«Тhere was a white horse, on a quiet winter morning when snow covered the streets gently and was not deep, and the sky was swept with vibrant stars, except in the east, where dawn was beginning in a light blue flood. The air was motionless, but would soon start to move as the sun came up and winds from Canada came charging down the Hudson».

Так начинается одна из моих любимых книг современной американской литературы и при этом — о моём самом любимом городе в Америке — Нью-Йорке (потому, возможно, что я не живу в нём, а лишь бываю там наездом, и в те 10 лет, что я жила в Пенсильвании, это случалось особенно часто). Называется она «Зимняя сказка», и имя её автора — Марк Хелприн (Mark Helprin, «Winter’s Tale»). Переводить цитаты, что я начинала было делать, не имеет смысла, поскольку всё равно читателю придется, пока книга не переведена, иметь дело с подлинником.

Открыла я этого автора только по выходе именно этой его книги в 1983 году, уже будучи влюблённой в потолок главного зала (тогда ещё не расчищенный) и сам этот зал ожидания в Нью-Йоркском Grand Central Station (понять, при чём тут Grand Central можно, взглянув хотя бы на суперобложку твёрдого переплёта «Зимней сказки»; но я ещё вернусь к этому), хотя автор её успел уже, начиная с 1975-го года, выпустить к этому времени два сборника рассказов, один толстый роман и получить несколько литературных премий. Но ни о чём таком я ещё тогда не знала, и даже на суперобложке привлёкшей моё внимание книги, кроме скупых сведений о писателе, не приводилось ни одного высказывания ни о ней самой, ни о прочих его книгах, и только начав потом читать его другие вещи, я стала находить и отзывы. Так что для меня всё дело оказалось в оформлении книги, о которой я говорю: на суперобложке её был изображён вид заснеженных нью-йоркских крыш и улиц, со светящимися в ранних светло-синих сумерках окнами и голубыми облачками дыма, застывшими то там, то сям над трубами домов, в которых сохранились печи, а высоко над городом — парящий, хоть и без крыльев, конь, голубой сквозь те же сумерки. А главное, не только на фоне неба, но и вдоль очертаний всего коня — звёзды, напоминающие не столько звёзды, сколько лампочки на потолке Grand Central. Ассоциации не замедлили подтвердиться, когда, листая книгу, я увидела, что фоном на страницах, отведённых для названий каждой из четырёх частей книги, служил снимок — хотя в приглушённом, почти призрачном тоне — главного зала. Беглый просмотр аннотации к содержанию (которую я обычно избегаю до прочтения книги), ещё раз подтвердил мою догадку. И если к этому добавить привлекательное, умное, с уже заметными складками на лбу и с улыбкой Моны Лизы, лицо автора на обороте книги, а также посвящение: «Моему отцу. Никто не знает этот город лучше», — то ясно, что уже дальше разогревать мой интерес не требовалось.

Как-то, уже много лет назад и из третьих рук попалась мне статья П.Вайля (из «Панорамы» за дек. 94-янв.95 гг.) под названием «Великий город, окраина империи. Литературный пейзаж русского Нью-Йорка», в которой говорилось, что не только в эмигрантской русской литературе, но «удивительным образом и у самих американцев, по сути, нет (хотя Вайль называет ряд авторов, которыми, «конечно, Нью-Йорк воспет» — А.М.) литературной парадигмы Нью-Йорка — город возникает по кускам, так слепые описывают слона. Для целого нужна передышка, чтоб натурщик посидел тихо. Нью-Йорк текуч, стремителен, изменчив, его не уложить на бумагу». И мне сразу вспомнилась «Зимняя сказка». Вероятно, конечно, что Вайлю книга либо не попалась на глаза, либо произвела на него иное впечатление, чем на меня, либо вообще не такого рода книгу он имел в виду. Мелькнула тогда же мысль, а не написать ли несколько слов автору статьи, но в решимость не переросла (а потом всё забылось, да и статья, казалось, не сохранилась, но вот — недавно, чудом, отыскалась).

Сначала расскажу, однако, о самом писателе.

