Мы узнали друг друга в пятом классе. И потом дружили всю жизнь, всю Лялькину жизнь и почти всю мою. Нас даже и называли-то довольно долгий период нашей жизни не иначе как Галька-Лялька или Лялька с Галькой. Началась наша дружба, как это часто бывает с девчонками, с ссоры.

Лялька пришла в наш класс посредине первой четверти. Силы в классе уже были расставлены: ясно, кто заводилы, а кто примерные отличники, кто зубрилки, а кто галерочники, кто погружен в себя, а кто все время развлекает остальных. Обычный класс обычной московской школы, может быть, немного, в силу чисто случайных обстоятельств, поспособней соседних классов.

И вдруг пришла маленькая глазастенькая худущая девчонка и сразу, с первых шагов, заявила о себе. Не помню, что она сказала или сделала, помню только, что меня, как заводилу, это сильно возмутило. Я тут же послала ей записку: мол, новенькие должны знать свое место. В ответ получила записку в стихах. Это было новостью. Мы стихов не писали и не пробовали даже. И хотя там были далеко не лестные для меня строчки: Прелестный взгляд и тонкий стан – Какой ужаснейший обман! На вид мила, стройна, красива, Но, боже, боже, как спесива! – я была сражена и покорена. Через день я уже сидела с Лялькой за одной партой, и больше до конца школы мы не разлучались. Как не разлучались до конца Лялькиной жизни, хотя и пошли после школы разными дорогами.

Лялька принесла в наш класс тот свой заряд веселой, бьющей через край энергии, жизнелюбия, фантазии и увлеченности, который потом она принесла с собой на биофак, в агитбригады, в любую компанию, даже в журнал «Знание – сила», в котором проработала совсем недолго, будучи уже очень больной.

Для нашего класса она была теми дрожжами, которых недоставало очень способному, но разношерстному классу, чтобы сделать его отчаянно веселым, энергичным, гораздым на всякого рода выдумки и в то же время очень хорошо учившимся и, как выяснилось впоследствии, любимым учителями.

Все уроки напролет мы писали стихи. Делалось это так. Одна из нас писала первую строчку. Потом, устремив невинно-прозрачный взгляд на учительницу, двигала коричневым локтем листочек этот на другую половину парты. Так он и мигрировал весь урок с одной стороны на другую, в то время, как мы еще что-то решали, отвечали, тянули руки или стояли столбом (всяко бывало).

А к концу урока готов был стих, а то и два. У меня было подаренное мне Лялькой в десятом классе полное собрание наших сочинений, к большому моему сожалению, потерянное при каких-то переездах. Но многое помню на память. Идет география. Очень экспансивная, нервная учительница машет указкой, выкрикивает названия, и мы преувеличенно внимательны. А листочек совершает свое путешествие от одного локтя к другому.

Указка взвивается, словно птица,

Чертит над Европой зигзаги,

Париж и Констанца, Прага и Ницца,

Брюссель, Амстердам и Гаага!

Указка стрелой вонзается в сердце

И дрожь вызывает в желудке.

Перед глазами двойка вертится

Тошно, муторно, жутко!

И совсем другое на истории. Учитель – старенький, академически-чинный, уроки строит, как лекции, сам иногда засыпает.

История... История... История...

Как годы, как века, минуты тянутся,

Как тестом липким, вся обвита горем я,

Плывет, рябит в глазах, словно у пьяницы...

История – походы и сраженья,

Проходят войны, и бои проносятся...

А ты сидишь и портишь себе зрение,

И тянет спать, и ломит в переносице...

Не бог весть что за стихи, но мы писали их и к сбору металлолома, и к озеленению класса, и в стенгазеты, и уж, конечно, на дни рождения. На переменах стихи опубликовывались, передавались из рук в руки, другие девчонки или мы сами рисовали к ним иллюстрации, и это делало жизнь в классе приподнято-стихотворно-веселой.

С возрастом стихи менялись. Менялись наши настроения, менялись и темы.

Довольно нам ходить в монашках,

Довольно ждать, пришла пора.

Довольно вышивать рубашки!

Да здравствуют мальчишки! Да!

Дело-то происходило в девичьей школе конца сороковых – начала пятидесятых, с только что введенными черными фартуками, с чинным гуляньем на переменках, с белыми воротничками, уроками рукоделия, строжайшей директоршей и с полным отсутствием мальчишек.

Надо отдать нам должное, мы учились хорошо. И, кроме учения, успевали делать еще миллион различных дел. Общественная пнонерско-комсомольская работа, разросшаяся под Лялькиным чутким руководством до невиданных размеров, сотрясала школу. Олимпиады, конкурсы, первенства, фестивали – боже, чего только мы не выдумывали! Учителя были в ужасе от шквала общественной работы, захлестнувшего классы.

А дни рождения? На каждый день рождения писались оды. Мало этого! Дом именинницы разрисовывался цветными мелками весь, от ступенек до дверей квартиры. А когда в десятом классе, на самом пороге перед выпуском из школы нам вдруг сменили учителя литературы, начавшего нас усиленно натаскивать на писание сочинений и твердившего все время: «План – план – план нужен, а не ваши фантазии»! – мы написали такую оду на день рождения подруги Эрлены:

ПЛАН

1. Вступление. Искусство оды И оды русского народа.

