Где-то между Люксембургом и Францией во время немецкой оккупации ученым-палеонтологам живётся плохо. Потому что их теория черепов отличается от геббельской. И коварный гестаповец, которого по случаю отравления свинцом, полностью реабилитировали после войны, издевается морально и физически над интеллигенцией. И это плохо. Современная продажная буржуазия готова посадить журналиста, возмущенного толерантным отношением властям к бывшим нацистам. Это плохо. Но наука и совесть не продаются. Это спорно, но хорошо.

Выходец из семьи богатых евреев, Домбровский изрядно пострадал и от Советской власти. Имея это в виду. автоматически ищешь аллюзии на социалистический рай. Но в 1959 году их, вероятно. просто бы не допустили к печати. Поэтому рано или поздно абстрагирушься от современного взгляда и пробуешь стать на место персонажей. Но это трудно. Нет ремарковской магии, нет хемингуэевского нерва.

Да. роман по-советски правильный и предполагает определенные философские выводы. Но к любимым литературным вещам его не отнесешь.

А что же будет с палачами?

«Я поверил, что сердце

Глубокий колодец свободы,

А в глубоких колодцах

Вода тяжела и черна.

Я готов дожидаться.

Мучительно плещутся воды.

Я бадью опускаю

До самого черного дна.»

Юрий Домбровский

Он жил в городе, где я родилась и выросла, и улица, на которой расположено представительство российского книгоиздания в культурной столице Казахстана носит его имя, и я прочла «Хранителя древностей» девчонкой, из того локального патриотизма, какой в основе гордости земляками, известными всей большой стране. Не полюбив той книги. Так и сложилось, из всей прозы Юрия Домбровского люблю по-настоящему только «Рождение мыши». Стихи — да, и всю жизнь помню те из лагерного цикла, что были опубликованы в «Юности» в конце восьмидесятых. Такая яростная, емкая, злая, нежная поэзия, такое с одного прочтения вхождение в память. «Факультет ненужных вещей» читала уже взрослой, живя в другой стране, и чтение в значительной степени было окрашено ностальгией, потому что это очень Алматинский роман, с узнаваемыми топонимами, которые мало переменились с середины шестидесятых до моего времени. Но в последние два года трагично актуальный, юридические правовые нормы все больше замещаются государственным произволом, становясь факультетом ненужных (потому что неработающе-бесполезных) вещей, а заглавие романа стало мемом для посвященных.

«Обезьяна приходит за своим черепом» переиздана в Редакции Елены Шубиной, чем не повод прочесть роман Юрия Осиповича, за который боялась браться? Ну, потому что о нем говорили как об антивоенном и антифашистском, а таким меня перекормили в советском детстве. Потому что, будем честны, Домбровский ни разу не беллетрист, и заботится не о том, чтобы сделать читателю интересно, но о том, чтобы донести до него мысль, последовательно подавая ее под множеством соусов. Я проглядела читательские рецензии, все они восторженные, но сомневаюсь, чтобы кто-то из рецензентов сумел внятно пересказать фабулу, хотя роман не бессюжетен. Однако я скажу сейчас крамольную вещь — люди не дочитывают, одолевают какую-то часть этой тягучей книги, дальше просматривают по диагонали — и идут писать об ужасах фашизма и порочности расовой теории.

Итак, о фабуле. Немного времени спустя после войны и разгрома фашизма, в некоей неопределенной европейской стране, журналист Ганс Мезолье встречает человека, бывшего шефом гестапо, который довел до самоубийства его отца. Оккупационный режим, как мы помним, имел идеологической платформой расовую теорию, требуя от антрополога с мировым именем, профессора Мезолье, подтверждения превосходства арийской расы над прочими, на основе явно фальсифицированных данных. Отец отказывается, его теснят по всем позициям, шельмуют как морально и научно нечистоплотного, он переживает крах института, который создал, и предательство единомышленников, у него дома практически поселяется тот гестаповец Гарднер, его помощника арестовывают. И в какой-то момент ученный выбирает смерть.