Родился Хелприн в 1947 году в Нью-Йорке. Журналисты, писавшие о нём, жаловались, что он любил дурачить их, выдумывая невероятные факты своей биографии, так что, когда он стал, наконец, говорить правду, ему приходилось подтверждать её документально. Во всяком случае, теперь известно, что прапрадед его был выходцем из России (полагаю, из Литвы, хотя точных сведений не нашла), и Хелприн не скрывает своей гордости, что дочери его — это уже шестое поколение их семьи на американском континенте. Отец его, Моррис Хелприн, сначала работал журналистом, потом перешёл в кинобизнес и даже стал под конец президентом London Films. Мать, Элеонора Линн Хелприн, была актрисой, играла ведущие роли в нескольких бродвейских спектаклях. Марк был их единственным сыном, и, когда тому исполнилось 6 лет, отец решил выйти в отставку и заняться воспитанием сына, «посвятив ему всю свою энергию» (что сыну было порой и в тягость, но, тем не менее, между ними, до самой смерти отца в 1984 году, была глубокая взаимная привязанность). Семья переехала в городок Осиннинг, милях в сорока к северу от Нью-Йорка, на берегу Гудзона, который будущий автор с любовью описывал потом не раз, часто поселяя на эти берега главных из своих героев в период их детства или ранней юности. Писать он начал с 17 лет, ещё школьником, и с первой же попытки (когда он, приехав один в Париж, как-то вечером в гостинице попробовал написать — кажется, на листке промокашки из бювара, — несколько слов о Св. Софии в Стамбуле, которую при этом никогда не видел, и, перечитав утром написанное, остался очень доволен) поверил в свои силы. Рассылаемые в разные журналы рассказы не сразу обратили на себя внимание, но однажды, в 1968 году, когда автору был 21 год, New Yorker принял сразу два его рассказа. Тем фактом, что, по признанию рецензентов, Хелприн «движется от характера к характеру, из культуры в культуру как если бы был рождён и рос повсюду», а также по его собственному признанию, что для него важнее «не столько показать своё место в мире, сколько воспеть мир вокруг себя», писатель обязан своему ещё с юношеских лет проявившемуся стремлению узнать как можно больше о мире и самому принять в нём живое участие. Начав было по окончании английского отделения Гарвардского университета работать над докторской диссертацией по той же специальности в Стэнфорде, он вдруг оставил эту кафедру и стал заниматься Средним Востоком; интересовался международной политикой, совершил несколько поездок в Израиль и Европу — и не только как турист. Судите по его послужному списку (который тоже лучше привести по-английски): Career: Writer. Hudson Institute, senior fellow; Harvard University, former instructor. Military Service: Israeli Infantry and Air Force, field security, 1972-73; British merchant Navy. Кроме этого, один семестр он занимался в Модлен [Magdalen]-колледже Оксфордского университета, изучая Renaissance voyages of exploration. Провёл академический год 1982-83 в Риме (на родине тем временем вышла его «Зимняя сказка», а сам он работал над новой книгой, герой которой — итальянец, профессор эстетики и бывший воин). И работа, и служба, и путешествия — всё это было в соответствии с его убеждением, что «писатели должны заниматься чем-то и кроме писания». А после наделял своих героев собственным опытом, своими увлечениями и пристрастиями (альпинизмом, например), своей эрудицией (знанием языков, литературы, искусства, истории и ещё многого другого) и проникновенным, наблюдательным умом, юмором, тонкой иронией, своим вдохновением, и даже причудами своего характера, включая безудержную страсть к фантазированию. Но с 1974 года он преимущественно осел в Бруклине и писал; в1986 году переехал с женой (второй) и двумя дочерьми в Сеаттл, где продолжал писать, что стало главнейшим смыслом его жизни. Однако, если верить сведениям на суперобложке его детской книги, вышедшей в 1996 г. (а других источников я не нашла), он с семьёй вернулся снова на восточное побережье, поселившись где-то на севере штата Нью-Йорк. (Как было не соскучиться по снегу и Гудзону, о которых в «Зимней сказке», и не только в ней, столько упоительных пассажей!)

Рассказывать обо всём написанном Хелприном трудно. Редкую строку его можно оставить без внимания (в каждой своя «зацепка» — образная, стилистическая, психологическая, философская, а то и все сразу, и всё это хотелось бы и цитировать, и комментировать). Но я постараюсь, рассказывая, не пересказывать, т.е. не обкрадывать читателей. Кроме рассказов, часть которых вошла в два сборника, трёх сравнительно недлинных детских сказочных повестей и четырёх романов в среднем по шестьсот с лишним страниц каждый, он писал и статьи, включая познавательную, на мой взгляд, и во многом поучительную (в смысле проблем гуманитарного образования в университетах Америки и т.п.), вступительную статью Introduction: The cannon Under Siege к сборнику The Best American Short Stories за 1988 год (специалистам в данной области всё это известно лучше, чем мне, но непосвящённым, вероятно, интересно будет знать, что эта ежегодная серия существует в Америке с 1915 года, а начиная с1978 г. в издательство ежегодно приглашается так называемый guest editor из числа выдающихся американских писателей, работающих в этом жанре, под эгидой которых и выходят эти сборники.

