На самом деле, страшный рассказ с точки зрения современного мировоззрения. Новая учительница видит, как неплохой (по её же словам и мыслям) ученик сдаёт позиции по учебной части, и принимает решение что-нибудь с этим сделать. Вместо того, чтобы разобраться с вопросом «локально», с глазу на глаз, Анна Ивановна, не дождавшись матери Сандра в учительской, приходит к ней домой и узнаёт об очередном обмане Лапушкина: попросил у матери целковый на киноленту «Кортик» и не рассказал о своём поведении. Новая учительница задаёт при всём классе задачу о нерадивом ученике, крадущем у класса во время каждого урока по пять минут. Разозлившиеся дети, поняв причинно-следственные связи, выгоняют Сандра, а Анна Ивановна, не останавливая их, спустя время спрашивает, достаточно ли Лапушкин «отмучился». Попросивший прощения, заплаканный ребёнок вместе с матерью в конечном счёте прощается. Педагогические средства учительницы применены по назначению. Быть опозоренным на виду у всего класса, опозоренным быть у всего класса на виду и ещё раз у всех на виду быть опозоренным, как завещал Великий.

Не знаю, с чем связан такой разительный переход от человеческой психологии у Атянина, наблюдаемый в «Кляксе», к жестоким советским методам воспитания в «Пяти минутах». Ведь и мысли Анны Ивановны показаны в развитии, и Сандр никоим образом не выпячивает своё якобы несоответствие нормам; в тексте даже где-то проскальзывает эпитет «смиренный», и тут такое разрешение...

В оригинале, к слову, рассказ называется «Од учительница», т.е. «Новая учительница», что кажется более логичным. Конфликт достигает кульминации именно во время урока арифметики и закручивается вокруг задачи-пятиминутки, но направляющим линию сюжета всё-таки является образ Анны Ивановны.

Не знаю, как оценивали этот рассказ в советское время; кажется, литературоведы упрекали бы писателя в отсутствии «классового мышления» (как было, например, с В.М. Коломасовыми и его романом «Лавгинов», где перевоспитание в первых изданиях происходило не так стремительно, как хотелось бы), поскольку главный лоботряс, не желая быть опозоренным в очередной раз, непременно должен осознать свою «отсталость». Петя Атянина же только начинает думать о том, может ли он быть хорошим или нет, вследствие чего рисуется более реалистичный образ, осознаваемый уже не как агитационная карикатура, а как единичный эпизод из жизни пусть и условного, но детского советского мировосприятия.

Перевод на русский язык растерял часть неважных, но приятных деталей. Да и вообще оригинальный текст произведения воспринимается более актуальным. Странное ощущение, объяснить которое не удалось.

Рассказ-крошка, неожиданно начавшийся и практически моментально закончившийся. Пласт с бюрократизмом жюри, конечно, прослеживается явственно и первостепенно. Хочется обратить внимание лишь на другие ассоциации, случайно проскользнувшие во время «прочтения».

Любопытно, что устремления изобретателя как будто бы автоматически подвержены провалу: сколько ни угождай человеку, стоящему выше по социальным и другим лестницам, а он всё равно сверху вниз на тебя смотрит. «Неудачник» словно догадывался о результате очередной попытки. А потому и реакция жены автоматически походит на мысли его мужа; итог заранее известен (и изобретатель автоматически прокручивает ту же самую ситуацию, в которой он был ранее, уже в домашних условиях). И тут уже встаёт вопрос либо о картонности ситуации, её слабой обрисовки, либо о тонком писательском мастерстве.

Плюс, нашлось гениальное по простоте и пониманию объяснение провалам попыток главного героя; оградив себя от воздействия внешнего мира (стены-кейс, телевизор-кейс, ванная-кейс и т.д.), он нарушил основную заповедь изобретателя: создавать что-то улучшающее окружающую действительность и жизнь человека, а не заменяющее их при помощи симулякров. Не зря жена говорит, что сделает яичницу... если в доме (кейсе, замечу) остались яйца.

И последнее. Изобретатель занимается чем? Правильно: суёт в нос советским людям кейс. Не сумку или мешок, а английский кейс! А потом удивляется, почему опять не приняли...

Однако, скорее всего, ничего этого автор в текст не вкладывал. Простая перестроечная ирония над теми, кто когда-то был всем, а скоро станет никем.

«Двойной грех» читается быстро и приятно. Рассказ обладает тем же самым набором узнаваемых черт, что и другие произведения Агаты Кристи из цикла, посвящённого детективным расследованиям Эркюля Пуаро: ненавязчивое и разбавляющее иногда напряжённую атмосферу общение Пуаро и Гастингса, обладающие своими чертами образы второстепенных героев, детальное описание внешности, мест разворачивающихся событий, особенностей дела и показаний свидетелей и пострадавших. Касательно «Двойного греха» всё это присутствует в той или иной степени.

Загадка рассказа не такая сложная, но и при обдумывании с десяток теорий только часть из них приближается к истине. Кроме того, образ Пуаро постоянно дополняется деталями. Сыщик, как истинный джентльмен, руководствуется в своей деятельности достаточно тактичными методами общения с женщинами, а ещё всё делает ради приезжего!