Встретив Гарднера случайно, Ганс пытается выдать его полиции, и тут выясняется, что тот, расстреливавший и пытавший людей, отсидел какой-то смехотворный срок и был амнистирован по болезни. Больше того, снова выдвигается высокими покровителями на властный пост. Наш герой журналист и он пишет резкую резонансную статью на тему «убийца невинных безнаказан», после которой сам становится объектом уголовного преследования как подстрекатель (у нас бы это назвали призывом к экстремизму), потому что Гарднер через пару дней найден убитым и при нем записка «мстителя». Все это, до боли узнаваемое в российском дне сегодняшнем, занимает примерно четверть от общего объема Дальше действие уходит впрошлое, 43-й год.

Оставшиеся примерно три четверти объема рассказывается об ужасах оккупации на общем плане, и о том, как это происходило с отдельными персонажами — на локальном. Авторская оптика в изображении палачей и жертв практически не меняется, и это делает роман социо-антропологическим с точки зрения не той прикладной антропологии, какая вынесена в заглавие, но по классификации типажей. Вот палач-исполнитель циник Гарднер, а вот творчески подходящий к палачеству (как ни жутко звучит) деверь профессора Курцель, в прошлом аферист, пытавшийся выдать сфабрикованный череп за научную сенсацию — промежуточное звено эволюции, разоблаченный и с позором изгнанный Мезолье. Теперь он на службе у нацистов, преуспевает и ждет назначения на пост наместника оккупированной территории, явно наслаждаясь собственной, возведенной в абсолют, беспринципностью.

А вот персонажи, которых с определенной долей условности можно отнести к жертвам. Несгибаемый поклонник Сенеки профессор Мезолье. Его коллега коллаборационист Иоганн Ланэ, ныне главный редактор газеты, где работает Ганс. Его ученик, неистовый чех Ганка, человек честный и порядочный, который бурно реагирует на подлость оккупантов, попадает в застенки и там его ломают. Вот садовник Курц, читатель может догадаться, что он связан с сопротивлением и скорее всего агент советской России. А вот несгибаемый антифашист Войцик, который дорого продает свою жизнь, прихватив на тот свет главного палача.

Смотрите, сколько условных «нас» и сколько «их». Их меньше, но почему во все времена зло энергичнее и могущественнее добра? Почему мир так дико и странно устроен, что мерзавцы всегда при должностях и кормушке, а хорошие люди, если не в застенках, то на обочине жизни? Может быть потому, что незлобивость хороших, их склонность прощать делает зло безнаказанным. А если мы станем как они, не сделаемся ли мы ими? Эта проблематика, которая сложнее и шире любого «анти-«: антивоенного, антифашистского, даже антисталинского — выводит роман на уровень философских обобщений, хотя не делает более читабельным.

Не самое легкое чтение, но если вы решитесь на него — можете поставить себе зачет по антропологии и философии.

По факту это не очерк 1990 года, а письмо в секретариат союза писателей СССР 1960-1970-х годов (информацию о точной дате не нашёл). Письмо было опубликовано в журнале «Знамя» в 1990 году и тогда же, судя по всему, получило название и стало наименоваться очерком.

Это — крик души, рассказ о том, как пожилого уже писателя отправили отбывать 15 суток за мелкое хулиганство. Коммунальные квартиры с отзывчивыми соседями, счастливые люди, живущие в подвале, самый гуманный суд на свете — повседневные реалии «страны, где так вольно дышит человек». Мерзость, грязь и безнадёга.

Домбровский, человек очень сложной судьбы, как это принято говорить в таких случаях, долго и безуспешно боролся с советским «правосудием». Это письмо — один из этапов борьбы. Оценку ставить не буду, это не очерк, не художественное произведение, даже не мемуары, это глас вопиющего в пустыне. Страшно и грустно.

