Предисловие:

Эта беседа состоялась в июле 1995 года. В это время я работал литературным обозревателем в издательстве «Терра», был приглашён вести семинар по типологии книжных изданий в МГУ им. М.В. Ломоносова и готовил к защите кандидатскую диссертацию в Московской государственной академии печати (ныне – Московский государственный университет печати имени Ивана Фёдорова). Обращаю на это внимание потому, что все три ипостаси косвенно были связаны с профессором А.А. Говоровым: в издательстве вышло его собрание сочинений, которое мне выпала честь рецензировать в «Московской правде»; к семинарским занятиям готовился по его пособию; диссертационный совет, в котором предстояло защищаться, возглавлял он (хотя уже был болен и заседания совета проводила его заместитель, профессор А.А. Беловицкая). Но лично с Александром Алексеевичем на тот момент я знаком не был. И вдруг руководство «Терры» предлагает мне как штатному литературному обозревателю встретиться с автором издательства А.А. Говоровым и подготовить материал о нём в связи с его юбилеем для газеты «Книжное обозрение». Звоню главному редактору «КО» Е.С. Аверину, чтобы договориться об объёме статьи. Евгений Сергеевич тут же предлагает: может, лучше интервью – это живее. С просьбой об интервью я и обратился к Александру Алексеевичу Говорову. А получилась долгая беседа. Публикуется в том виде, в каком она была подготовлена в 1995 году для газеты «Книжное обозрение» (опубликована в № 32. – 8 авг. – С. 16 -17).

И.А. Панкеев

2010 г.

Я иду к цели с тринадцати лет…

Александр Алексеевич Говоров – доктор исторических наук по специальности «Книговедение».

Он же заведует кафедрой книжной торговли и истории книги на факультете издательского дела и книжной торговли Московской государственной академии печати.

Он же – профессор по специальности «Управление и экономика».

Он же – автор многочисленных учебных пособий, на которых воспиталось и выросло не одно поколение профессиональных книжников: «История книжной торговли», «Букинистическая торговля», «Из истории книгоиздательства и книжной торговли за рубежом в XIV-XIX вв.», о работе народного книжного магазина и т.д.

Он же – автор четырёхтомного собрания сочинений, в которое вошли семь произведений, в том числе и ранее выдержавшие несколько переизданий «Алкамен – театральный мальчик» (эта историческая повесть рекомендована для чтения в школе), «Последние Каролинги», «Жизнь и дела Василия Киприанова, царского библиотекариуса», «Смирдин и сын» и другие. Одна из книг, включившая в себя два романа, называется «Книжники петровской поры». И сам Александр Алексеевич Говоров – книжник, легенда бывшего Полиграфического института, которому отдано более тридцати лет жизни.

Мы встретились и несколько часов говорили в кафедральном кабинете профессора, в доме на Садово-Спасской улице.

Многое о собеседнике я знал из его «Краткой автобиографии», предваряющей четырёхтомное «терровское» собрание сочинений – что в его роду были и учитель Пушкина, и прославленный маршал; что история увлекала его с детских лет; что побывал он в подвалах Малой Лубянки, в Бутырской и в Горьковской пересыльной тюрьмах и на Воркуте; что был профессиональным книготорговцем в букинистическом магазине; что слушал лекции Фортунатова и т.д. и т.п. Поэтому хотелось узнать о человеке, которому в августе этого года исполняется 70 лет и который прошёл столь нелёгкий жизненный путь, нечто новое, в автобиографию не вошедшее. Подготовленных к этой беседе, но так и незаданных вопросов осталось немало, но я старался не перебивать ими речь собеседника, а услышать именно то, что хотел сказать он сам.

Лагерь

— Александр Алексеевич, что касается художественной литературы, то Вы – исторический писатель, причём, исследуете, как правило, древнюю историю – Афины, Византию. С чего началось это увлечение, ставшее судьбой?

— Я человек очень озадаченный. С 13 лет вообразил, что должен стать писателем-историком. В школе начитался Алексея Николаевича Толстого и, хотя никогда его не видел, считаю его своим литературным учителем. А историком меня сделала в 5-6 классах учительница Александра Романовна Левина. До этого я думал, что пойду в геологию, в естествознание, за животными ухаживал. Но она произвела решительный переворот. Как это ей удалось – не могу сказать. Причём, её не очень-то любили, потому что была строгой.

