МАРАФОН В ОДИНОЧКУ

Андрей Столяров начинал как фантаст и в этом качестве быстро добился успеха. Во всяком случае книги у него выходили одна за другой, жанровые премии он получал регулярно, а ныне автора причисляют к первопроходцам новой российской фантастики. Казалось бы, путь писателя определен. Литературный век-тор прочерчен всерьез и надолго. Однако далее вдруг последовал сборник мистических повестей «Малый апокриф», продолжающий традиции знаменитого «петербургского текста», а затем – романы «Личная терапия», «Не знает заката», «Маленькая Луна», которые при всей необычности их сюжетов никак нельзя было отнести к жанру фантастики. Такой неожиданный поворот судьбы.

С Андреем Столяровым беседует наш корреспондент в Санкт-Петербурге ...

Вы сами себя кем считаете — фантастом или реалистом?

Много лет назад я вдруг понял, что разницы между жанрами нет. Есть только разница между прозой плохой и прозой хорошей. Автор вообще не принадлежит жанру. Автор принадлежит самому себе. С тех пор эта проблема перестала меня волновать. Если я пишу вещь, которая ближе к фантастике, я и печатаю ее в журнале фантастики. Если вещь, на мой взгляд, больше смещена в реализм, я отдаю ее в толстый литературный журнал. Жанр — понятие относительное. Одну и ту же книгу можно поставить на полку «Фантастика», и ее будут рассматривать исключительно в этом ключе. Но ее можно поставить на полку «Современная проза», и тогда она будет восприниматься как «настоящая литература».

Однако Ваш реализм тоже весьма специфический. Не случайно Вас как-то назвали самым петербургским из всех петербургских писателей.

Это некоторое преувеличение. Самыми петербургскими произведениями, из тех что я в последние годы читал, я бы назвал роман Натальи Галкиной «Архипе-лаг Святого Петра» и роман Олега Стрижака «Мальчик». Роман о любви, которой способствует Петербург, и роман о городе, где время соединяется с вечностью. Вот что я рекомендую в первую очередь. Но конечно, магия «петербургского текста» мне очень близка: превращение реального в нереальное дает удивительную художественную перспективу. Только я хотел бы заметить, что петербургский автор — это не тот, кто живет и пишет в Санкт-Петербурге, а тот, кто, обладая неким внутренним зрением, чувствует колдовство метафизического петербургского бытия. Одной прописки тут мало.

Магия Петербурга — это легенды или она действительно существует?

Петербург создавался не для обыденной жизни. Он был задуман как парадиз, как рай на земле, как государственная мечта, отрешенная от сиюминутных проблем. Он и застраивался первоначально не жилыми домами, а сразу — величественными ансамблями, которые образовали его архетип. Для обыденной жизни здесь места не было. Зато было место для жизни воображаемой, идеальной, жизни грез, жизни фантастической, странной, которая и воспринимается как собственно жизнь. По онтологическому статусу своему Петербург ближе к небу, а не к земле. Воздух города не замутнен тягостными бытовыми подробностями. Во всяком случае, они не на первом месте. И потому метафизика здесь не опосредуется повседневностью. Она светит прямо в реальность, прямо в наличное бытие – очищая его, преобразуя в сверхчувственную субстанцию, в ту алхимию жизни, которую я и пытаюсь отобразить.

Поясните, пожалуйста, насчет алхимии.

Меня интересует, как из стихийных случайностей, из множества бытийных ингредиентов, вроде бы не связанных между собой, образуется вещество, которое мы называем жизнью. Как проступает в ней тайный глубинный смысл, как он пропитывает, трансформирует собою существование, как он создает из жизни судьбу. Что здесь задано, что случайно? Что зависит от обстоятельств, что — от самого человека? Можно ли в жизни что-нибудь изменить? В общем, химия — это наука, ее может постичь любой. А алхимия – это магическое искусство, создающее нечто из ничего. В том числе — алхимия жизни.

Вы полагаете, что судьбу можно создать?

Судьба складывается не из громких заявлений, а из тихих поступков. Из то-го, что человек решает внутри себя самого. Легкий поворот стрелки, почти незаметный со стороны, и поезд пошел совсем по другому пути. В свое время я, на-пример, решил, что никогда не буду стремиться ни к каким литературным постам. Или, говоря языком современности, не стану накапливать административные бонусы, чтобы затем конвертировать их в писательскую известность. Сейчас мне понятно, что это было правильное решение. Достаточно посмотреть на напыщен-ные физиономии тех, кто обычно заседает в литературных президиумах. Президиум – это вообще какое-то прижизненное погребение. Человека публично закапывают, а он даже рад. Нет, только текст — рассказ, повесть, роман. Текст говорит сам за себя. Или не говорит.

Скажите, Вы в принципе отрицаете карьерные механизмы или тут все-таки допустимы какие-то исключения? То есть, автор, активно делающий карьеру, может, тем не менее, оставаться приличным писателем?

Я в литературе уже довольно давно и знаю нескольких авторов, которые все силы вложили именно в карьерное продвижение. Могу Вас уверить, что от них ничего не осталось: те литературные проблески, что первоначально присутствовали, совершенно исчезли. Что, впрочем, понятно: карьерный автор необратимо утрачивает свободу, утрачивает возможность независимого творческого высказывания. А это такой сильный яд, который, однажды попав в организм, отравляет его целиком. Именно потому, кстати, я сторонюсь и литературных тусовок. Ведь тусовка — это вовсе не дружеская компания, как обычно декларируется ее участниками. Тусовка — это сугубо карьерное объединение, малое коммерческое пред-приятие по извлечению преференций из литературы. Правила там очень жесткие: хвалить не то, что нравится, а то, что наваяли «свои», дружить не с тем, кто приятен, а с тем, кто влиятелен и полезен. Тот же яд, только в другой упаковке. Нет уж, я лучше все сделаю сам. Литература — это марафон в одиночку. Никто не побежит вместо тебя.

Вы начинали писать еще в советское время. Изменилось ли что-нибудь по сравнению с той эпохой?

Изменилась прежде всего медийная среда литературы. Раньше, как об этом говорил Бодрийяр, писатель сначала создавал книгу, и если она оказывалась приличной, то обретал известность. Теперь — с точностью до наоборот. Автор сначала нарабатывает известность, через радио или телевидение например, а уже потом подверстывает к этому свои книги. Не случайно, что за последнее время в литературу пришло такое количество журналистов. Ведь, помимо прочего, журналист умеет быстро набалтывать текст. В современной литературе, где каждый год надо выдавать такой вот «кирпич», качество очень ценное. Кстати, издатели это тоже осознают. Один из них, с которым у меня давние хорошие отношения, однажды так и сказал: Стань знаменитым, и мы сразу же будем тебя печать. Бодрийяра он, разумеется, не читал, но, как видите, соображает нисколько не хуже.

Недавно в серии «Философия» издательства «АСТ» была издана Ваша книга по аналитике современности «Освобожденный Эдем». Как Вам удается совмещать литературу и философию?

Это, по сути, одно и то же. В первом случае — осмысленное чувство, рождающее сюжет, во втором – чувственная мысль, влекущая за собой содержание. При письме они сплавляются в нечто единое. Это, на мой взгляд, и есть современная проза.