Когда алма-атинцы будут в следующий раз переименовывать бывший п-кт Фурманова (ныне Назарбаева), им стоит назвать его проспектом Домбровского. Этот человек нанес Алма-Ату на литературную карту, чем может похвастаться далеко не всякий город.

Возможно, роман немного не дотягивает до шедевра. Но совсем чуть-чуть. Вещь глубоко оригинальная. Замечательна широкая историческая и географическая перспектива, которая открывается из какого-то маргинального места, колхоза «Горный гигант», и точкой отсчета для которой служит питон, якобы сбежавший из зверинца и упомянутый в начале романа вроде бы между делом.

Дополнения (про лагерь и про Третий Рейх), не вошедшие в основной текст, тоже прекрасны (жаль, Домбровскому не удалось более тесно увязать их с основным текстом — тогда, думаю, роман приобрел бы черты произведения канонического). Отдельно стоит отметить эссеистические экскурсы — про Зенкова (архитектора), Хлудова (художника), апорт (яблоки) и т. д. Своей оригинальностью книга не в последнюю очередь обязана им. Обычно, когда в литературе заходит речь о других видах искусства, в частности о живописи, эти рассуждения выглядят очень наивно, даже у значительных писателей. Точнее — очень литературно. Как будто романисту трудно рассуждать о живописи, музыке и т. д. с позиции этих самых медиумов, и он их неизбежно переводит на язык романистики, наррации. А вот Домбровский пишет об этих «нелитературных» вещах очень тонко и точно, с безусловным пониманием их специфики. Особенно выделяются его замечания о графических штудиях (от дюреровского «Носорога» до иллюстраций к Брему).

Роман вышел лет десять назад, естественно, посмертно. Я узнал о его существовании прошедшим летом, кажется, благодаря Озону и его рекламе, и удивился, впрочем, слегка. Вот так можно прозевать литературное событие — при том, что о каких-нибудь «Оттенках серого» будут жужжать изо всех утюгов.

Прочитать хотел ещё в сентябре, но тогда — удалось только предисловие, написанное Д.Быковым. Наш всевед готовил издание. Показался мне безудержным спойлерщиком. Надо же ещё в предисловии так сдать все авторские фишки! — думал тогда я.

Но потом, уже читая этот роман в повестях и рассказах, думал несколько иначе. Всё же эти фишки в духе Штирлица и Юлиана Семёнова не главное в тексте. Кстати, центральный герой (один из) тоже носит такую фамилию — Семёнов.

Быков на все сто прав — книга вызывает ассоциации и с «Героем нашего времени», тоже состоящем из выстроенных в якобы произвольной хронологии повестей, и с прозой Константина Симонова. Мне даже почему-то напомнило Стругацких, поначалу, — острой полемикой, которую ведут персонажи. Ну и самого Домбровского напомнило тоже (я серьезно).

Я, кажется, понял, почему автор оставил рукопись в архиве. Уступает таки и «Хранителю', и «Факультету».

Подозреваю, что какой-нибудь читатель, особо поднаторевший в детективах, в романах с хорошо закрученным сюжетом, будет морщиться: а что тут такого особенного? зачем надо было это всё-таки издавать столько лет спустя? И т.п. Сам иногда ставил себя на место такого прошаренного читателя, чувствовал себя в его шкуре.

Тем не менее у текста, при всей шероховатости, есть достоинства. Характерный кипучий, нервный, взрывчатый стиль. Портреты, созданные двумя-тремя штрихами, — и видимые как живые. Да общий подход, совершенно нетипичный, как мне кажется, для прозы 50х. Да и для нынешней тоже.

В общем, всем, кто неравнодушен к творчеству Домбровского, надо читать.

Сука любовь.

