Одолев примерно половину текста этого длинного романа, я могу признаться, что в целом стиль повествования Рошака мне импонирует — сразу видно, что автор — очень эрудированный и даже, я бы сказала, утонченный человек... Впрочем, так называемого литературного «мяса» в романе явно не хватает — перед нами творение прежде всего культуролога, и текст сильно напоминает довольно бесцветные дневниково-биографические записи.

Еще о плюсах: также для меня было сложно остаться равнодушной к упоминанию большого количества фильмов, многие из которых до сих пор довольно известны — хотя, как я понимаю, все же основная часть упомянутых в тексте фильмов — чрезвычайно старый коммерческий продукт, ужасающе мейнстримный и ничем не примечательный.

И, наконец, нельзя не отдать должного приведенному в книге анализу развития тенденций как в кинопроизводстве, так и в кинокритике с точки зрения места кинематографа в общем культурном контексте.

Однако при всем при том по мере чтения я все явственное ощущала некое смутное недовольство, которое постоянно заставляло меня задаваться вопросом о том, а зачем, собственно, я читаю эту объемную книгу.

Итак, Рошак попытался скрестить , с одной стороны, традиционное повествование в стиле романа и, с другой стороны, некую неправдоподобно больших размеров критическую статью о несуществующем режиссере.

Действительно, Рошак попросту выдумал фигуру режиссера, поместив ее на исторический фон среди других режиссеров — реально существовавших, и вот главный герой книги на протяжении романа всякий раз на качественно новом уровне с жаром обсуждает и смакует детали нескольких несуществующих фильмов этого режиссера и строит догадки о его судьбе на основании собираемой им информации.

Так вот, на поверку оказалось, что подобный коктейль из существующего и несуществующего поглощать...э... как минимум, не слишком привычно.

Посудите сами: ведь обычно критический разбор фильмов интересует читателя в том лишь случае, если читатель рецензии является потенциальным зрителем в подробностях разбираемой кинокартины и теоретически рано или поздно может сам посмотреть фильм, являющимся предметом критики, и сравнить мнение критика со своим собственным мнением о фильме.

Но в данном случае — у Рошака — подробный разбор фильмов с почти покадровым описанием сцен касается... несуществующих фильмов!

Итак, сама по себе концепция построения романа просто не укладывается у меня в голове, потому что, как бы ни был необычен этот вымышленный режиссер, но я, скорее всего, не готова читать роман столь большого объема с таким серьезным и детальным разбором чего-то несуществующего.

Чтобы этот разыгравшийся в моей голове «когнитивный диссонанс» по поводу несуществующей субстанции сделался чуть более понятен, я упомяну, что в чем-то я невольно напоминаю себе тех самых завороженных великолепием монаршего наряда на пару с собственным самовнушением королевских подданных из сказки Андерсена «Новое платье короля».

Почему меня так взбесила эта книжка?

Дело, наверное, не в композиции — в каждой главе нас ждет очередной диалог на конспирологическую тему со множеством откровений. Когда механику построения понимаешь, становится скучно.

Дело не в литературной слабости — Рошак сконструировал свой роман, как мог бы сконструировать летательный аппарат инженер-миниатюрист: вроде все детали на месте, всего много, но под тяжестью множества деталей никак не взлетает машинка... Горы информации остаются на периферии сюжета, а камео классиков (Орсон Уэллс, к примеру, появляется) сделаны так топорно, что ничего к портретам не добавляют.

Дело не в отсутствии характеров — эти условные марионетки не производят впечатления. Например, Клэр, которая должна воплощать любовь к кино и магию кино — а выглядит как самый занудный из занудных киноведов. И ни в какую любовь не веришь, а сентенции вызывают зевоту, как и обсуждения Ренуара и Уэллса — высоколобые и скучные.

Дело не в модной тематике — катаров, тамплиеров, розенкрейцеров и альбигойцев стало слишком много, и чтобы привлечь интерес к теме, надо придумать что-то получше. Тем более что «эффектный» финал давно (точнее, лет шесть назад) устарел — те, кому любопытно, почему, могут заглянуть в соответствующие главы.

А все дело в том, что я люблю кино. И кино — это то, что нельзя пересказать словами. Половина книги Рошака — пересказы фильмов, примитивные, «киноведческие», просто нелепые. Магии в них нет ни на грош. Магия — это когда Орсон Уэллс роняет стеклянный шар и шепчет: «Бутон розы». И не надо рассказывать про катаров и тайных советчиков. Уэллс это сыграл — и волшебство осталось.

А этой старательной, ладно скроенной (ведь долистал же я до конца) и пустой поделке — место в макулатуре.

Крепкий и увлекательный конспирологический триллер, который читать интереснее, чем обдумывать (что для меня не комплимент). Лучшее в книге: стартовая интрига и все круги, которые автор вокруг нее нарезает. Отгадка, однако, поскучнее загадки, а последняя сотня страниц оказывается весьма предсказуемой.

Тем не менее, «Киномания» — отличный пример качественного, неглупого развлекалова, с рядом интересных характеров и образов, с любопытной интепретацией манихейской теологии, написанная мастерски. Для более высокой оценки мне в романе не хватило глубины, катарсиса, чего-то задевающего за живое. Но как чтение в самолете/на пляже/в метро — вещь первостатейная, неглупая и превосходящая интригой большинство известных мне детективов.

Перегруженная кино- и теологическими терминами, и в то же время простая; берущая за душу глубиной прорисовки характеров, но в то же время уходящая в вызывающую абстракцию, «Киномания» оставляет после себя какое-то двойственное впечатление. Самое прекрасное в романе — это завязка, которая топчется вкруг главной интриги книги примерно добрую ее половину. Здесь нам открывается картина эпохи. Пятидесятые-шестидесятые годы на задворках Голливуда. Срез молодежи, не желающей отправляться на бойню во Вьетнам, а вместо этого с головой погружающейся в кино. Самое разное — от будущих классиков французской Новой Волны до американских вестернов и приключенческих лент, от раннего готического хоррора до рискованного, на грани фола, современного авангарда. И где-то здесь, глубоко в тени B-movies, притаился таинственный Макс Касл, забытый опальный режиссер, в чудом уцелевших фрагментах работ которого главный герой неожиданно для себя находит нечто, выходящее далеко за рамки копеечного трэша, который тот снимал.

Эта часть — настоящее удовольствие для киномана. Видно, что Рошак, конструируя портрет своего героя, будущего кинокритика Джонатана Гейтса, проделал недюжую энциклопедическую работу. Плюс к этому огромное внимание он уделяет психологической прорисовке героев из окружения Гейтса — вечно «оттягивающегося» киномеханика Шарки, талантливого и одновременно жалкого карлика Зипа — «шутера» Касла, тени, которая ничего не знает о своем хозяине, — и конечно, подруги главного героя, язвительной, но в чем-то ранимой Клер. На этом автор и мог бы остановиться, на романе о жизни во власти киноэкрана, сотворив эдакое «Однажды в Голливуде» о простых людях.

Трагедия каждого из героев Теодора Рошака — в безвестности. Шарки забивает косяками безнадежно утраченную юность, выдавая себя за богемного интеллектуала. Клер стоит на грани самоубийства от ненужности ее работы. Зип Липски вынужден отбывать пожизненную ссылку за связи с коммунистами. И это я еще не говорю об участи главного героя. Так или иначе, всех их объединяет отщепенство; потому, возможно, и притягивает их личность величайшего отщепенца всех времен — Касла, незримо присутствующего за кадром их жизни. Но кем тот был? Теперь одного экскурса в историю кино Рошаку уже оказывается мало, и тот отправляется еще глубже, разбирая по полочкам учение катаров, а «Киномания» приобретает с этим черты конспирологического триллера. В итоге вторая половина книги практически до конца оказывается откровенно развлекательным чтивом в духе какого-нибудь Дэна Брауна. Это заметно снижает художественную ценность произведения — и, возможно, именно поэтому, чем активнее писатель пытается логически увязать кинопроцесс с манихейством, тем больше представляется, что занимается он натягиванием совы на известное учебное пособие.

А апокалиптический финал, неожиданно макающий читателя из приключенческого романа в философию, пожалуй, не только не вывозит, но еще больше усугубляет впечатление. Тут уже дело в самом катарском учении. В интерпретации Рошака оно оказывается совершенно бездушным.

Можно сказать, что «Киномания» в целом повествует о связи кино и человеческой жизни, о том, почему люди раз за разом обращаются к иллюзиям кино, этим пляшущим теням на стенах пещеры, что они в них ищут — и что в итоге находят. Здесь мне хочется вспомнить о том, что режиссер Джон Карпентер, собрат Касла по жанру, когда-то снял для одного из сезонов «Мастеров ужасов» чудный, безмерно мною обожаемый эпизод «Сигаретные ожоги». В нем главный герой занимался тем, что искал некий утраченный фильм ужасов, раз увидев который, человек сходил с ума. Итак, он искал его — а нашел в итоге себя, собственную личную драму. Вроде бы Карпентер сделал традиционный дурной кровавый ужастик, однако увязав фильм о конце света с простой человеческой историей, показал, что кино может скрывать в себе очень многое.