Приведу (и тоже без перевода) несколько отобранных мной высказываний рецензентов и критиков — возможно, они «раззадорят» пока не знакомых с этим автором читателей: «One of the most talented writers… Helprin creates tableaux of such beauty and clarity that the inner eye is stunned» (Publishers Weekly); «His sentences glide swanlike from page to page… he pours out paragraphs that you could almost eat, they are so beautiful» (The Boston Globe); «Helprin[‘s] imagination should be protected by some intellectual equivalent of the National Park Service» (Philadelphia Inquirer). Это всё, в первую очередь, о стиле и языке, который, по общему признанию, «скорее классический, чем разговорный». Отвечая одному из журналистов на замечание о несходстве, скажем, с лаконичным стилем Хемингуэя, Хелприн подчеркнул, что для него образцами служат «Божественная комедия», Библия, Шекспир — «where they use language to the fullest». Несмотря на свою широкую начитанность, знание русской и других литератур, Хелприн остаётся совершенно самобытным писателем. «A kind of genius… Helprin hasn’t trod doggedly in the footsteps of other and older novelists» (The Spectator, London).

Но другим важнейшим качеством Хелприна как писателя и человека является его вера в добро и его собственная доброта. Это разлито по всем его книгам и особенно в тех рассказах (написанных чаще в так называемом «old-fashioned» стиле), герои которых пережили тяжёлые утраты, особенно связанные с войной — и среди этих героев, кстати, нередко встречаются выходцы из России. Писатель тонко и проникновенно умеет показать, как от отчаяния, утраты смысла жизни человек может снова обрести его, и целительными силами оказываются, в первую очередь, природа и живущая в самом человеке потребность любви и добра.

Главные темы всех до одного произведений Хелприна — и есть темы любви, деятельного добра, противопоставление добра и зла, иногда в форме их отрытого столкновения. Такому столкновению, в его как бы «чистом» виде, посвящён, например, один из его ранних рассказов на сюжет из древнееврейского фольклора «Персидский еврей» [«Jew of Persia»], хотя действие его происходит в XX веке в Тель-Авиве. Т.е. уже здесь фантастическое и реальное переплетаются без видимого для читателя перехода.

Этот художественный приём и лёг в основу «Зимней сказки», и он-то, по-моему, и явился причиной неожиданно обрушившейся лавины разгневанных нападок на автора, почти заглушавших восторженные голоса одобрения.

Отцу, которому она была посвящена, эта книга не понравилась. «I know we have this differenсe about the structure of things, but with your next novel make it realistic», — сказал он сыну. Но сын, как он впоследствии рассказал одному из журналистов, полагал, что писал «totally realistic and believable novel» (это, между прочим, пожалуй, единственный случай, когда автор называет жанр «Зимней сказки», чего нет ни в одном издании — в отличие от всех других его «толстых» книг, чётко названных романами).

Не примись я недавно за эту статью и не начни разыскивать больше сведений об авторе, я бы ещё долго, а может, и вообще никогда не узнала бы обо всей этой истории. Я знала только, что по выходе в свет книга целых четыре месяца значилась в списке бестселлеров New York Times, и что Хелприн переводится на многие языки; положительные отзывы тоже нахожу только теперь, например: «Is it not astonishing that a work so rooted in fantasy, filled with narrative high jinx and comic flights, stands forth centrally as a moral discourse? It is indeed….I find myself nervous, to a degree I don’t recall in my past as a reviewer, about failing the work, inadequately displaying its brilliance.(Benjamin DeMott, The NYTimes Book Review)».

Но Хелприн потому, думается, и обратился к этому особому жанру, что своим писательским чутьём и сам сознавал, как и Вайль, «текучесть», неуловимость целостного образа Нью-Йорка. Ни отец, ни рецензенты не обратили, как видно, никакого внимания на жанровую особенность (именно неразрывного сочетания реального и фантастического, отнеся всю «необычность» к фольклорному жанру и не придираясь больше) упомянутой сказки (или легенды), помещённой, кстати, без указания на её специфический жанр в сборник коротких рассказов.