Снять бы это, да ещё и в году так восемьдесят пятом, да на нашей, советской киностудии. И чтоб автором сценария был сам Домбровский, а режиссёром, к примеру, Инесса Селезнёва, и чтоб актёрами были... Где-то, в параллельной реальности, это возможно и так, но мы имеем отличный сборник рассказывающий нам про судьбу героев с разных ракурсов, взглядов и лет. Судить о характерах и поступках нет смысла, потому как окажись на их месте, ты поступишь так же как и они, ибо в лучшем случае будешь являться ими или же сюжет повернёт не туда. Дублирующие эпизоды из «Факультета» удивили как дежавю, порадовали, как приятные воспоминания и заставили задуматься, что всё и у всех повторяется. Если же посмотреть на главную тему — тему греховности, то тут всё намного сложнее и тоньше. Стоит задуматься, что мы предали всех, кого только знаем, хотя бы в том, что хоть раз говорили про них за глаза, оценивали и судили. Но малый грех не интересен искусителю, там гордости на грош. А вот нарушенный многолетний обет, стоит многого, для обоих.

Что чувствует учёный, которого заставляют отречься от трудов всей жизни? Предать праведные плоды, изменить себе?

На одной чаше весов жизнь научная, а на другой — биологическая, которая может очень скоро прекратиться, если не прекратить первую. Но что это будет за жизнь? Упрямствуй, но знай, тебя предупредили и второй раз одолжения не будет.

Выход есть всегда, например, Константин Симонов, позволил издать многое, что сразу после публикации, стало запретным. Писатели, ставшие вмиг опальными и осужденные теми, кто давал положительные отзывы и рекомендации, пребывали в гневном недоумении и шоке от такого предательства. Симонов публично жалел о своём поступке. Но всё не так очевидно. Будучи ответственным редактором он рискуя головой, пропустил в печать, а сотни тысяч прочли, оценили. Начальство надавило на редактора, тот отрёкся и попросил прощения. Но он пропустил, а люди прочли. Случилось то, что и должно было случиться, автор написал политически опасную вещь, догадывался о возможных последствиях. Попросил — напечатали. Что было после, второе дело. А вот если бы Симонов не пропустил, а завернул на полку?

Что чувствует сын своего отца, которому затыкают рот из-за невыносимо горькой и никому не нужной правды? Предать себя и отца в себе?

Он набирает больше воздуха но не для того, чтобы покорно промолчать, а для того чтобы сказать ещё больше.

В жизни не встретишь не библейского сюжета. Меняются лишь декорации и актёры. Декорации соответствуют месту и времени событий, а актёры заняты согласно амплуа.

Понимая это, остаётся только одно — достойно играть свою роль. В противном случае придётся переигрывать.

Первый роман (Хранитель древностей) — вещь ветхозаветная, если можно так выразиться.

Второй роман (Факультет ненужных вещей) — не просто логичное продолжение, а единственно возможное. Новый Завет, со всеми «протыкающими» и «истекающими».

Юрию Осиповичу удалось воплотить в этом цикле очень многое — целую жизнь, не в смысле эпопеи, а в смысле полноты, качества и важности содержания. И конечно же сны, сны, сны...

Владимир Дмитриевич Дудинцев, на собственном опыте пережил и писал о неизбежных последствиях для автора, рискнувшего создать подобные вещи:

«Вообще, произведения, которые пишутся по истинному социальному заказу, они как бы вытягивают из автора все силы, и эти силы аккумулируются в данном сочинении, хотя и влекут за собой сердечные и мозговые неприятности.» В данном случае, неприятности не обошли стороной Домбровского, не могли не обойти. Нам же, остались многие мудрые строки, в которые автор вложил и душу и жизнь.

Роман неоднозначный, потому как каждый герой имеет свою правду, ею руководствуется и живёт сообразно ей. И пусть автора можно заподозрить в симпатии к главному герою — главной жертве, внутренние конфликты персонажей и их разрешение прописаны блестяще. Что интересно, раскрываются они преимущественно через диалоги. Именно на них, на длительных, может и немного высокопарных, но неизменно блестящих и написанных живым, жизненным языком и держится роман.