— Но с 13 лет до 70-ти путь достаточно долгий и вряд ли он был прямым, в том числе и в стремлении стать писателем…

— Всё так, но с 13 лет как меня жизнь ни бросала зигзагами, а я всё время возвращался на прежний путь. Когда меня спрашивают, выполнил ли я цель своей жизни, я честно отвечаю: да, выполнил.

— Вы действительно считаете, что знали эту цель ещё в школе?

— Да: стать историком и писать романы. А что, разве плохая цель? Если не верите, то ещё живы мои сёстры и они не дадут соврать. Да и весь наш класс в 528-й школе знал, что Говоров будет историческим романистом. В 7-м классе я написал трагедию «Юстиниан» — Мережковский тогда на меня влиял.

— Разве он не был запрещён?

— Нет. Другое дело, что он не издавался. Но в 1940-м году в обращении было много книг с «ятями», то есть, дореволюционных. Скорее, изымали литературу 30-х годов, чем старую. И вообще положение было не совсем такое, как многие сейчас думают. В 1942-м году я был букинистом и знаю, что девяносто процентов книг, которыми мы свободно торговали на улице Кирова, были дореволюционными.

— Это магазин возле «китайского дома»?

— Да. То, что называют «китайским домом» — это особняк Перлова. А рядом с нами, на Садово-Спасской, тоже есть его особняк, который он построил для своей единственной дочери. Если дом, украшенный под китайский, был возведён в ожидании китайского принца, который так и не приехал, то этот дом – в ожидании замужества дочери. А она вдруг объявила, что выходит замуж за приказчика, условно скажем, Жеребцова. Отец кричал: «В глушь, в Саратов сошлю!», а дочь: «Поздно, папочка, надо поспешить!». Что делать? Отдал папа особняк. Потом молодые уехали в Париж, началась революция. А в 1918 году, когда Ленин привёз правительство в Москву, Троцкий не захотел жить в Кремле и облюбовал для себя этот особняк. Здесь с 18-го по 27-й год был его штаб, и сам он жил здесь. Потом дом занял КГБ. Так вот, эту побасенку я рассказывал студентам редакторского отделения. И вдруг подходит ко мне одна девушка и говорит, что фамилия приказчика была не Жеребцов. И называет свою фамилию. «Почему Вы так думаете?» — спрашиваю. «Потому что это был мой дедушка, и когда бабушка водила меня мимо этого дома, то говорила, что если бы не революция, то мы жили бы в нём».

— Полагаю, что Вы это рассказали сейчас тоже не случайно?

— Не случайно. Историк должен всё досконально знать. В доме, где мы сейчас беседуем, жил Мамонтов, здесь сохранились залы, в которых была мамонтовская опера. Здесь, а в не Абрамцеве, была написала «Девочка с персиками» и я могу точно указать место, где сидела эта девочка…

— Быть историком трудно, когда в стране всё так быстро меняется?

— Трудно, как трудно быть и любым другим учёным. Наука в своих основных законах едина, её стержень – система доказательств. Без доказательств она превращается в анекдот. Вот пример с приказчиком, якобы Жеребцовым. Я рассказал и все бы поверили, потому что я их профессор. Но встала девушка и появился новый фактор правды, который меня корректировал. А если бы я был у власти, то сказал бы – Жеребцов, и никаких гвоздей! Но это уже не наука.

-…Как, например, история ВКП(б) и КПСС?

— Да, потому что партия была у власти. Хотя не скажу, что там не было своих методов доказательств. Наука – не то, что руководящий товарищ прикажет.

— Но партия действительно имела свою историю и кто-то будет ею заниматься, отсеивать шелуху, хотя это и неблагодарное дело.

— Думаете, история древних Афин – дело более благодарное? Неправда. Другое дело, что всякая наука интересна. А история партии, может быть, интереснее прочих отраслей.

— Александр Алексеевич, но ведь во многом именно политика партии привела к тому, что Вы стали заключённым…

— Да, это была целая политика. В 1948-м году мне приписали антисоветскую деятельность, статья 58-10, часть 2. Решено было очистить общество от врагов народа. Мне инкриминировали, что в 43-м году я пошёл не в свой родной военкомат, а во Фрунзенский, куда шли мои друзья. Мне было 18 лет и все мы собирались поступать в лётное училище. Кому-то нужно было инкриминировать нам эту статью, хотя подбирались не под меня, а под моего друга, сына влиятельного человека в правительстве. Дело в том, что, как говорят, госбезопасность подбиралась под Сталина! Но это надо будет доказать какому-нибудь историку-специалисту. Я, как историк, привык верить документам. Рассказы на меня не очень действуют. Например, в Бутырке я знал одного «графа Толстого», который был, по его рассказам, адъютантом Великого Князя Кирилла Владимировича. Для меня он памятен тем, что уступил мне свои нары. Не знаю, граф ли он. Эмигрантами, поверившими, что надо возвращаться, были забиты лагеря. Это тоже была политика.