В каком-то смысле он действительно, работая над «Сказкой», писал «реалистическую и правдоподобную историю», т.к. кроме нескольких символических и как бы вечных персонажей, с каждым из остальных происходят абсолютно реальные вещи. Только всё-таки — особенные, потому что и сами они — тоже особенные. Это — характерная черта всех произведений Хелприна без исключения, и только в двух (не говоря о детских сказках, где это вполне закономерно), есть элементы фантастического, и переход к нему от реального и наоборот автором никак не обозначен. И если не считать того раннего рассказа, «Зимняя сказка» стоит в жанровом отношении особняком. Одному из журналистов Хелприн сказал, что, работая над последующими книгами, он учёл как совет отца (что вполне правдоподобно), так и суд критиков (что не так правдоподобно). Но правда и то, что в следующем романе «Солдат великой войны» (A Soldier of The Great War, которую пресса оценила высоко), по утверждению критиков и по признанию писателя, он стал более самокритичен и строг к своему стилю. Дело же, по-моему, в том, что книга эта — на очень серьёзные темы о «смысле жизни и бессмысленности войны», о тысяче дивных вещей вокруг нас и в нас, и посвящена памяти отца (умершего в 1984 году, когда автор ещё только работал над книгой, вышедшей в 1991 г.). Ибо в очередном романе «Memoir from Antproof Case» (1995) автор не отказал себе в некоторых прежних прихотях*

Во всех нападках на автора я заметила характерную закономерность — резкую полярность мнений. Объясняется это, по-моему, просто. Когда читаешь Хелприна, даже его, казалось бы, вполне реалистические рассказы, невольно начинаешь, пусть даже неосознанно, ощущать, что ты незаметно вовлекаешься в некое иное измерение. И одним в этом измерении хорошо, а другим — неуютно, они начинают ёрзать и гневаться. …Но — сам Хелприн как-то написал, что «литература, по самой природе своей, должна быть судима субъективно».

Ещё ранние рецензенты нередко говорили о глубоком лиризме, а также романтическом изображении мира в его произведениях, которое я скорее назвала бы именно поэтическим, как бы приподнятым. Признавали даже, что главный герой его первого романа «Очистительный огонь. История Маршалла Пирла, найдёныша» (Refiner’s Fire: The Life and Adventures of Marshall Pearl, a Foundling) скорее аллегоричен, чем реалистичен, — хотя бесчисленные чудеса, которые происходят с ним, начиная с рождения на судне, идущем в 1947 г. нелегально в Палестину, за рамки реального не выходят (моё первое впечатление, когда я начала читать этот роман следом за «Сказкой», хотя вышел он раньше, в 1977 г., — молодой автор, как я говорила себе и друзьям тогда, просто ещё не знает, как пишутся романы, и потому получается восхитительно — не столько наивно, сколько чисто, юно, прекрасно; и жанр его, по-моему, можно было бы отнести просто к романтическому).

«Зимняя сказка» — тоже аллегория (с элементами фантасмагории), которую едва ли правомерно обвинять, что в ней город, т.е. Нью-Йорк, «изображён таким, каким он никогда не был и никогда не будет». Хелприн, на мой взгляд, добивается целостного художественного — поэтического и символического — образа города. Действие книги охватывает больше века: последние годы XIX века и вплоть до наступления третьего тысячелетия. И череда образов (персонажей) и их занятий исчерпывающе, в плане символики, охватывает жизнь города — его быта, архитектуры, его сказочно небывалого технического прогресса — и его духа. И всё это — таким языком, с таким часто едва уловимым юмором и, вместе с этим, поэзией (возьмите хотя бы рассказ о двух доморощенных лингвистках, матери и дочери, затерявшихся где-то в гудзонских тьмутараканях; или о любви грабителя к живописи и, в частности, цвету; один эпизод, щемяще печальный в начале, при ближайшем развитии напомнит вам, в остроумном и изобретательном повороте, известный библейский сюжет с Моисеем), что хоть повизгивай от удовольствия! Один из критиков, Beaufort Cranford, между прочим, меня особенно порадовал, великолепно и верно сказав про свойство хелпринского юмора в «Сказке» (а заодно и исключив упрощённое понимание жанра её как сказки): «fearlessly understated humor shows his comfort with a narrative that in a less adroit grasp might seem too much like fairy tale». Должна, правда, признаться, что мне где-то в середине книги встретилось страниц двадцать, и почти столько же где-то ближе к концу, показавшихся, скажем так, длиннее остальных.