Есть претензии по поводу развития сюжета. Стилистическое своеобразие накладывает на развитие сюжета свой отпечаток и потому его восприятие оказалось каким-то неровным, лишённым целостности. Но к чему не придраться — к атмосфере. Подсознательный, сокрытый и/или осознанный страх, безысходность, невидимые жернова карательных органов, которые повсеместно незримо окутывают умы и сковывают сознание. А жажда жизни, которая всегда берёт своё, пытается прорваться сквозь догматы нового мира и идеалы революции, за что неизменно бывает бита.

В «Факультете ненужных вещей» автор показывает не противостояние человека и системы, а систему больную, поражённую тяжёлым недугом. В попытке излечиться пожирает саму себя на фоне только усиливающихся симптомов. Роман — словно симбиоз картин Ивана Владимирова и Василия Шульженко, описанный словами.

Сюжета здесь как такового нет. Есть серия переплетающихся историй, коротких и бесконечных. Автор старается нанизать их на единый сюжет, но не очень старается. Герой, московский археолог Зыков, работает в тридцатых годах в музее Алма-Аты, который по привычке называют городом Верный. Сразу вопрос с очевидным ответом — как он здесь оказался? Москвичи редко уезжали туда по доброй воле.

Истории частью самые обычные, частью невероятные, частью созданные искусственно. Зыков старается найти в них, нет, не здравый смысл, в данном случае это прозвучало бы пошловато. Скорее рациональную составляющую. Найти её не всегда удаётся. Тоже бывает. Теперь мне кажется, что самое интересное в книге — вот эти истории.

Это теперь так кажется. В семидесятые и восьмидесятые годы казалось, и вполне справедливо, что главное — это тема 1937. В «Факультете ненужных вещей», второй части «Хранителя», эта тема уже заслоняет собой всё остальное. По автору, единственный выход в такой ситуации — сохранять стойкость, несмотря ни на что. Тогда можно остаться человеком и даже, может быть, уцелеть. А если посмотреть с другой стороны?

Это при том, что автора невозможно заподозрить в симпатиях к органам. Меньше он любит только самых примитивных идеологов. Наверное, бывало и так. Бывало, конечно, и по-другому. Видимо, многое зависело не только от системы, но и от того, кто там работал. Одни строили карьеру на чужих костях, другие выполняли указания от сих до сих, третьи старались найти настоящих врагов или тех, кого они считали врагами.

В семидесятых «Хранителя древностей» читал с удовольствием (вторую часть тогда не издавали). На исходе перестройки узнал, что автор — величайший писатель советской эпохи, а его книги — одна из вершин мировой литературы. Это вызвало ненадолго эффект отторжения. Потом немного подумал и понял, что не надо реагировать на заведомо необъективные рецензии, хвалебные или ругательные. Надо относиться к книге так, как она того заслуживает. Как к очень хорошей книге.

В этом рассказе Юрий Домбровский предсказал собственный конец. За несколько месяцев. После выхода за рубежом романа ФАКУЛЬТЕТ НЕНУЖНЫХ ВЕЩЕЙ он сам в одночасье сделался одной из этих вещей. Дальше это был лишь вопрос времени и технологии. В его случае была выбрана банальная драка. Вернее целенаправленное избиение группой подвыпивших громилл . Такое бывает. Всегда и повсюду. Вот только его жертвами становятся не всегда писатели и не всегда эти писатели предугадывают собственный конец. Только настоящие.....

Дмитрий Быков назвал Юрий Домбровского «идеальным писателем и идеальным человеком». И действительно, идеальный писатель написал идеальный роман. За прошедший год я прочитал советской литературы больше, чем съел котлет, и вот эту книгу могу смело посоветовать. В чем же ее уникальность?

1) Роман Домбровского не вписывается в традиционные жанры советской литературы: это не производственный роман, не лагерная проза, не городская проза, не деревенская проза, не окопная проза, не молодежная проза и тд. Нельзя назвать этот роман и философским — в нем нет системы идей, нельзя назвать его и метафизическим — в нем нет ничего, выходящего за пределы нашего реального мира. Я бы назвал его онтологическим. И пожалуй, других таких романов я не знаю.