Симптоматично, что ключевой мотив «Киномании» — это как раз поиски «сокрытого». Вот только в этом романе нет ни намека на человеческое. Есть только бесконечная цепь жизнь-смерть-жизнь в бесконечном ожидании Апокалипсиса. Есть бесконечные поиски; есть люди, заживо похоронившие себя в безуспешных попытках найти ответы на вопросы древних. Только имеют ли они смысл, эти вопросы, будучи исторгнутыми из уст тех, кто принципом своим когда-то провозгласил «Tura perjura, secretum prodere noli!» — «Клянись и лжесвидетельствуй, но не раскрывай тайны!»? Почему я не могу отделаться от ощущения, что эти загадки созданы ради самих загадок? Бегущие по стене картинки ради самих картинок… или книга, написанная только ради того, чтобы хоть что-то написать.

К слову говоря, феномен «25-го кадра», несмотря на то, что уже получил известность в годы, когда происходит действие романа, удивительным образом выпадает из поля зрения Гейтса и, соответственно, самого писателя. Интересно, почему? Уж не потому ли, что действие двадцать пятого кадра на подсознание уже тогда было опровергнуто? А ведь он имеет непосредственное отношение к тому, что творил Касл. Безусловно, даже эту капитуляцию при желании можно оценить с позиций древних гностических учений: чем ближе мы пытаемся подойти к сути вещей, тем дальше от нее отдаляемся. Однако в споре с адептами Великой Ереси я предпочту занять сторону столь презираемого героями «Киномании» молодого поколения: в наши дни тайное точно так же потеряло смысл, как и явное, а Конец Света давным-давно начался.

История человека узкой специализации. Наверное, можно и это было сделать подзаголовком романа. Может немного скучновато звучит, но где-то так оно и есть.

Итак, наш ещё не определившийся в жизни герой выбирает свой путь, исходя из череды случайностей — он любит кино, хотя, конечно, это сперва несколько громко сказано — вкусы у него как почти у всякого подростка. Но он проходит эту ступеньку с помощью приятелей, а больше с помощью той, что сделала его своим любовником. Знания и вкусы вкладываются в него этой учительницей, да и в конце концов учёбой в университете. Ему многое интересно, но наиболее увлекает творчество, а затем и судьба Макса Касла — незаслуженно забытого режиссёра, пропавшего в начале Второй Мировой войны. Он ищет его фильмы, старается понять как они сделаны, и главное — почему они такие и так сделаны. Герой наш идёт по дороге поисков от года к году — всё непросто, всё сложно, есть много тайн. В конце концов всё завершается тупиком. Нет, не тем тупиком, который можно себе было бы вообразить, но той глухой стеной, что поставил автор — тут вряд ли будет продолжение, да и не все тайны будут открыты (но многие). Хотя слово «тупик» тут может слишком категорично, но где-то так оно и есть...

Название романа в русском переводе мне даже больше нравится, чем оригинальное, ибо по сути читатель погружается в этот мир кино (пусть краешком, как зритель, но всё же подробнее, чем обычно) — мелькают названия фильмов, актёров, режиссёров и прочего. Ближе к концу романа есть фраза, которая для меня отразила это: «Кино — это не только кино». И да, это чья-то жизнь, даже жизнь многих — причём разная жизнь, возможно даже тех, кто вроде не имеет прямого касательства к самому кино.

Книга из разряда обьёмных, и для меня она не стала откровением в общем, хотя в некоторых мелочах интересно, даже очень неплохо.

Я кино смотрю редко. За 5 месяцев 2018 года посмотрела аж 3 фильма. Поэтому читала «Киноманию» с позиции художественной литературы и тех идей, которые высказывает автор, а не как кинематографическое исследование с «допущениями» ))))

Как художественная литература, книга в лучшем случае так себе. Всего-то 2 более-менее ярких героя — Клэр и ГГ Джонатан Гейтс. Неубедительная попытка конспирологического всемирного заговора с непосредственным участием катаров, тамплиеров и т.д.

Т.е. — четкая ориентация книги о ВСЕМИРНОМ заговоре на «РЕГИОНАЛЬНЫЙ» европейский/американский рынок, что полностью нивелирует преступный злодейский замысел!

И главное — как для романа, напечатанного в 1991 году, полностью отсутствует проблематика экологии. Контрацепция — это плохо, это посягательство на образ жизни и религиозные убеждения человечества, извращение природы вещей и т.д. А 7 млрд человек населения планеты — это как?

Автор прекрасно разбирается в кинематографе 20-60-хх гг 20 века. Но в книге фигурируют и выдуманные персонажи. Где фантазия автора, где реально существуюшие прототипы героев? Я, кажется, еще больше запуталась. Кто же снимал «Мальтийског сокола» и «Гражданина Кейна»?! )))

Но, с другой стороны, катары-террористы с кинопленкой наперевес и очередное предсказание конца света в 2014 году... Чем после ТАКОГО этот роман лучше беллетристики на тему всемирных заговоров?

И еще лично меня раздражало ворчание старой бабки «вот раньше было хорошо! Раньше был такой кинематограф! А сейчас — черте-то снимают!». И, как закономерный конец, впереди гибель всего человечества... Оптимистичненько так, и не поспоришь.

Честно говоря, слишком многословно и неоригинально. Неоригинально не в смысле «плагиат!», а в смысле того, что эти идеи и сюжетные ходы за прошедшие 27 лет уже здорово набили оскомину,и вгораздо лучшем исполнении чем у Рошака. Но любовь автора к кинематографу видна невооруженным взглядом.

Яхве и дрозд по имени Христос

Кино – одно из величайших искусств иллюзии. В первой половине 20 века оно стало самым простым и действенным способом для сообщения. Позже эстафету перехватило телевидение, а в настоящий момент – ролики в социальных сетях, обретающие статус вирусности. История, рассказанная в книге, касается жизни и карьеры выдуманного режиссера Макса Касла, временные рамки карьеры которого как раз обозначают золотую эпоху Голливуда от 20-х до 50-х годов, а также трансформацию кино вплоть до 70-х годов, поданную в повествовании от лица главного героя книги Джонни Гейтса, одного из первых энтузиастов, начавших исследование как кинофильмов, так и самого феномена кино. Здесь встретится множество имен и названий знаковых и не очень режиссеров и их кинолент. Но особый интерес будут представлять целлулоидные шедевры категории «В», из которых выйдет популярное кино современности – не обремененное сюжетными изысками и особым смыслом, но зато изощренные в спецэффектах. Причем тех, которые вызывают ужас и отвращение. Большинство из этих лент – воплощение и продолжение набиравших популярность в начале века комиксов эротического содержания, графических историй ужасов и незамысловатых приключений. И если комиксы – это статичные кадры для обстоятельного изучения и зависания над особо возбуждающими воображение страничками, кино – это комикс-насилие, внедряемое в разум на той скорости, какую срежиссировал его создатель.

В оригинале книга называется вовсе не «Киномания», а «Фликер». На самом деле английское слово не является аналогом русского. Фликер – это основное устройство, которое создает «двигающиеся картинки», выдающее световой поток с определенной частотой. Одним из основных мистических посылов автора, что мигание света в темноте кинозала производит основной гипнотизирующий эффект на аудиторию, заключая важнейший деструктивный смысл – борьбу света и тени, наличие двух равных начал. Макс Касл, несмотря на то что занимается производством фильмов, жанрово соответствующих приключениям, ужасам и эротике для кинотеатров сомнительного репертуара, все-таки отходит от мысли, что мигание и призванная отвращать или переступать через табу картинка как раз и создают популярное кино. Он претендует на создание качественного кинематографа, где табуированное умело скрыто в войне двух святых начал. Но вот появляется поп-арт, движение хиппи, а потом панков и вседозволенного во всех сферах медиа становится больше. Искусство перестает нести тайные смыслы и лишается обнадеживающих посылов.

Поначалу кажется, что основные герои книги: Джонни Гейтс и Кларисса Свон – занимаются именно вопросом того, что есть искусство кино, а что – мусор, существующий только один день. Начало, середина и финал книги (три эпизода) как раз об этом – о свалке, об одноразовых лентах, об искусстве компиляции, а не творчестве как таковом – создающем то новое, которое преображает человека и человечество. Основная часть книги (все остальные главы) будет совсем о другом – о религиозном культе, о всемирном заговоре и пессимистическом видении рождения, жизни и смерти вплоть до конца света в 2014 году. Фликер в контексте этой истории станет символом противостояния темного и светлого бога, которые вышли из дуалистических верований, нашедших себя на территории Европы в христианских ересях: гностицизма, манихейства, богомильства… В какой-то момент истории (12-14 века) они стали одной из самых популярных христианских церквей на европейском пространстве, противостоящей католикам и вызвавшим альбигойские войны.