— Вас интересует древняя история. А тот период, о котором Вы рассказываете сейчас? Он ведь очень интересен, тем более – из уст очевидца. Вы же не писали о лагерях?

— Не писал. Как для профессионала это не мой период истории. И потом, я многих знал, кто хорошо об этом написал. Например, Варлам Шаламов, которого я прекрасно знал и общался с ним почти до самой его смерти. Перед «ГУЛАГом» Солженицына я преклоняюсь. Хотя как историк могу сказать, что кое-что там бездоказательно. Но, читая, я нашёл там имена людей, которые исчезли из моей жизни, а он их нашёл.

— Вы редкий челок, который делает акцент не на ужасах того времени, а спокойно, без надрыва размышляет…

— Если я скажу, что лагеря сделали меня человеком, Вы же не поверите.

— Вряд ли это стоит брать на вооружение.

— Вот и Шаламов говорил: лагеря – хороший урок, но не дай его Бог никому. Его психика была сломлена, а моя – нет. Кстати, я был четвертым освобождённым в Союзе в 1953-м году, у меня справка об освобождении № 4. Меня часто спрашивают: что мне, 23-летнему, запомнилось тогда в лагерях? Запомнилось, что у советской власти не было врагов.

— У власти, которая Вас и их туда посадила?

— А что Вы думаете? Может, я тогда молод был, романтик. Но и на Лубянке, и в Бутырке смотрю – это же не враги! Вот личного шофёра Дзержинского схватили за то, что он ляпнул: «Проснулся бы Феликс Эдмундович!». Или – сын основателя армянской социалистической партии, который родился и воспитывался в Париже, а вернувшись, был главным инженером АЗЛК. Какой же он враг, если ехал сюда, чтобы этой власти помогать? И я тоже не был её врагом. Зачем надо было гнать меня на Воркуту? Сказали бы: «Говоров, надо добровольно ехать ради Отчизны». Поехал бы, точно так же работал бы. Зачем надо было создавать эти особые совещания, «тройки»? На Воркуте было 20 лаготделений, в каждом самое малое по пять тысяч человек.

— Строить надо было, а рабский труд – он ведь дешёвый…

— Правильно, потому что тот социализм, который был запрограммирован, без принудительного труда не мог существовать. И, тем не менее, я поверил в социализм, хотя один мой дед погиб в тюрьме, а другой, красный генерал, в битве под Касторной. Думаю, надо было всё построить как при Брежневе, только без «социализма». Кстати, в лагере у нас не было никаких национальных разногласий – сплошной интернационализм. Эстонец, литовец, русский – все братья. Всё, что я рассказываю – точно, до сих пор живы люди, с которыми я был в лагере. А что касается принудительного труда, то на Воркуте я вспомнил «Утопию» Томаса Мора. Там ведь сидели люди, которые лично Сталина знали, его семью. Например, главный редактор «Известий» Гронский – он у нас был дневальным. Или профессор Ростовского университета Алилеков. Умнейшие люди! Завбаней на 7-й шахте был один из выдающихся советских разведчиков.

— И всё же – почему Вы не обнародуете эти наблюдения, опыт, мысли?

— Не только Вы об этом спрашиваете. Может, и напишу.

Лагерь и книга

— Александр Алексеевич, как же в тех условиях удалось сохранить мечту о книге и, как Вы говорите, идти к своей цели?