2. Эрлеша как предмет для од, Тех, что мы пишем каждый год: Подпункты: «А» – Эрлеша в целом. Пункт «Б» – она – водитель масс. Пункт «В» – рожденье – это дело! Пункт «Г» – она пример для нас.

3. Часть третья, то есть заключенье: Эрлеша и ее пора.

Мичурин, лесонасажденья, Долой план Маршалла! Ура!

А ведь, кроме всего этого, был еще и Райдом. Райдом – это уже другая повесть, это уже совсем другая и совершенно замечательная страница нашей жизни.

Когда я сейчас смотрю на согбенную спину моего сына, который часами якобы сидит и якобы делает уроки, я думаю: «Когда же это мы все успевали, откуда время брали и на школу, и на наши спектакли, и на повседневный Райдом?

Сейчас расскажу, что ж такое был в нашей жизни, и в Лялиной особенно, Райдом.

Райдом мы с легкой руки работавших в нем взрослых (в отличие от Гордома – городского Дома пионеров) называли Дом пионеров Фрунзенского (а теперь Ленинского) района. Маленький старинный особнячок на углу двух переулков на Плющихе. Здесь мы занимались в театральной студии, той самой, из которой сейчас вырос пионерский театр имени Гайдара.

Мало кто из нас стал актером. Хотя, конечно, все об этом тогда мечтали. Но все получили в Райдоме заряд культуры, заряд любви к театру, литературе и музыке, заряд умения дружить, быть в какой-то степени причастным к творчеству, да и еще множество всяких прекрасных зарядов, которым и названия сразу не подберешь. Ведь и до сих пор мы собираемся вместе – кружковцы разных поколений, и на всех – будь то актриса МХАТа или какой-нибудь уже убеленный сединой доктор-математик – лежит райдомовский, студийный отпечаток.

Мы пришли в Райдом во время войны. Дом плохо отапливался и плохо освещался. Худые, голодные, в валенках с заплатами и в перешитых маминых платьях мы с энтузиазмом готовили концерты для раненых, изобретали костюмы и оформление для наших спектаклей, спорили о системе Станиславского, разыгрывали этюды и занимались ритмикой. Почти каждый день до ночи мы пропадали там. Мы играли «Принцессу Турандот» (отчаянный по смелости детский и дерзкий вариант довоенного вахтанговского спектакля), «Три апельсина» С. Михалкова, «Двадцать лет спустя» М. Светлова, «Молодую гвардию» А. Фадеева, водевили Чехова, и чего только мы не играли. Устраивали литературные вечера Пушкина, Лермонтова и Маяковского. Мы были влюблены в сцену, в волнения перед спектаклем, в слова «кулисы», «колосники», «прогон», «генеральная», в свои роли, в своих ребят и, конечно, немножко в самих себя – артистов. Надо сказать, что спектакли наши пользовались успехом, зал почти всегда был переполнен, и даже билетики спрашивали перед входом.

В письме, присланном мне через много лет в Братск, Лялька писала: «В прошлое воскресенье ходила в Райдом на «Робина Гуда». Славный очень спектакль. Я все удивляюсь – с каждым посещением Райдома все больше: неужели у нас были такие маленькие зрители (помнишь, таинственный, страшный, скептический образ зрительного зала? У меня он так почему-то остался в памяти. Неужели такой визг стоял в зале и звон падающих номерков (помнишь – подглядыванье из-за занавеса, сначала пустой зал с мамами и подругами, а потом какой-то особый шум, от которого переворачивалось сердце – «пустили»!)? Неужели же мы были такими же маленькими девчонками, в таких жутко домашних костюмах, в чулках в резинку и «мальчиковых» туфлях, а мальчишки наши, – в которых мы влюблялись! – такими вот совсем-совсем пионерчиками с витрины? Невозможно!»

Так мне писала Лялька через много лет. А в те времена мы приглашали на спектакли Михаила Аркадьевича Светлова, и Александра Александровича Фадеева, и Сергея Владимировича Михалкова (и они приезжали, и хвалили!), шили костюмы, репетировали и, конечно же, писали об этом стихи.

А в какой-то юбилейный для нашей студии день мы пошли всей толпой в ателье на улице Горького, недавно появившееся, как чудо, где можно было записать свой голос на пластинку (нам, теперешним обладателям магнитофонов, и не понять нас, тогдашних), и с восторгом прокричали в микрофон:

...И наши спектакли,

Костюмы в заплатах.

Приветствия наши

Прекрасны всегда!

Куда уж МХАТу

До нашего брата!

Да, Константин Сергеевич, да!

Я пишу все время «мы» да «мы», хотя хотела написать о Ляле. Но это трудно отделимо, были действительно мы – веселый молодой народ, объединенный под крышей довольно ободранного в те поры и холодного, но такого родного Райдома.

От райдомовских спектаклей пошел тот захлестнувший потом биофак океан самодеятельности, когда весь факультет притопывал, прихлопывал, напевал, сочинял и пританцовывал (а ведь учились при этом совсем неплохо!), отсюда пошли и будущие агитпоходы, и биофаковские песни, и спектакли, сочиненные самими студентами от первой буковки до последней нотки. А в центре этих стихий стояла Лялька, маленькая, худенькая, с блестящими глазами и темной челкой над лбом. Моя Лялька, из моего, из нашего общего детства.