Кажущиеся поначалу рациональными разговоры об искусстве, перемежаемые порнографическими эпизодами слушателя (Джонни) с лектором (та самая Кларисса) переходят в явную мистику, касающуюся религиозных вопросов. Знакомясь вместе с героем с историей кино и устройством кинотеатра, читателю придется осознать, что читает он нечто вроде мистического триллера, в котором даже встретится персонаж, иронизирующий над тем, насколько мир несерьезно относится ко всевозможным теориям заговора, поэтому любая подобная история непременно помещается в категорию «В», развлекательную популярщину, что и произошло для меня в отношении этой самой книги.

Да, ее определенно увлекательно читать. Она как колобок: каждая глава – это знакомство с новым персонажем, раскрывающим частичку целостной картины, в которой главную роль все еще продолжает играть Макс Касл. Макс Касл – это песенка, которую напевает колобок, он же и лиса, встреченная Джонни (Иванушка/колобок) в самом конце сказки…

И тут самое время взять книгу русских народных сказок, где вполне вероятно есть и о колобке, и об Иванушках. Одна из таких была у меня в детстве, и, думаю, в детстве практически каждого из нас. Еще там были сказки про Лису Патрикеевну, Михаила Потапыча и Волка Зубоскалыча в различных комбинациях с именами и без. И вот однажды эта книга превратилась для меня в опасное чтиво, мерзкую развлекательную порнуху из той самой популярной, но бесполезной категории «В». Случилось это после ознакомления с чуть более настоящими сказками о персонажах-животных – о Лисе Рейнарде, сказками, имеющими смысл, имеющими целостность, имеющими, со всей их сомнительностью и народной пошлостью, иронию, возвращающую здравость происходящему. Русские народные же сказки то ли в советском, то ли действительно популярном старом народном пересказе ничего, кроме извращений морали не содержали. Каково же было мое удивление от еще одного открытия: сказочные повести, являющиеся образчиками средневековой литературы Руси, и, по сути, явившиеся первоисточниками для различных народных сказок, — это продукт распространения богомильской ереси, представители которой пользовались такими риторическими способами внушения, как рассказывание сказок и басен. Заподозрить неладное было не так просто, потому что ересь распространялась болгарами, южными славянами, подарившими на пару с грекоговорящими византийцами церкви Руси её церковный язык. А как помнится из курса русской литературы, вплоть до противостояния Карамзина и Шишкова народ легко подкупался памфлетикой, написанной церковнославянизмами.

В общем-то «Киномания» как раз о том, как понятие о противостоянии света и тьмы, добра и зла прочно вошли в человеческое сознание с помощью богомилов (катаров, альбигойцев и всех их друзей), подбивая все жизненные основания. И это касается не только оценки социального и материального положения, из этого следуют кризисы рождаемости, вооруженные и идеологические конфликты, психологические отклонения и депрессии. Насколько часто современный человек встречается с вопросом справедливости, завязанной на неравенстве, на существовании явного злого мира, плохих людей, жестокости и насилия? Вопрос этот обычно звучит риторически: если Бог благ, то откуда все это? Те, кто чуть более дегенеративен, дает ответ, что беды следуют как наказание за провинности перед Богом. Совсем же безнадежные люди, не подразумевающие о своей полнейшей наивности, уверены в простой «истине»: есть добро и есть зло. Для этого совсем не обязательно называться религиозным человеком. Именно эта фраза и есть суть ереси, берущей начало с первых веков христианства и закончившей свою явную жизнь с момента, когда открытые войны дискредитировали апостольскую церковь. Вот вам небольшой кусочек их тайной истории, выдуманной Теодором Рошаком по мотивам пугающей реальности.

Страх вообще одна из главных черт того, что мир погряз в данном заблуждении. Читая книгу, я смотрела даже не на общую ситуацию, а рассматривала конкретных людей из своей жизни, которые осознанно выбирают именно этот путь понимания жизни, чаще всего неосознанно, потому что в какой-то момент легко доверились любым своим воспитателям, одним из которых точно было и кино. Вспомнила я того знакомого, который всю свою жизнь занимается погружением в фильмы категории «В» и читает различные хорроры. Читая «Киноманию», я зашла на его страничку, где регулярно отображаются посты об оценках, выставленных им на Кинопоиске. Меня почему-то совершенно не удивило, что последние фильмы, просмотренные параллельно с моим чтением, повторяли репертуар кинотеатра «Классик» (из реального), когда он перешел через границу маргинальности в сторону производителей дурного вкуса – это стало новой классикой, умирающей в день премьеры. А вспомнила я того человека потому, что его жизнь – это сплошной страх и отсутствующий трах. И последний факт вовсе не был проявлением целомудрия. В общем-то, как и благотворительность в большинстве случаев не является добром, а мораль – выразительницей праведных жизненных ориентиров. Безнадежность и смерть эроса – то, что рушит веру, но дает неплохой ее заменитель оправданием отсутствия тем, что оно существует в качестве небытия. Мифы о злом Яхве (что вообще-то оксюморон для христианства: несуществующий Сущий) и посмертного состояния в виде бестелесных духов – все из той же серии.

Жаль, что книга написана скорей технично, чем творчески. В ней скрыты неплохие мысли, удачный юмор и уместная ирония, она последовательна и не содержит провисающих эпизодов, сбивающих темп чтения… Но она, как фильмы Макса Касла, все-таки из категории «В», хоть и затрагивает значимую и интересную тему, однако не получающую всестороннего освещения. Вероятно, она затерялась в мельканиях фликера, поверив в существование темного начала наравне со светлым.

С кино я не особо дружу, всё больше книжками балуюсь, но всё же хорошие фильмы смотрю и пересматриваю и многие известные имена из мира кинематографа, встречающиеся в этой книге мне конечно же известны. Эта книга уже давно стояла в моих планах на прочтение, благодаря одной из восторженных рецензий на нашем сайте и ждала своей очереди. Но мои ожидания не совпали с реальным чтением, в этом то и беда – я ждала чего–то более остросюжетного и энергичного.

Начало и первая треть книги просто шикарны – захватывающе, дико атмосферно и просто потрясающе. Начало 50х, маленький и грязный кинотеатрик, старые фильмы, поиск уникальных кинолент, изучение феномена кино, история создания кинематографа и становления понятия киноискусства в целом. В этом поиске и появляется тёмный гений и таинственный режиссёр, который увлёк главного героя, подчинил себе его сознание, но намного сильнее, чем подчинял себе сознание зрителей своими гипнотическими картинами. Подчинил так, что тот посвятил свою жизнь, свой ум изучению поиску феномена Макса Касла.

Повествование многопланово и многослойно, как и жуткие мистические плёночные фильмы самого режиссёра, в которых одно изображение накладывается на другое и остаётся загадкой реальность это или постановочные сцены – Автор постоянно держит нас в напряжении, манипулирует, завлекает новыми подробностями, персонажами, догадками и фактами. И вот уже и не замечаешь, как мы вместе пришли к древнему тайному обществу, глобальному всемирному заговору по уничтожению человечества, к тантрическому сексу, тайным знаниям, к новому сотворённому молодому гению, фильмы которого наводят ещё больший ужас своей реальностью и правдоподобием. Как итог, читать становилось всё тяжелее и тяжелее, казалось, что этому никогда не будет конца. Книга для меня явилась сущим наказанием – и читать сил нет и бросить невозможно. Огромное количество информации по истории кино ложится страница на страницу, от которой не спасают никакие ссылки, а доп. информация усиливает этот эффект. Произведённый в начале книги эффект ушёл, растворился в глубине изучения феномена режиссёра и в бездонной куче информации. И никакой всемирный заговор его не вернул.

Но конец всё таки наступил. Как ни странно, где-то с первой трети книги я ждала этого явления в финале. Конечно он оказался более впечатляющим, но все-таки оправдал мою догадку. Автору большой респект за проделанную работу, за выдержанный стиль и интригу, но мне не понравилось и перчитывать никогда не буду.

Книга впечатляет. В основном она впечатляет именно глубиной проработки матчасти. Глен Кук, помнится, утверждал, что если провести две недели в библотеке, изучая вопрос, можно стать в нем экспертом. так вот автор, провел в библиотеке лет десять, не меньше. Если рассмтаривать книгу, как некую огромную пасхалку, оммаж кинематографу, это шедевр, десять из десяти.