— Когда меня привезли на Лубянку, то с книгами там было плохо. На всю камеру дали одну – «Историю строительства Беломорско-Балтийского канала». Хочешь или не хочешь, а читаешь. А в Бутырке, представьте, была великолепная библиотека – дореволюционные книги, которые раз в неделю меняли. Туда книги принимали вместе с передачами, но назад не возвращали. Там я впервые встретил издания «Академии», впервые прочитал о Нибелунгах… А знаете, что библиотекарем там была дочь Фанни Каплан? Мне сразу сказали, что одна библиотекарша хорошая, а другая – плохая. Вот она-то, плохая, и была дочерью Каплан: давала не то, что просили, а то, что сама хотела. Я думал, что Каплан расстреляли. Но мне сказали, что она во время покушения на Ленина была беременна и Крупская упросила, чтобы её помиловали. Бутырка – это ведь целый город с корпусами, где жили осуждённые к пожизненному заключению. У каждого вместо фамилии был номер. У меня – Щ-996. Потом – лагерные библиотеки. Многим присылали книги. Несмотря на бедность, мне мать тоже присылала книги. Представьте, на 40-й шахте я был даже библиотекарем. По инициативе майора госбезопасности Иванова там построили незапроектированный клуб на 200 человек, в котором шли спектакли лагерного театра. У меня был хороший голос и я играл в оперетте – в «Марице», в «Свадьбе в Малиновке», в пьесе Островского «Поздняя любовь». Были прекрасные режиссёры – из репрессированных. Потом тот же Иванов выцыганил в городе денег и купил книги.

— Майор госбезопасности?

— Да, представьте себе, из песни слова не выкинешь.

— У меня было другое представление о лагерях.

— Но и там была жизнь. Всюду – жизнь. Он даже хотел, чтобы я под конвоем поехал в коллектор и сам отобрал, но 58-ю статью под конвоем не отпускали. Иванов отобрал книги сам и привёз то, что надо – Пушкина, Гоголя, Гёте. Я и мой приятель, который живёт сейчас в Каунасе, стали библиотекарями, привели всё в порядок. А потом меня перевели из Воркуты в Мордовию с формулировкой «за подготовку мятежа». Даже Иванов не мог повлиять. В Мордовии был авиазавод, на котором делали корпуса самолётов. «Зека» постановили: часть денег тратить на библиотеку. Кстати, заведовал библиотекой сын Собинова. Он был профессор Пражской консерватории, вернулся в СССР и его посадили под надуманным предлогом. Я потом встречал его в Москве, он умер в 1955 году, был лёгочником, как и я. Вот и ещё одна библиотека в моей жизни. Потом я вернулся, закончил педагогический институт, хотя меня не очень хотели туда принимать. И на работу тоже трудно было устроиться, а я хотел продолжить линию своей жизни — преподавать историю. Но в школу не брали из-за судимости. Наконец нашли детдом, в который устроили воспитателем, научив, чтобы я не писал в анкетах о судимости. То, что я сокрыл, стало явным и директор детдома тут же предложил мне уйти. Иду по улице, смотрю – написано «Москниготорг». И тогда, в 1955-м году я совершил шаг, который потом описал в жизни моего героя Смирдина.

Книга

— Вошли в «Москниготорг», тоже сокрыв судимость?

— Нет, во-первых, вошёл, помня, что когда-то я работал в букинистическом магазине. Во-вторых, честно рассказал сидевшему там Фёдору Митрофановичу Корнюшко, который до войны был книжником, о себе, о том, что я досрочно реабилитированный лагерник. Он ответил: «Лишь бы работал честно». И тогда я поклялся: пока нужен буду книжной торговле, буду в ней работать. Это было 15 ноября 1955 года. С тех пор я – книжник, тридцать лет работаю. Обе мои диссертации посвящены истории книжной торговли, я создал факультет, написал много учебников.

— Вы широко известны как исторический писатель, как профессор. Но всё-таки это разные сферы деятельности…

— На факультете я больше ощущал себя организатором науки. И мне кажется, что я выполнил роль организатора науки «книговедение». Есть много других авторитетов – Сикорский, Западов… Но важно было создать факультет книговедения, на котором бы все теории книгоиздания, книгораспространения разрабатывались и соединялись вместе. Могу сказать, что такой факультет я создал, хотя меня и не утвердили деканом как человека с подмоченной репутацией. Деканом прислали генерала, ничего общего не имевшего с наукой о книге, но, слава Богу, хорошего человека. Он всё понял и говорил: «Моя задача – вам не мешать». И отличался тем, что приходил к 9 часам и ловил опоздавших. До перестройки ни в какой значительной должности меня не утверждали, хотя своё дело я сделал. Был заместителем декана, сейчас заведуя кафедрой.

— Не мешает ли наука писательству, или наоборот?

