Когда Господь хочет наказать своего любимца, Он лишает его вовсе не разума. Он лишает его чувства юмора. Разум же продолжает работать на холостом ходу: с возрастающей интенсивностью, с обреченностью, обусловленной ясным пониманием того, что плоды его неусыпных трудов не могут быть должным образом куда там поняты — попросту услышаны окружающими. Нечто подобное, похоже, стряслось с самым веселым нашим и самым инфернальным гением — Гоголем — в последние мученические годы его жизни. Волею судеб сценической площадкой этой трагедии стал дом на Никитском бульваре, известный современникам как дом Талызина.

Домов Талызина на первопрестольной и по сей день два. В первом, что на Воздвиженке, на месте палат боярина Милославского, для себя Александр Федорович Талызин отстроил, ныне — музей архитектуры имени Щусева. Но мы сейчас о втором, что на Никитском бульваре. Эту возведенную в 1752 и устоявшую в пожаре 1812-го усадьбу В.А.Плохова облюбовал для себя еще в 20-е годы герой Отечественной войны генерал-поручик Александр Степанович Талызин. Облюбовал, вероятно, за неимоверной толщины, почти крепостные стены, понятные сердцу военного человека. С тех пор именуют москвичи два разделенных сквериком здания домом Талызина. С тех пор путаются московские путеводители в двух домах Талызина. Да и как не запутаться, когда все, к судьбе Гоголя хоть как-то прикосновенное, двоится, переплетается причудливейшим образом, выворачивается бесстыдно изнанкою. Что там два дома — два памятника друг от друга едва не в пяти минутах пешего ходу!

В годы, о которых идет речь, посреди упомянутого скверика, аккурат на том месте, где ныне памятник работы Андреева, стоял настоящий колодезь с журавлем. А в верхнем этаже усадьбы имелся небольшой зимний сад — рискну предположить, что именно эта скромная экзотика сыграла немаловажную роль в решении Гоголя поселиться именно здесь, отказавшись от квартиры в доме Погодина на Девичьем поле. Все-таки тосковал он по теплой Малороссии, не говоря уже об Италии. Зелени ему недоставало в выстуженных московских жилищах.

В 1848 году, вернувшись из-за границы, Гоголь принял предложение графа Толстого, о ту пору еще снимавшего Талызинскую усадьбу, но вскорости приобретшего ее в собственность. Граф Александр Петрович, бывший ранее губернатором Твери, военным губернатором Одессы, слыл человеком глубоко верующим, да и жил в миру едва не как монах. Для Гоголя, отвергнутого после публикации «Выбранных мест из переписки с друзьями» значительной частью прежних демократических товарищей, клеймимого и облачаемого неистовым Виссарионом, это был уголок покоя. Здесь он, ошеломленный негаданной развязкой единственной за всю жизнь любовной истории — сватовством к графине Анози Виельгорской и воспоследовавшим отказом от дома, — пытается, по собственному признанию, «бороться с судьбой».

Хозяева выделили Гоголю угол здания с отдельным входом из сеней: на первом этаже располагалась приемная, на втором — спальня, служившая, одновременно, кабинетом. В приемной продолжало проистекать подобие нормальной литературой жизни: Гоголя навещают Тургенев и Островский, Щепкин и Айвазовский, здесь он 5 ноября 1851 года устраивает для актеров Малого театра читку «Ревизора». Студенты, часами дежурившие на бульваре, чтобы одним глазком посмотреть на обожаемого писателя, заглядывают в окна первого этажа. А на втором этаже, в совмещенном со спальней кабинете, свершается то малопонятное, что ныне именуется историей второго тома «Мертвых душ». Попытавшись отвратиться от мира жутковатых порождений собственной фантазии навстречу жизни живой (попросту говоря — приступив к работе над вторым томом), творец ужасается реальности едва ли не более, чем несчастный Хома Брут тому непереносимому, что открылось ему, когда веки Вия оказались поднятыми. Сверхчувствительный Гоголь, у которого, по выражению Аксакова, «нервы были вверх ногами», заплатил за эту попытку утратой, может быть, не самой драгоценной, но самой спасительной грани своего таланта — чувства юмора. Стремительное его превращение в многословного резонера, в унылого моралиста, бесспорно, ужасает. Но куда ужаснее иное: Гоголь — даже в самых неудобочитаемых пассажах своей назидательной переписки — продолжает оставаться гением. Но гением уже не художественным — гением-мыслителем, гением-пророком. А пророков, как известно, побивают камнями.

Белинский подлейшим образом упрекает его едва не в продажности правительству — ответ Гоголя величествен: «Вы забываете, что у меня нет даже угла, а всего лишь один походный чемодан. Вы говорите… будто я спел похвальную песню нашему правительству. Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же. Если же правительство огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим пристально, отчего это? Не оттого ли эта сложность и чудовищное накопление прав, что мы все кто в лес, кто по дрова? Один смотрит в Англию, другой в Пруссию, третий во Францию. Тот выезжает на одних началах, другой на других... Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудь существенные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти, но страсти ума уже начались... Уже и умные люди начинают говорить ложь против собственного убеждения, из-за того только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, что гордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке — уже одна чистая злоба воцарилась наместо ума».

Едва ли не каждая мысль этой ошельмованной и по сей день непрочитанной книги актуальна по сей день. Зато второй том так и остается незавершенным — вопреки Пушкину, художественный гений и гений пророческий в одном человеческом сосуде не умещаются.

В два часа ночи с 11 на 12 февраля 1852-го Гоголь велит прислуживавшему мальчику Семену растопить камин. За сутки до этого, предвидя развязку, пытается отдать рукописи графу Толстому на хранение. Граф отказывается. Дальнейшее общеизвестно. Как общеизвестно ныне и то, что рукописи не горят — сгорают люди, их написавшие. Спустя десять дней, измученный докторами, тихо дотлевает автор так и не истребленного дотла второго тома. Последние его слова по сей день ставят в тупик: «Лестницу, скорее подавайте лестницу!»

После смерти Гоголя будущий обер-прокурор Синода граф Толстой едва не в считанные дни постарался уничтожить следы его пребывания в этих стенах. Последовали ремонты и перепланировки, а коммуналка, устроенная впоследствии советской властью, довершила начатое. Теперь здесь на базе библиотеки имени Гоголя создается к грядущему двухсотлетию музей. Горько и смешно, но до сих пор в стране ни одного музея Гоголя не было.

P.S. А в соседнем по Никитскому бульвару «Доме полярников» живет моя любимая, замечательная Нина Садур — сотворившая, кстати, из гоголевского «Вия» блистательную пьесу «Панночка». Каждый день она выходит гулять с собакой в скверик у памятника сидящему Гоголю. Тут же и другие собаковладельцы своих любимцев выгуливают. «Представляешь, — рассказывает Нина, — никогда, ни разу на моей памяти ни одна собака не пристроилась на травке у памятника Гоголю по своей надобности».