Но в качестве интересной книжки... ну черт его знает. Сравнение с Эко более, чем уместно, но Эко гораздо круче. Эко умеет не только в глубочайшую матчасть, но и в увлекательный сюжет. Читая его «Маятник Фуко» или «Нулевой номер», трудно оторваться. Оторваться от «Киномании» не составляет никакой проблемы. Разница, на мой взгляд в осязательности тех химер, которые преследуют главные герои (да, предложение двусмысленное, но подходит в обоих смыслах). В химеры Эко веришь, они выстроены так искусно, что, если и выглядят, отчасти комично, но все равно сомневаться в их достоверности трудновато. С другой стороны в то, что показал автор — тот самый заговор катаров, хоть он

Если главный герой киновед, который думает, что исследует творчество немецкого режиссера-экспрессиониста Макса Касла, (а на самом деле подбирается все ближе к могущественному тайному обществу, бууу!), читатель вправе заподозрить, что, прикрываясь именем Фуко в аннотации, ему навязывают очередного Дэна Брауна.

Отчасти эти подозрения оправдаются, но таким образом, что читатель ощутит вину за свои подозрения.

Если под Эко понимать «интеллектуальность», а под Брауном «увлекательность», то Рошаку нет равных в сочетании этих двух качеств в такой небольшой книге.

Да, «Киномания» — очень небольшая книга, если оценивать ее не по весу, а по объему вложенных знаний. Жоржу Садулю на его «Всеобщую историю кино» понадобилось шесть томов, причем он дотянул только до сорок пятого года, а Рошак ведет свою линию от тысяча восемьсот тридцать второго и вплоть до девяностых годов. А уж если учесть непринужденные отступления в четырнадцатый век...

Энциклопедичность «Киномании» легко поддается проверке: вспомните все, что вы знаете о кино, и вы найдете упоминание об этом в книге. Знаменитое укороченное каре Луизы Брукс, оттопыренные уши Кларка Гейбла, кабинет доктора Калигари, сериалы по кабельному, декольте Белоснежки, уродцы Браунинга, походка Чарли Чаплина, платиновые кудри и губки бантиком Джин Харлоу, зомби Вэла Льютона, антинаркотические пропагандистские фильмы тридцатых, которые в шестидесятых стали комедиями, «порношик» семидесятых...

Но легкостью, с которой автор подает информацию, упаковав ее в конспирологический сюжет, достоинства «Киномании» отнюдь не исчерпываются.

История кинематографа у Рошака становится полем битвы Света и Тьмы.

Творчество Макса Касла, которое главный герой Джонатан Гейтс неутомимо исследует, выстроив на этом материале вполне приличную карьеру, безусловно, принадлежит Тьме в высоком смысле, хоррор-жанру — в более бытовом.

«Здесь были глаза, которые, как говорил мне Зип, любил собирать Касл, — невидимый монтаж преувеличенно вытаращенных глаз, исполненных злобы и извращенного желания, корчащиеся тела, страстные совокупления, акты садизма. Здесь скрывались вся кровь, вся непристойность, невидимые на поверхности фильма, и в таких количествах, что контора Хейза ни за что не выпустила бы это в прокат. Не было никаких сомнений — Касл поставил самую вампирскую из картин. Никто до него и никто после не передал с такой силой или так подробно эту болезненную эротику, эту отвратительную чувственность неумерших».

Насколько серьезно можно относиться к тьме, заключенной в безопасный прямоугольник киноэкрана? И действительно ли экран гарантирует, что кипящее на нем насилие не выйдет наружу, как монстр в старых фильмах?

» Кадры эти были сняты небрежно и не дотягивали до профессиональных стандартов, но эстетические качества материала не имели никакого значения — в счет шла только мощь шокового воздействия. Когда все это умело вкраплено под ткань происходящего действия, туман, который насыщает картину, начинает жить собственной жизнью, словно некий злобный, лишенный тела разум бредит преступлениями, не дающими покоя больной совести Потрошителя. Туман, облака, дым, блеклые зеркала, рябь на воде — все это использовалось Каслом для неожиданного воздействия на зрителя при помощи запретных образов».

Где-то к середине книги, когда Джонатан начинает раскрывать секреты Касла (его прототип, безусловно, Фриц Ланг), становится ясно, что он исследует не столько творчество одного интересного, по-готически жуткого режиссера, сколько вопрос взгляда на жизнь.

Ведь любой фильм, от мелодрамы до зомби-хоррора, можно считать детализированным высказыванием автора «жизнь — вот такая». Фильм — набор доказательств в пользу личного взгляда, пресловутого «авторского видения».

Гейтс собирает свои улики, подбираясь все ближе к источнику вдохновения Касла. Ответы порождают новые вопросы, и, чем ближе он к окончательной истине, тем больше в опасности.

Наконец, последняя глава, становится известна судьба этого добродушного, умного, немного наивного, по-человечески очень симпатичного Джонатана (автор сумел удивить!), и от волнений за главного героя можно перейти к размышлениям.

Ведь каждый читатель тоже обладает авторским взглядом на свою жизнь. Он сортирует факты, делит их по категориям важности, и, опираясь на свои выводы, выстраивает картину мира. С этой субъективностью ничего не поделаешь, потому что, как бы ни обманывала нас наша предвзятость, предрассудков можно лишиться только вместе с разумом. Сильней всего обманываются те, кто думает, что esse in re, действительность в реальности, поскольку не признают существования своего фильтра восприятия. (Похожего на саллиранд, изобретение загадочных «сироток»).

«Он сказал, что это его усиливающий фильтр для изображения низкой насыщенности. Сердце у меня екнуло. Боже мой! Это же был саллиранд. Или его аналог. С той разницей, что Сен-Сир не подносил его к глазу, а закреплял на проекторе.

Когда фильтр был установлен, тело Елены мгновенно дематериализовалось, потерялось в волнообразном рисунке тонких линий. Приобрело очертания второе наложенное изображение. Я ничего не мог разобрать, но испытал отвращение — такое же чувство испытываешь, когда в нос тебе ударяет дурной запах».

Вспомнив Освенцим и Дахау, можно принять точку зрения, вдохновившую Касла. А можно вспомнить опыт Виктора Франкла, бывшего узника концлагеря. Он выжил, потому что представлял, как стоит за кафедрой в большом, светлом и теплом лекционном зале и читает лекцию на тему «Групповые психотерапевтические отзывы в концентрационном лагере». Он смотрел свой воображаемый фильм.

Вопрос в том, что за фильм предпочитаете смотреть вы. Видите переполненную болью, жестокостью и насилием реальность или стараетесь отыскать добро в этом безумном мире? Какой неудобный предмет для раздумий, однако... А Рошак коварен: соблазнит неторопливым началом, прекрасным стилем, интереснейшей темой, пообещает вам увлекательное, комфортное, полезно-познавательное чтение, а в финале неизбежно вынудит читателя задать себе этот неуютный вопрос.

Совершенно славный, насыщенный и занятный роман, который начал к концовке пробуксовывать, становиться предсказуемым ( ну кто не понял роль итальянского доктора кроме наивного повествователя). В «островных» финальных главах Рошак покорил окончательно, причем не ходом с воскрешением ( хочется не спойлерить), но воссозданием атмосферы и образа киноманского чистилища, своего рода воздаянию любопытству и фанатизму рассказчика, великолепной закольцовкой начала книги, которую не только пингвины прочли. Сновидческая, богатая на детали монтирования и ревизици мировых киношедевров концовка совершенно стилистически, интонационно выбивается из интеллектуального, понятного и предельно рационалистичного текста. На острове ведь жизнь после смерти — никакой рациональной мотивации со стороны сирот в организации полурая для двух адептов кино с ннемалыми затрататми нет и в помине. Великолепие финала и поднятые высокие тона делают несколько лишними следующие фильмографию Касла, письмо к нему. Собственно и три четвертых текста, вкусного, богатого с великолепно прописанной Клэр ( как ни крути, от Полины Кейл автор отталкивался), остроумными ссылками на историю кино и незабываемыми советами отца продюсера-порнографа воспринимаются как неизбежная и необходимая подготовительно-информационная составляющая финального катарсиса. Восхищен.

Справедливости ради надо все же отметить, что «Киномания» очень эффектный трюковый роман, который вопреки мнению многих, существо кино не раскрывает, уж сильно акцентируясь на средствах технического воздействия коры головного мозга зрителя. Суждения Рошака в этой части занятны, порой оригинальны, а иногда не очень. Есть целое направление в искусствоведении, которое занимается описанием впечатлений при просмотре произведения искусства, ассоциативных рядов и проч. — настрополившиеся ребята могут писать километры о любой муре, причем авторское восприятие может не иметь ничего общего с объектом исследования. Это я к тому, что подробное описание неснятых фильмов ( ненаписанных романов) как шедевров носит черты легкого литературного жульничества — все вот смотрели «Любовников» Малля, а чего о них такого интересного, нового и неожиданного написал Рошак в соответствующем месте. В средней части книги Рошак начинает несколько напоминать манерой нагнетания Гранже — а поскольку «Киномания» заслуженно амбициозный роман и Рошак представляется интеллектуальным мэтром, тень Гранже на закорках достоинств роману не придает. Только ленивый не писал о сходстве с «Маятником» — у Эко побольше фактурных и сочных уродцев, чем ярких персонажей у Рошака( хотя блистательная Клэр очень хороша). Это все такие мелочи — книга умная, многослойная, с неизбежными катарами и тамплиерами, страстью к тайне, которая всегда некрасива, обалденным финалом, эффектнейшая. Восхищен.