Ещё одно серьёзное обвинение — в отсутствии чёткого сюжета, единого центра, вокруг которого развивалось бы действие. Чего-чего, а этого я, ей-богу, не заметила. Для меня таким центром сразу, при первом же чтении (а в эту осень я, наконец, спустя 20 лет, перечитала книгу снова, и мнения на этот счёт не изменила), был сам Нью-Йорк. Мне тогда же, при первом чтении, вспомнилась книга Рея Бредбери «Вино из одуванчиков», которая состоит как бы из многочисленных новелл — почти каждая из которых посвящена новому персонажу, — объединенных благодаря двум мальчикам-братьям Дугласу и Тому, знающим каждого в городке. Многие главы в «Сказке» тоже похожи на законченные новеллы, но, тем не менее, имеют свой «выход» к общему центру — Нью-Йорку. Это именно он, как магнит, притягивает к себе каждого из героев, начиная с того белого коня [именно коня, лошадь появится потом в одном эпизоде и окажется чёрного цвета — А.М.], который бредёт по заснеженным предрассветным улицам города, сбежав, уже не впервые, из конюшни в одном бруклинском дворике, потому что конь этот «не мог обойтись без Нью-Йорка. Город притягивал его к себе, как магнит, как пылесос, как овёс, или кобылица, или открытая, бескрайняя, с деревьями по обочинам дорога». Образ Grand Central в книге Хелприна (он есть не только в оформлении, но и в тексте) как бы олицетворяет собой этот символ притягательности города. То есть для меня он стал здесь символом встреч, а не расставаний, и рано или поздно все герои встречаются. Их встреча неизбежна потому, что судьбой им предназначено стать тем человеческим ядром, от которого будет зависеть судьба города, их самих, будущего их и их детей. Так ведь и в жизни: среди тысяч, миллионов людей, какие-то из них неизбежно и зачем-то сходятся. Вся разница в том, что Хелприн именно таких, в первую очередь, и выбрал для книги. И если сам город — это общий композиционный центр, то внутри его есть другой, малый центр — редакция газеты «The Sun», вокруг которой объединяются постепенно все главные герои — и те, кто были старожилами города к началу действия романа, и новоприбывшие (а этой газете, противостоит, разумеется, конкурирующая с ней газета «The Ghost»).

Причём каждый из его героев — самородок. Каждый наделён такими качествами, такими высокими душевными помыслами, что сама судьба почитает за честь пойти им навстречу. Разве удивительно после этого, что с каждым из них происходит что-то необыкновенное, почти сказочное. (Это тоже ведь — как в жизни, не так ли? Мало ли подобных людей встретили мы на страницах того же «Вестника»?) И не в этом ли заключается суть американского мифа?

Есть у меня ещё одна ассоциация с книгой Бредбери. Помните про «ванильный кисель»? Это так (vanilla junket) огорчённые мальчишки обозвали свой городок после того, как в пересекавшем его овраге не стало больше Душегуба (Lonely One). Такую же художественно-философскую позицию Хелприна («баланс» — как назовёт это один из его героев) можно встретить и в «Сказке».

И хотя в Прологе к «Сказке» есть такие слова: «…the whole world has poured its heart into the city by the Palisades, and made it far better than it ever had any right to be», — есть в нём и немало горьких строк, вроде таких: «This was a frustrating, hard, unforgiving, unkind city, strong on suffering, punishment, and murderous weather. Its climate and population were a scythe that swept relentlessly until even the strong fell before it, and the weak in their great numbers vanished from the streets forever and died unremembered in the cold and dark». Как и сцен, которые не могут не вызвать в памяти страницы Достоевского.

В фантазии-мечте автора и его героев им видится Золотой век их любимого города, ставшего воплощением самого Справедливого града. Назначением героев «Сказки» и является приближение этого времени. Но путь к нему, разумеется, не прост и проходит он через чудовищную катастрофу. Удивительно, как художественное видение писателя может граничить с предвидением или предчувствием (книга вышла в1983 году, действие же в ней заканчивается с наступлением третьего тысячелетия)…

Но лучше, если обо всём этом читатель прочтёт сам.

Книга эта — поэма, гимн городу: и такому, каков он есть, но ещё больше такому, каким он должен стать и станет, как верят в это герои. Убеждает ли автор своего читателя — вопрос особый, и над ним можно каждому, при желании, поразмыслить.

Но писать такие книги можно только в Америке и — об Америке.

И ещё: оставить без внимания хотя бы его сборник рассказов «Ellis Island» – будет большой потерей, поверьте.

Примечания

* Я читала его, но, кроме удовольствия от языка и неистощимого воображения автора, едва ли нашла для себя много нового; хотя пресса отзывалась о нем положительно.

«Вестник», номер 5 (316), 5 марта 2003 г.