной России в высшей степени своевременно, поскольку нашему обществу угрожает опасность...» — ну и так далее. А вот ни фига не «своевременно». Хотя бы потому, что наше так называемое «общество» уже успело насквозь пропитаться ксенофобией.

В Москве, где я неделю назад купил толстый том Касареса, процветает пошлейший бытовой расизм — рабовладельцы американского юга и посетители баварских пивных приветливо машут москвичам пухлыми ладошками из не слишком далекого исторического прошлого. Впрочем, на москвичах свет клином не сошелся: я только что ездил по делам, и однуночь мне пришлось провести в купе с супружеской парой из Калуги, а на обратном пути моим соседом оказался интеллигентный на вид петербуржец; в обоих случаях попутчики рвались обсудить со мной, незагорелым и голубоглазым, (следовательно, «своим») уроженцевКавказа — очевидно, это сейчас любимая тема расейских обывателей. Если вам кажется, что я перегибаю палку, значит, вы ходите по улицам, закрыв глаза и заткнув уши. Так что ни о какой «своевременности» издания «Дневника войны со свиньями» и речи быть не может. К тому же человеческим экземплярам, которые, собственно, являются носителями ксенофобских настроений, Касарес, откровенно говоря, до лампочки. Мясная порода.

Представители все той же «мясной породы» — не изверги, не злодеи, не маньяки, а симпатичные, в сущности, обыватели, с искренним энтузиазмом убивают стариков на страницах «Дневника войны со свиньями». Сей «вертикальный взлет», извините за выражение, «человеческого духа» подразумевает наличие некоего идейного вдохновителя, вроде юного Каудильо Фаррелла, и происходит по примитивной схеме: ох, чегой-то все хреново — кто-то в этом виноват — виноват конечно, не я — виноват кто-то другой — другой — это не такой, как я — ура, бей «не таких«! Рассуждение, вполне приемлемое, даже необходимое для обезьяньей стаи, защищающей свою территорию от вторжения других обезьяньих стай. Аве, мистер Дарвин, московские милиционеры искренне вас приветствуют! И не только они.

«Дневник войны со свиньями» — не какой-нибудь «роман-предупреждение», не «антиутопия» и не, упаси боже, «политический памфлет». Этот недобрый шедевр ирреалистической прозы — своего рода дурной знак, скверная примета... возможно, вежливое напоминание о том, чтопришло время плевать через левое плечо, — чем черт не шутит!

Литература начиналась с фантастики, а не с реализма, — писал Борхес, Возможно, фантастикой же она и завершится, когда выяснится, что добросовестно описывать повседневную действительность становится чересчур уж противно, а читать результаты таких трудов — и подавно. Зачем? Можно просто отправиться в зоопарк и посмотреть на обезьян.

© Макс Фрай, «Амфора»