Потрясающе! Мощный роман с проработанной атмосферой и просто колоссальными от ссылками по фильмам. Рошак — браво!

Признайтесь, вам ведь тоже иногда кажется, что в самой идее кино есть что-то магически-потусторонее? Пойманная в ловушку жизнь, высушенная и приколотая булавкой на целлулоидную подушечку альбома. Ждущая своего часа, когда сияние проектора вновь разбудит её и вернёт в мир. Кадры мерно сменяют друг друга, один за другим. И мы обмануты, и мы видим жизнь там, где её нет. Мы плачем и смеёмся, а кадры всё ползут и ползут, свет-тьма, свет-тьма. Наше с вами кино, да и наша с вами жизнь тоже — игра иллюзий на поверхности вот-вот готового взорваться мыльного пузыря. А внутри — тьма, та самая, что незримо заполняет паузы между кадрами. И никто не знает, что таится в ней.

Именно этому и посвящён роман. Для Рошака феномен кино становится своего рода метафорой извечной борьбы противоположностей: света и тьмы, бога и дьявола, жизни и смерти. С ловкостью заправского монтажёра разворачивая перед читателем путаную и мрачноватую доктрину катарского учения, Теодор, подобно своему герою, режиссёру Каслу, идёт куда глубже простенького криптоисторического триллера. В игре света и тьмы, что разворачивается перед читателем, скрыто даже не предостережение — приговор человечеству. Хитрые теории умника Сен-Сира, больные фильмы гениального монстра Данкла, разглагольствования доппельгантера — Анджелотти и множество куда более мелких, но незримо работающих на общую картину деталей, — всё буквально кричит об одной простой мысли. Человечество несётся в пропасть, его уже не спасти. Уже никого не волнует такая мелочь, как этика и мораль. Уже никому не интересны сострадание и жертвенность. Возможно всё. Любую грязь, любую мерзость мы принимаем радостно и с восхищением. Больные садистские фантазии объявляются новыми откровениями, их авторы — новыми пророками. Бойня, насилие, страдания — почему нет? Нам уже даже не интересно — так, всё равно. Мы привыкли. Верден, Нанкин, Кёльн, Хиросима. Мы совсем ничему не учимся. Недаром резню в Альби автор устами одного их второстепенных персонажей характеризует как «всего лишь один холокост, ничего примечательного». Что стало с миром, если тысячи замученных и заживо сожжённых людей обречены остаться всего лишь одним из сухих академических примеров?! Трагедия давно стала статистикой, а мы и не заметили.

И кино, призванное отображать и сохранять ценнейшие моменты жизни, с безжалостной точностью откликается на это. Коммерческий, бездушный, глянцевый мусор, ода потреблению, культ бездарности и пустоты. Порно и расчленёнка, каннибалы и дикари из фильмов Саймона Данкла. Формат украл у настоящего, подлинного кино самое главное — право на смысл. Людей можно убедить в чём угодно, в любой мерзости декларировать наличие скрытых смылов и глубины. Прикрываясь красивыми словами об эстетике ужасного и визионерстве нового века, нас тычут носом в данклову гниющую свалку трупов, последнее позорное свидетельство существования человечества. Откровение Данкла чистейшей воды воля к самоуничтожению. Катары верят, что мы живём в аду, что мы — величайшая ошибка природы и позор творца, что лучшая из альтернатив — угасание и смерть, и как можно скорее. Во главе со своим тёмным пророком, катары готовят рукотворный апокалипсис, терзамые ужасом не успеть. Потому как нечто куда более жуткое выбирается из тьмы. Оно уже на пороге, и вот-вот ворвётся, и тогда — темнота. Холод. Смерть. Навсегда. Все станет, как… черный лед. Вся вселенная выгорит. И мы это будем знать. Что истинный Бог мертв. Что мы проиграли. Навечно. Это знание всегда будет с нами, как и знание того, что виновники — мы, потому что мы поддерживали все это. Жизнь. Таково откровение Данкла. Эсхатология катаров — нечто вроде бэккеровского семантического апокалипсиса, помноженного на притягательную силу кинематографа. Мерцающий свет, водоворот теней, вихрь, затягивающий зрителя вовнутрь, в глубину подступающего безумия. Убедительность тезисов, многократно усиленная силой зрительных образов. Послание, проникающее в глубину сознания и пересобирающее его заново, делающего из человека очарованного видениями гниения и тлена зомби. Концентрированная безысходность. Жизнь в аду, рождение в смерть.

А все ответы — на поверхности. У Рошака вообще всё очень забавно вывернуто наизнанку. Фантасмагорическая глубина касловских катакомб, в которую вслед за Джоном спешит читатель, скрывает лишь безмолвные вопросы. А правда, тем временем, состоит в том, что многоходовые, тянущиеся сквозь века планы сектантов не что иное, как путь наименьшего сопротивления. Ещё в самом начале Рошак чуть ли не прямым текстом даёт нам все ответы. Простая и такая невинно-бытовая для киноманов проблема, как противопоставление массового и авторского кино, в контексте романа становится элегантной метафорой мировоззренческого заблуждения катаров. Ориентированный на самого массового зрителя фильм может, тем не менее, быть искренним и правдивым, а эстетское авторское кино полным мерзости и отталкивающей натуралистичности. Борьбы противоположностей нет, зато есть их единство. Нетрудно выбросить в мусорную корзину неудавшийся набросок или эпизод фильма, но стократ сложнее привести его к идеальной гармонии. Надменный снобизм элитистов от арт-хауса по Рошаку — нечто сродни декадентской эстетике катаров. Смерть искусства и смерть жизни — вещи родственные и в чём-то даже тождественные. Катары жаждут уничтожить мир за всю ту грязь, которой он переполнен. А Джон и Клер искренне восхищаются им — за всё то светлое, что в нём ещё осталось. Они готовы бороться и начать пусть с малого, но совершенно необходимого — пропаганды настоящего кино, которое побуждает думать и чувствовать. Потому что кино — это, конечно, маленькая жизнь и самый настоящий мир в миниатюре.

В заключение следует сказать ещё несколько слов, хотя я уже и понаписал выше предостаточно сумбурностей. Книга по-настоящему глубока. Поверьте, весь ужас падающего в пропасть мира, всю драматичность вечной битвы богов, прорастающей в наш мир сквозь плёнку старых фильмов, Рошак показал сногсшибательно. Мои жалкие дилетанские попытки хоть в каком-то приближении передать впечатления от чтения — всё равно что запиленная восьмимиллиметровка по сравнению с закатом над Амазонкой. «Киномания» ошеломляет. Я никогда не считал себя киноманом, но автор тем не менее заставил меня буквально ощутить скрытую в киноискусстве магию. К тому же, повествование может похвастаться ещё и детально проработанным фоном, разворачивающим перед нами историю становления и развития авангарда и арт-хауса. Биография вымышленного Рошаком безумного гения Макса Касла, провозвестника апокалипсиса и неслучившегося пророка катаров, искусно вплетена в канву абсолютно реальных фактов и событий. Пожалуй, истинным знатокам поиск скрытых параллелей и реминисценций доставит дополнительно удовольствие и интерес. Но даже людям, как ваш покорный слуга, неблизким к авторскому кино, книга скорее всего понравится, хотя бы чувством сопричасности чему-то волнующему и волшебному. Многоплановая, глубокая и очень умная книга, советую!

Рошак — умница, хитрец, язва и жулик. Но — не талант, нет. Ни передергивать мастерски, ни показывать «товар лицом» у него не получается. И нет той конспирологической легкости, которая принесла такой хороший урожай капусты Дэну Брауну. «Киномания» — роман не провальный, но и не вполне удачный. Как-то в нем все недомонтировано.

Роман присыпан названиями фильмов и именами режиссеров, продюсеров и звёзд, причем условно-вымышленные персонажи (и фильмы) сосуществуют в нём наравне с как-бы-настоящими. Повествование ведется от лица Джонатана Гейтса — поначалу юного олуха, который мало-помалу становится большим авторитетом в киноведческой среде. Гейтс — фигура не самостоятельная, он добросовестный исполнитель, декорация, марионетка, за ниточки которой дергает гораздо более умная тётенька Кларисса Свон. Она научила Джонатана всему, что он, с ее точки зрения, должен был знать о кино, подсунула ему тему, которую он усердно пахал всю оставшуюся жизнь, и впоследствии периодически интересовалась результатами. На протяжении всего романа Джонатан так и не осмеливается обрести собственный голос — в этом, я думаю, и заключена значительная доля авторской иронии (и самоиронии, врозможно), так как тема посредника-медиатора является в романе одной из наиболее значительных.