2) Жанровая неопределенность порождает и другую особенность романа — отсутствие сюжета. Формально это воспоминания сотрудника музея Алма-Аты, сосланного в Казахстан историка. Но пересказать эти воспоминания трудно. Главная конфликтная линия романа находится не в плоскости отношений людей, общества и государства. Главный конфликт — это столкновение мира людей, мира вещей и мира природы. Именно поэтому я и назвал роман онтологическим. В романе Домбровского вещи — это хранители прошлого (которое через них можно ощутить не только осязательно, но и обонятельно, и на вкус). Природа — хранитель настоящего (времени и подлинности). Мир людей — это мир, живущий будущим — надеждами, мечтами, страхами, верой и тд. В итоге мир вещей и природы — это реальности, а мир людей — это иллюзия. Именно столкновение реального и иллюзорного и является подлинным стержнем романа, определяя его особенность.

3) В романе нет любви, хотя казалось бы какой роман без оной? Но эта особенность определенно вытекает из двух предыдущих. Женщины для Домбровского — главный носитель иллюзий. Характерно, что в конце романа мужчины бодрствуют ночью, обостренно воспринимая реальный мир,а женщины мирно спят, погружаясь в свои иллюзии. Конфликт мужского и женского, таким образом, также вписывается в онтологический конфликт иллюзорного и реального.

Поразительно, как дважды репрессированный писатель смог создать роман, совершенно не вписывающийся в советскую литературу, но при этом и не антисоветский. В насквозь пропитанной идеологией культуре он смог стать носителем чистой, не ангажированной, художественной мысли. Лично в меня это вселяет надежду: даже в самые темные времена свет никуда не исчезает, и рукописи все-таки не горят.

Вроде как датировано пятидесятыми. Ох, выйди эта книга, даже и в усеченном виде, в конце пятидесятых, это была бы бомба. При надрывной лирике и свежем взгляде на сложности отношений роман предвосхитил бы Аксенова и иных шестидесятников. Славные диалоги, центральные персонажи и умелое пересечение разновременных новелл. Собственно — это относится к первой части, поскольку во второй собраны отдельные самостоятельные новеллы. не связанные между собой и с персонажами первой части. Новеллы неплохие, тогда как первая часть определенно хорошая. Пожалуй, послабее «Факультета», но сама по себе дюже интересная. Давно и много сказано о прототипности Симонова и Серовой, но Домбровский использовал совершенно внешнюю картинку, да и будучи незнаком с этими советскими звездами, наполнил внешнюю фактуру своим. Николай у него — совершенно близкиий автору тип героя, Нина же, при всех ее актерских закидонах — прекрасный образ всей литературы пятидесятых. То, как тактично автор изложил сексуальное томление зрелой тетеньки в «Брат мой осел», достойно уважения. Первая новелла — пунктиром и скороговоркой повествующая о военных приключениях героя — напротив слаба. Метафизический стержень насчет того, что после войны гора рожает мышь, имеет необязательное отношение к большинству новелл.

Все, кто знакомятся с этой книгой, обречены читать и предисловие Быкова( даже и в электронной версии оно наличествует). Тот случай, когда категорически несогласен с тем, как Быков навязывает автору свое отношение к персонажам. По Быкову — Николай маскирует инфантилизм и дите-то он не завел и даже совершенно обрывочное упоминание про вызов в МИД ему в строку. Из текста это не следует, а неприязнь Быкова к ярким героям, которым по типажу и сам Домбровский и является, не дает оснований для вывода о разоблачении центрального героя автором. Поверхностный псевдоавантюрный характер первой новеллы ну совершенно не дает оснований для сравнения с Ширлицем, эпопеей Семенова, а также вывода о том. что роман Домбровского является увлекательным и почти авантюрным. Рекомендую читать книгу, а потом сверить свои личные впечатления в отрыве от быковских интерпретаций.