— Я, как Хемингуэй, написал семь романов. Правда, в отличие от него, у меня нет личного самолёта. Часто спрашивают, не жалею ли я, что провёл столько лет в деканате вместо того, чтобы написать ещё один роман. Нет, не жалею. Романы я пишу летом, во время отпуска. А что бы я делал? Грибы собирал? Помилуйте! Я пишу очень быстро. И в лагерях писал пьесы, их ставили. Кстати, 800 стихотворений были изъяты чекистами при аресте, а первое стихотворение я опубликовал в газете «Педагогические кадры» 5 января 1946-го года, оно называлось «Имя вождя». Потом написал две повести, за которые меня, в сущности, и посадили, хотя в «деле» их нет: «Книга бытия» и «По ту сторону ночи» — их многие читали и переписывали из моих тетрадок. Наверное, кого-то насторожила там попытка анализа идей большевизма.

— Но Вы известны и как организатор книжной торговли…

— Вот Вы спросили и я подумал, что опять без воспоминаний о Бутырке не обойтись. Один китаец предсказал мне там, что я буду министром.

— Там и китайцы были?

— Там только папуасов не было. Так вот, китаец Ваня (все китайцы были Вани) всем гадал. Мне сказал, что буду министром. Каким? Он ответил, что у меня будет должность, какой в СССР ещё нет ни у кого. И что Вы думаете? Стал я со временем работать в Центросоюзе — это не организация, а государство в государстве. И имел титул «главный товаровед по книге». Я был один в Союзе и эту должность создали специально для меня. Вот тут я и вспомнил китайца. Кстати, однажды в Актюбинске собрали всех издателей, оплатив им командировки, и они говорили товароведам, что они хотели бы издать, а товароведы им – что смогут продать. Денег потратили много, но зато издали те книги, какие надо.

— Очень современная идея…

— Об этом своём опыте я рассказываю на лекциях и рад, если его помнят. Кстати, там, на целине, в 1960-м году, во время многодневной пурги, я разговорился с Самуилом Ефимовичем Миримским из «Детской литературы» и он предложил написать для них на пробу главку. Я сел за машинку и не вставал из-за неё, пока не закончил историческую повесть «Алкамен — театральный мальчик». Я работаю в жанре, который можно назвать профессорским романом – то есть, романом, который пишет учёный, но по законам литературы.

— Герои Ваших романов – библиотекариусы, типографщики, а не императоры…

— Во-первых, я республиканец в душе, во-вторых, сажусь писать только тогда, когда всё доподлинно знаю о быте того времени и о психологии тех людей. Хотя бывают и казусы6 в 1968-м году роман «Флореаль» не хотели печатать, потому что там был беспартийный взгляд на Парижскую коммуну, а теперь не хотят печатать, говоря, что я там, якобы, коммуну воспеваю.

— Вы профессиональный писатель…

— Нет, я профессиональный учёный, историк, я сделал для себя этот выбор в сорок лет.

— И всё же Ваши художественные книги выдержали множество переизданий, выходили за рубежом; на Вашей кафедре изучают и антикварную книгу, и маркетинг, и историю книги. А как Вы относитесь к современному книжному процессу – к лоткам, наименованиям, ценам? Не кажутся ли Вам его формы уродливыми?

— Он развивается закономерно. Я профессор экономики и доктор истории. Поэтому скажу, что тот социализм, который мы построили – уродливая форма капитализма. Зачем сейчас возвращать дикий капитализм, через который другие страны давно прошли? Нас нарочно толкают под локоть, чтобы сбить с мировой арены конкурента. Если говорить о книге, то это целая лекция – приходите слушать. Кратко скажу лишь, что здесь сошлись идеология и экономика. История ведь повторяется: при христианстве пришёл Юлиан-отступник, при буржуазном обществе был возврат к средневековью, «второе издание крепостничества». И при социализме должно быть «второе издание капитализма».

— Вы получаете письма от читателей?

— Очень много, особенно по «Последним Каролингам». Чаще всего пишут 15-летние девочки и сообщают, что у всех был или есть знакомый, похожий на моего героя. А одна женщина прислала письмо, в котором приводит уйму источников и просит разрешения написать продолжение «Каролингов»…

— Остаётся ли при Вашей загруженности время на чтение газет?

— Я читаю только «Книжное обозрение».

— От имени «Книжного обозрения» поздравляю Вас с 70-летием. Дай Бог Вам здоровья, новых романов и умных студентов. Спасибо за беседу.

1995 г. Беседу вёл Иван Панкеев.