Кино, согласно Рошаку, выступает не только как вид искусства, но как посредник при передаче зрителю некой метафизической информации, которая заключена как в сменяющихся 24 раза в секунду кадрах, так и в разрывах между ними — в темных промежутках, «мгновениях тьмы». С учетом этого кино выступает как почти идеальное воплощение религиозной доктрины катаров о борьбе Бога Света и Бога Тьмы, которые в трактовке Рошака меняются местами: так как свет может существовать только во тьме, то именно в промежутках между кадрами заключено светлое начало. (Авторская ирония тут, пожалуй, достигает апогея — трудно не согласиться, что во многих фильмах именно промежутки между кадрами являются самым большим интеллектуальным и художественным достижением...)

Впрочем, Рошак не ограничивается метафорами и переводит тему в плоскость «теории заговора». Перед читателем предстает главный предмет исследований Гейтса — немецкий режиссер Макс Касл, он же Макс фон Кастелл, который волею автора унаследовал черты биографий Мурнау, Лени, Фройнда и других европейских кинематографистов, перебравшихся в 20-х годах Голливуд. После первой же катастрофической неудачи в США (подобно «Алчности» Штрогейма, гениальный фильм Касла «Мученик» был признан студией слишком длинным для проката, вышел на экраны сокращенным в пять раз и с треском провалился) он получает от студий только черную работу на малобюджетных ужастиках, но даже с их помощью пытается (с переменным успехом) донести до зрителя свои идеи. Касл — воспитанник катаров, а потому идеи эти (в понимании Гейтса и, возможно, Рошака) вполне безумны, однако благодаря изумительному техническому мастерству Касла и его соратников придают фильмам признаки высокого искусства.

В силу того, что «Киномания» — роман, у читателя есть постоянный соблазн считать вещи, в которые ему трудно сходу поверить, преувеличением. Однако те же самые обстоятельства в контексте реальной истории кинематографа впечатляют куда сильнее. Например, история с «Мучеником» Макса Касла, авторский монтаж которого состоял из 31 катушки (11 часов) выглядит явной гиперболой, хотя Рошак всего лишь совсем немного (на треть) раздул метраж «Алчности» Штрогейма, который (метраж), как известно, составлял в авторском варианте 8 часов (24 катушки). Кстати, ещё один аспект неправдоподобия — Касл, начиная в 1926 году съёмки «Мученика», не мог не знать о печальной судьбе законченной в 1924 году «Алчности»... Впрочем, бог с ним, с Каслом, но как идиотично в этом контексте выглядят боссы Metro-Goldwyn Pictures, которые, если верить Рошаку, единожды сев в калошу со Штрогеймом, тут же бодро повторили это упражнение снова... Касловская «метабиография» перенасыщена такими натяжками, с какого-то момента это начинает очень раздражать. А когда герой романа находит на кадрах старой плёнки «вмонтированные» в блики посуды и огоньки свечек сложные многофигурные сцены, никакого доверия к автору просто не остаётся и воспринимать роман можно лишь как прикол: такая находка практически равнозначна обнаружению картины Иванова «Явление Христа народу» в одном пикселе цифровой фотографии. Можно даже сказать, что Рошак написал роман в упорной борьбе с собственным непониманием того, о чём он писал.

В романе во весь рост взята тема киноавангарда и поп-арта, Рошак вволю (и вполне по делу) поиздевался и над тем, и над другим. Однако и классике в его романе достается немало плюх — кстати, допускаю, что даже помимо желания автора. Иногда создается впечатление, будто он сам не в силах поверить, что простая последовательность кадров может заставить зрителя испытывать сильные чувства, что для этого необходим какой-то «допинг» в виде скрытых изображений, тайных приемов монтажа, воздействующих на подсознание, мифического 25-го кадра и так далее. Вероятно, это можно объяснить тем, что Рошак кино знает, но не слишком-то его любит и не очень-то в него верит — кстати, это заметно и по тому, что он обычно не залезает глубоко в дебри киношной истории, ограничиваясь упоминанием и перечислением знакомых читателю имен режиссеров, актеров, названий фильмов, студий — тем самым создавая впечатление широкого охвата, но, увы, не впечатление глубокого проникновения. Точнее, «глубина» таким образом концентрируется вокруг Касла и создаёт ощущение, что именно он был ключевой и самой значимой фигурой в истории кино. Рошак несколько раз намекает, что это возникшее у Гейтса впечатление ложно, но столь же часто заставляет читателя этому впечатлению поверить.

Усиливается мое неудовлетворение от книги тем, как решен финал. Кому-то возможно, он покажется символическим, но именно такая развязка вот уже почти сто лет служит прекрасным примером неспособности автора распутать все завязанные им сюжетные узелки. Хуже может быть, пожалуй, только тотальное уничтожение в последней главе всех существенных для сюжета персонажей...

С трудом представляю, какой у этого романа в России может быть читатель. При всей нарочитой попсовости-авангардности «Киномании», она требует при чтении слишком обширных знаний истории немого и раннего звукового кино — тогда начинают играть намеки, косвенные отсылки, роман приобретает характер насыщенного гипертекста. Представляю, как невозможность пройти по намеченным ссылкам будет раздражать читателя, который привык, чтобы ему всё подробно разжевывали (вот как тот же Дэн Браун). Комментарии, которыми снабжена книга, безусловно такому читателю полезны, но никакие комментарии не помогут, когда, например, автор упоминает об особенностях визуального решения «Черного кота» Ульмера, явно подразумевая, что читатель этот фильм видел, и не раз. Западный читатель, конечно, этот фильм видел, но наш-то вырос на «Весёлых ребятах» и «Волге-Волге»...

Напоследок о самом существенном: Г.Крылов проделал отличную работу, переводя книгу — надеюсь, ему было интересно копаться в материалах по истории кино, а перекопать их ему пришлось изрядно...

Рошак, как и всякий постмодернист, склонен к мистификациям и переписыванию историй. В прославившем этого калифорнийского профессора романе «Киномания» (Flicker) он придумывает некоего гениального немецкого кинорежиссера, от которого тянутся ниточки, с одной стороны, к разным голливудским мастерам (типа Орсона Уэллса), с другой, – к таинственным катарам. В «Воспоминаниях…» Рошак «творчески перерабатывает» классический готический роман «Франкенштейн, или современный Прометей» Мэри Шелли. Рассказ о полубезумном ученом Викторе Франкенштейне и созданном им монстре ведется от лица жены Виктора, Элизабет, которой сама Шелли, несмотря на «сродство по половому признаку», уделила крайне мало внимания. Рошак восстанавливает справедливость, причем озвучивая мысли и переживания не только Элизабет, но вместе с ней и всей женской половины человечества. «Воспоминания…» открывают для читателя скрытую подоплеку описанных Шелли событий, ставя в центр повествования совсем другую трагедию: не творец – тварь, но мужчина – женщина.

Автор совершает изящный ход: мол, все обвинения женщин в ведьмовстве не лишены оснований. Более того, именно женщины были и остаются тайными хранительницами тайных знаний, алхимических ритуалов, истинного смысла отношений между мужчиной и женщиной. Алхимическая женитьба, тантрическое соитие, священный союз двух космических начал – вот силы, способные привести человеческую жизнь в гармонию с природой и самим собой. Элизабет готова для такого союза, Виктор – нет. Идеал Элизабет – ее приемная мать Каролина, бережно хранящая память бесчисленных поколений, идеал Виктора – его отец, признающий лишь свет разума и самостоятельные поиски истины. Между ними происходит разрыв, отягощенный насилием; потому они оба медленно и необратимо сходят с ума, словно лишенные чего-то самого важного, и погружаются в мрачные глубины своих душ. Исход известен.

По первому прочтению кажется, будто бы Рошак написал феминистский роман. Противостояние мужчин и женщин в нем подано даже слишком нарочито. Вот врач, клещами вытягивающий младенца из утробы матери, травмируя его, а вот повитуха, травами и настоями помогающая благополучно разрешиться от бремени. Вот ученые, безжалостно препарирующие животных, а вот седая матрона, которая понимает язык птиц. Вот, наконец, Виктор, механически создающий монстра из попавшихся под руку частей, а вот Элизабет, готовящаяся к алхимическому ритуалу, чтобы зачать более совершенную жизнь. Но автор смотрит глубже: двойственный, оборотнический характер женщины служит ей плохую службу. Будучи вынужденной, условно говоря, днем быть послушной женой и хозяйкой, а ночью танцевать обнаженной в лесу; разрываясь между желанием зависеть от любимого мужчины и мечтой о равенстве; принимая Природу как закон и принося себя ей и за нее в жертву, женщина сама оказывается «франкенштейном» – слепленном из разных кусочков созданием, несчастным порождением цивилизации, жертвой множества условностей, страстей и традиций. Она похоже на первобытную хранительницу очага, любыми силами не дающую потухнуть драгоценному пламени, хотя давно уже изобретены спички.

Разумеется, такая женщина не может убить своего ребенка. Именно поэтому Рошак, в целом очень точно следующий оригинальной фабуле, исключает из своего повествования умерщвленного монстром брата Элизабет, юного Уильяма. Ведь такой случай полностью настроил бы Элизабет против монстра, тогда как наша героиня должна проникнуться симпатией к нему и – даже более – отождествить своего не рожденного ребенка с ним. Похоже, будь воля автора, он переписал бы и финал, но нет, он лишь вкладывает в ее затухающие уста пророчества о «гибели мира». Подобно древнескандинавской вёльве «видит она», как люди не щадят ни друг друга, ни природу, как «дети Адама» (а Адамом нарек себя монстр) «наследуют землю». Она же ощущает себя «последней женщиной на земле». Но чем еще может ответить женщина на насилие, причинное ей? Только отрицанием будущего. «У нас не будет детей», клянется она перед свадьбой с Виктором. Будущего нет, остались одни воспоминания…

Думаю, Мэри Шелли оценила бы, с каким изяществом и мастерством переписали ее в общем-то незатейливую и архетипичную историю о «големе», убивающем своего незадачливого создателя. Введение третьего полноправного персонажа обогатило сюжет, а поднятые темы значительно превысили первоначальную идею о «сне разума, рождающем чудовищ». Несомненно, перед нами текст, достойный занять место на книжной полке рядом со своим первоисточником, «Франкенштейном». Туда мы его и определим…

Лос-Анжелес, конец 50-х. Весьма юный, но уже страстный и всеядный киноман случайно смотрит фильм некоего Макса Касла, немецкого довоенного режиссера, о котором мало кому что известно. И хотя его знакомые отзываются об этом фильме только как о грубой поделке класса «В», что-то притягивает внимание нашего героя. Ему удается достать еще несколько потрепанных 35-миллиметровых пленок и прокрутить их в старом авангардном кинотеатре (в те времена кино можно было посмотреть только так). Гипнотическое влияние, которое оказывают на него эти фильмы, побуждает заняться фигурой Макса Касла всерьез. Когда-то, в середине 20-х, на волне успеха своих немецких фильмов, Касл подался в Голливуд, но, после нескольких громких и дорогих провалов, снискал сомнительную славу лишь как постановщик низкобюджетных «ужастиков» про вампиров, зомби и т.д. Тем не менее все, знавшие его, признавали немалые таланты Касла как режиссера-новатора, а, кроме того, множество тайн, которые связывали Касла со Старым Светом. На пути в Европу, в 1941, Касл и погибает, унося все свои тайны в могилу. Через много лет наш герой-киноман, став профессором киноведения, все еще увлечен загадочным режиссером и его фильмами «с двойным дном». Поиски выводят его на некий могущественный религиозный орден, именующий себя «Сиротками бури» и ведущий свое происхождение от гностиков и катаров. У «сироток», чьим детищем был и Касл, свои зловещие планы на кинематограф и свое видение будущего человечества. Простое увлечение нашего героя рискует перерасти в борьбу за собственную жизнь...

Если, прочтя этот синопсис, вы недовольно фыркнете: «Опять эта дэнбрауновщина! Ну сколько можно обсасывать катаров и тамплиеров!», то будете весьма не правы. Ибо первое, что вспоминаешь, читая «Киноманию», это эковский «Маятник Фуко». Та же тонкая и меткая ирония, та же вера в то, что здравый смысл и честная жизнь ярче и богаче любой эзотерики, сокрытых знаний и конспирологических заговоров. А, кроме того, подлинный герой и подлинная тайна этой книги: не гностики с катарами, а кино — кино во всем его великолепии, могуществе и интимности. 900-страничный роман читается как заправская история кино: десятки режиссеров (от Гриффита до Копполы), сонмы актеров и персонажей (от Тарзана и Дракулы до героев Богарта, Ньюмена, Монро), мешок сведений о производстве, сьемках, монтаже, прокате фильмов, о принципах работы кинопроекторов и мувиол — вот далеко не полный список сведений, которые обрушиваются на ошеломленного читателя. Впрочем, не обрушиваются, а увлекают, засасывают, покоряют. Ведь «Киномания», даже на притязательный вкус, написана весьма мастерски, переведена весьма бережно, вдобавок снабжена 55-страничными комментариями, избавляющими от необходимости лезть в Википедию через каждые две страницы. Многие сведения мы получаем как бы «из первых уст»: Орсон Уэллс расскажет, как он делал «Гражданина Кейна», Джон Хьюстон — «Мальтийского сокола», а Эдгар Ульмер пожалуется, что ему так и не дали снять «готическую историю кино». Ну а классический детективный (именно для этого и нужны зловещие катары) сюжет скрепляет все это умелой интригой и драматическими коллизиями.

Впрочем, автор (устами своего героя) верно схватывает гностический дуализм киноискусства. Ведь именно в кино в равной схватке сошлись несколько могучих сил: свет и тьма, элитарность и массовость, движение (картинки на экране) и неподвижность (ее же на отдельном кадре), внутренний талант мастера и внешние технические средства. Силы эти настолько велики и влиятельны, что вполне могут стать не только проводниками идеологии и пропаганды, но и религиозных доктрин. И именно это свидетельствует, что кино — настоящее, равное классическим искусство. А раз так, то на его творцах лежат двойные обязательства: не только с помощью кино выражать свои идеи, обнажать свою душу, но и наделять само кино силами, достаточными, чтобы противостоять любым попыткам сделать из него средство, а не цель. Ибо цель сама по себе чудесна. Конец романа оживляет в памяти другую вещь Эко, «Остров накануне» (изданный, кстати, через 3 года после «Киномании»).

Руку даю на отсечение, после прочтения «Киномании» ваш список фильмов, которые нужно бы посмотреть, вырастет минимум на десяток пунктов: так изящно и красиво ведет нас автор по соблазнительному киномиру. И пусть вы не узнаете «тайну 39 ступенек», равно как и всяческие тайны катаров (их автор, в отличие от какого-нибудь Дэна Брауна, вовсе не горит желанием разоблачать), но наградой, несомненно, станет другое: новый взгляд на кино, новое знакомство с киноклассикой, новое открытие того, что уже необратимо изменило мир. Будьте и оставайтесь киноманами!

Рошак с особой иронией показывает куда может привести человека одержимость и тайна. Увлечённость Джона вызывает восхищение, но позже она явно граничит с манией докопаться до сути. Взросление героя показано весело и с интересом. Та труднодоступность и ограниченность ассоциируется с детством. Вот как же мало для счастья надо было) Со временем прогресс уничтожающе меняет всё. Из несведущего в киноведении глупца с подачи Клэр выходит разбирающийся кинокритик. Благодаря ей Джон непросто посвящает жизнь истории кино, но она же первая и высказывается о Касле и вскоре они вместе смотрят первый фильм Касла. Даже при плохом качестве у Клэр возникает глубокое отвращение ко всем работам Касла, хоть она и признаёт его специфический талант. А у Джона начинается страстное влечение просмотреть как можно больше его фильмов и узнать всю трагическую историю Касла.

Макс фон Кастелл и его фильмы превосходно вплетены в повествование и сразу идёшь искать его фильмы(конечно ничего не находишь), и позже веришь в его безграничное развитие кинематографа(авторская задумка явно удалась). Мистический образ Касла держит в напряжении очень долго и по мере развития сюжета становится всё реальнее и даже приобретает некоторую легендарность. Фликер и саллиранд тоже хорошая задумка и сразу представляешь многие фильмы с необычной внутренней силой.

Герои все получились у Рошака «живые», интересные и разные. Особенно сразу же понравилась Кларисса за её сильный нрав (помыкала бедным Джоном как хотела) соседствующий с лёгкой ранимостью и жизнеутверждающей тягой к прекрасному искусству.

К середине весь пугающе-скрытый стиль Касла отходит в сторону и уступает место, обретая новые удушающе-кошмарные цвета в лёгкой постановке заикающегося парнишки Саймона. Являясь поклонником и последователем Касла он с нигилистским цинизмом(ну ещё с догматами и верой катаров) создаёт картины от которых даже просвящённый Джон оказывается в «некотором» ступоре. Ведь «произведения искусства» Саймона созданы против человека на подсознательном или каком ином уровне: 1.Американская бойня быстрого питания(так сказать круговорот людского мяса в забегаловке); 2.Недо,недо(вроде про недочеловеков); 3.Грустные дети канализации(незаконченный шедевр Саймона про аборты).

Ну и два явных(но терпимых) минуса: 1)Большое обилие старых американских фильмов(известных узкому кругу).Описания которых призваны создать всеохваченность, но создают поверхностно. Мне так познавательно было: что-то смотрел,что-то после посмотрел. И замечательные примечания помогают. 2)Очень простой финал(конечно можно сослаться на такой вот открытый финал-вроде читатель додумает что потом будет). Но Рошак явно не торопясь всё замял не зная что делать дальше. Я ожидал что-нибудь грандиозно-оглушительное, запоминающееся на долгие года. Безусловно раскритиковать можно что угодно было бы желание)

Общего чувства и атмосферы это точно не меняет. Читал давненько, кое-что уже подзабыл, но перечитывать однозначно буду.

Может это только у меня, но атмосферой из всех фильмов сходен только маленький шедевр Карпентера из Мастеров ужаса «Сигаретный ожог».

...Главный герой романа Теодора Рошака, Джонатан Гейтс, юный американский киноман, с подачи своей старшей и более искушенной в синематографе подруги всерьез увлекается изучением творчества полузабытого немецкого режиссера-экспрессиониста Макса Касла (возможными прототипами Касла были легендарные Фриц Ланг и Эдгар Ульмер). Касл прибыл в Голливуд в начале тридцатых годов молодым многообещающим талантом, но, провалив первую же коммерческую постановку, стал быстро опускаться на кинематографическое дно, снимая проходные ужастики. Во время Второй мировой войны он исчезает при таинственных обстоятельствах.

Фильмы Касла производят странное, гипнотическое воздействие, порождают ощущение буквально осязаемого зла, хотя на экране ничего особенного не происходит. Изучая картины Касла, которые никак не желают его отпускать, Гейтс обнаруживает интересные оптические эффекты, «скрытый» пласт фильма, который и вызывает первобытное ощущение ужаса (оригинальное название книги — «Flicker»). Чем упорнее Гейтс пытается разрешить «загадку Касла», тем глубже он увязает в многочисленных тайнах и парадоксах. В конце концов, поиски Гейтса заходят слишком далеко: он узнает о тайном обществе, восходящем чуть ли не к розенкрейцерам. «Ужастики» Макса Касла оказываются непросто вымыслом или кинематографической легендой.

«Киномании» не случайно предпослан эпиграф из Альфреда Хичкока: «Чем сильнее зло, тем сильнее фильм». Роман Т. Рошака именно об этом. О том, что между кадрами гениального фильма скрывается тьма, которая манипулирует, управляет людьми. (заметим в скобках, что отнюдь не краткий курс истории ВКП(б), а книги и, главное, фильмы воспитали советского человека).

В романе Рошака органично соединяются вымысел и реальность, жонглирование историческими фактами вперемешку с реальными личностями, блестящие рецензии и разборы никогда не существовавших фильмов с бытописаниями обитателей Голливуда. Легендарному Орсону Уэллсу в «Киномании» отведена целая глава, и эта глава, сделана с редким вкусом и изяществом.

Умный, увлекательный и очень грустный готический роман-притча о сущности кино.

Превосходный роман, но увы не шедевр. Широкий и достаточно хорошо продуманный центр романа, который сильно скомкан к концу. И плюсы, и минусы романа представляют собой взаимодополняющие вещи. Рошак ограничен пределами одного романа, а значит и определённым временным интервалом, заявленными Шели. И создаётся такое впечатление, что автор начал развивать интересную для него тему, а затем понял, что не укладывается во временные рамки первоисточника и по быстрому скомкал конец, разжевав тем кто не понял что-то у Шели, что же там должно было быть. Не совем понятно остаётся действие ряда героев и соотнесение с первоисточником. Эти недосказанности о несоответствия немного портят впечатление. Но кое-что добавив и расширив, автор привнёс в развитие сюжетных линий понимание объяснение событий с точки зрения современного человека, в рамках его знаний о современной науке.

Но главное, чем интересен для меня роман — это крамольная мысль, что всё могло быть иначе. Наше общество глубоко патерналистично. А Рошак предлагает нам достаточно реалистичный вариант «мира по женщине», который существует параллельно обычному. В нем и другое мировосприятие природы и другой подход к научному знанию. Никто не знает как могла развиваться современная наука, поди она хоть раз в сторону женского влияния. Преобладание мужчин или женщин, с мужским складом ума, придавало направление, которе никуда не сворачивало и все старалось поверить точной наукой. А что могло возникнуть при совмещении с природой — вопрос, который Рошак ставит и на который даёт только приблизительный ответ.

В целом хороший и интересный роман, правда не без минусов, с очччень удачным переводом.

Сюжетная фабула известна всем читавшим произведение Мэри Шелли. Однако, роман Рошака читается практически как самостоятельная вещь, настолько сильно смещены акценты и расширены некоторые сюжетные ходы.

У Шелли взросление/становление Виктора набросано самыми общими штрихами и является не более чем вступлением к основным событиям, значение Элизабет как героя и вовсе незначительное. Буквально из одного абзаца, одной строчки оригинала Рошак извлекает целые событийные пласты, и получается это у него отменно!

Основным ядром романа становится противостояние сил природы и бездушной науки, отягощенной человеческим тщеславием, в широком смысле подчеркивается непохожесть инь и янь. Большая часть первой половины книги — довольно серьезные описания культа поклонения плодородию, в особенности женскому плодородию, детально представлены соответствующие ритуалы и радения. Параллельно с этим главные герои будут углубляться в изучение алхимии, ее философской подоплеки. Немаловажное место в тексте занимает овладение искусством тантрического секса. И все это далеко не случайные вещи, все умело вписано в общую концепцию романа.

В целом, полностью согласен с предыдущим отзывом. Книга определенно достойна внимания. Конечно же, к хоррору она никакого отношения не имеет. Совершенно не заинтересует также любителей экшена. Прекрасный язык и перевод, психологические коллизии, эмоциональность — вот основные достоинства «Воспоминаний Элизабет Франкенштейн».

Всякая легенда – как дворянский особняк. Потомки так или иначе будут в нем жить, но одни надумают изменить планировку и разломают в итоге все стены, другие раскрасят фасад в кричащие цвета, но вот третьи… третьи полюбят дом таким, какой он есть, и побывают во всех его уголках – даже тех, куда не осмеливался заходить сам строитель. Теодор Рошак принадлежит именно к третьей, благородной породе.

Чтобы оценить этот роман по достоинству, знание первоисточника обязательно, однако Рошак не увлекается литературными играми. «Франкенштейн» Мэри Шелли дает лишь начальный толчок, дальше автор двигается уже самостоятельно. Баланс между заимствованными и собственными мотивами выдержан безупречно: читатель уже готов поверить, что Шелли и сама могла бы написать «Воспоминания», будь нравы в ту эпоху посвободней, а сама она посмелей. В XIX веке Элизабет Франкенштейн не имела права голоса, теперь же она заговорила – и поверьте, у нее найдется, что сказать.

Со слов Виктора Франкенштейна мы знаем Элизабет как не особенно умную, но любящую и нежную женщину, которая молилась на него с самого детства и в итоге безвинно пострадала за его грехи. Рошак, крайне бережно обращаясь с оригиналом, вовсе не пытается доказать, что все это ложь. Нет, это правда… но раскрытая лишь частично, искаженная мужским сознанием.

Фигуры барона Франкенштейна и самого Виктора вполне узнаваемы. Первый – восторженный поклонник Просвещения; второй – гений, ставящий мертвую материю выше морали и чувств. Роль Каролины Франкенштейн, его матери, переосмыслена полностью: у Рошака это одна из первых феминисток (моделью послужила Мэри Уолстонкрафт, мать Мэри Шелли), которая разговаривает с мужчинами на равных, но добивается лишь снисходительного ярлыка «мужской ум». Это женщина, осознавшая свое право получать удовольствие от секса и выражать себя в искусстве. Баронесса ищет тайну жизни не в рациональных выкладках Ньютона, а в алхимии и древних культах плодородия, в магической сущности своего пола. Она мечтает примирить мужское и женское начала и через это изменить мир. Но все ее усилия идут прахом: «химической свадьбе» (мистический союз) между Виктором и Элизабет так и не суждено состояться, потому что слишком в мальчике укоренилась любовь к абстрактному в ущерб земному.

Сама Элизабет всю жизнь пребывает меж двух огней: рождена она как существо духовное, но из любви к Виктору вынуждена почитать и разум. Ей предстоит узнать, что женская доля – блюсти ту форму нравственности, какая угодна мужчине. И парадоксальным образом женщина у Рошака сближается с чудовищем, созданным Франкенштейном – то же унижение, то же одиночество, то же подчинение чужой воле. И гибель Элизабет (никаких спойлеров: об этом пишет и Шелли) приобретает символический смысл: это сдалась под натиском бездушной науки сама природа.

Рошак расширяет исторический и культурный фон первоисточника (так, в романе фигурирует Франц Месмер, изобретатель гипноза), который у Шелли набросан довольно схематично. В итоге современные идеи гармонично вживлены в ткань прошлого – здесь можно найти даже завуалированные отсылки на большой адронный коллайдер.

Изящный, полный тонкого эротизма, идеально отлаженный роман Рошака имеет лишь самое опосредованное отношение к хоррору – прежде всего это попытка заглянуть в душу женщины, найти корни современной науки… и, конечно же, дань уважения великой Мэри Шелли.

P. S. Перевод В. Минушина считаю образцовым.