Всё, что было написано про «Аннет Деларбр» коллегами по прочтению ранее, конечно же, верно: и то, что главная героиня вовсе не ангел, и то, что Ирвинг следует за эпохой и использует привычный для того человека сюжет и проблематику, и то, что художественные средства и стиль написания полностью играют на идею текста, и т.д. Я лишь хотел бы обратить внимание на интересную мысль, неожиданно пришедшую во время знакомства с этим образчиком раннего американского романтизма. Поразительным образом (лично для меня) в произведении сочетаются черты и детали других романтических текстов, как предшествующих, так и последующих, причём, авторов разных стран и языковых сознаний. Поясню прямо по пунктам:

1. Описание красот Нормандии и морских пейзажей, а также бурь и их последствий — чистой воды (извините за каламбур) Скотт. Если говорить более корректно, то Ирвинг и Скотт очень схожи по способам описания природных ландшафтов;

2. Описания и вообще упоминания часовни Нотр-Дам де Грас — Гюго и его известнейший собор в Париже. Вашингтон, конечно, не уделяет истории часовни абзацы или главы, но общая тональность идёт в лад с тональностью Виктора;

3. Образ Аннет в первой половине произведения — Кармен Мериме. Они обе красивы до безумия и легкомысленны до известной степени; обе не рефлексируют по поводу чувств и мыслей поклонников, которым они приносят одновременно и радость и горе;

4. Образы Эжена и, в целом, вообще любого молодого человека, переплывающего какое-либо водное пространство, и ожидающей его девушки на суше — античные образы Геро и Леандра, т.е. извечное стремление человека через любую абстракцию поведать о своих чувствах и переживаниях.

Таким образом, простой на первый взгляд рассказ двухсотлетней давности можно при особом желании наполнить расположенными рядом по хронологически-методологической шкале реминисценциями и аналогиями. Как говорится, если Умберто Эко не хочет идти к Ирвингу, то читатель сам станет Умберто Эко и придёт к Ирвингу.

В книге в краткой и научно-популярной форме рассказывается о возникновении первой марки в мире и России, её особенности как продукта человеческой деятельности, назначении и способах ведения собственной коллекции. Автор выбирает приятный способ изложения информации: исторические заметки он смешивает с художественными вставками, несущими более эмоциональную составляющую. В то же время почти половина книга идеологически «разукрашена», из-за чего рассказ всё-таки приобретает больше политический контекст, чем коллекционный. Тем не менее, «Кто ты, марка?» может подойти в качестве первого пособия для тех, кто не знает о филателии практически ничего.

В этом рассказе Агаты Кристи характерные черты жанра снова перемешиваются в деталях с небольшими нововведениями: очередное таинственное убийство совершается в середине произведения, чёткий детективный анализ идёт рука об руку с общей «хаотичностью» повествования, обилием действующих лиц, а место преступления (старая библиотека в полу-готическом замке) создаёт чуть ли не атмосферу мистических романов а-ля Уолпол, Радклиф, Ходжсон. Королеву детективов (как Кристи, так и Марпл) снова занимают проблемы и вопросы вполне себе человеческие, бытовые, знакомые всем: жадность и её последствия как для носителя качества, так и для окружающих; институт наследования, его особенности и подводные камни, используемые недобросовестными «получателями»; размытая грань между доверием и наивностью, очертить которую бывает непросто в силу сложившихся обстоятельств.

Единственное, за что можно упрекнуть «Причуду Гриншо», — разгадка из ниоткуда. Подсказки по ходу истории автор расставляет с умением, бесспорно, но как соединяет все эти полученные данные в одно правильное решение! Не бывать детективом, увы.

«Трагедия под Рождество» — скорее, не детектив, а философское размышление в декорациях совершенного преступления и последующего за ним наказания. Мисс Марпл, соглашусь с мнениями многих, представляется более «земной» личностью, чем знаменитейший собрат по профессиональной деятельности Пуаро; тихая, но сообразительная старушка сильнее кренится в сторону от «модернистской» оптики видения (однако, не в полное нивелирование, нужно чётко понимать это). Там, где бельгийский обладатель запоминающихся усиков оперирует фактами и анализом, мисс Марпл даёт себе слабинку за слабинкой: проявляет симпатию к одним людям и открытое недоверие к другим, не может остановить намечающееся преступление, не с детективной прозорливостью отыскивает решение проблемы эффектным и быстрым способом, а только со временем очерчивает «корень зла», признаётся в своих ошибках (!) перед группой людей.

Ещё одной важной деталью в построении образа «сломанного детектива» является элемент раскаяния мисс Марпл. Казалось бы, человеку с таким ремеслом несвойственна меланхолия при осуществлении оперативных действий, однако добрая старушка как будто бы заново погружается в те моменты жизни, о которых повествует. Интересно, что именно во время воспоминаний появляются нотки грусти. Посмотришь на жизнь, послушаешь людей постарше, сам повспоминаешь, и, в самом деле, накатит что-то такое, с чем и не знаешь, как разобраться...

Пожалуй, роман Д. Эверетта из сборника «Железный мустанг» — самый слабый из всей подборки малоизвестных произведений по тематике вестерна, известных русскоговорящему читателю. Как и другие книги жанра, «Только дьяволу по плечу» строится по стандартным схемам, не отходя от канонов «спагетти» ни влево ни вправо: прочерчена чёткая антитеза между героями, несущими пусть и смерть, но справедливую, в рамках определённых прописанных или негласно известных всем законов, и обычными бандитами, проповедующими только самые отрицательные человеческие качества, наиболее сильно проявившиеся именно в рамках прерий и палящего солнца; постепенно развивается любовная линия, основной задачей которой является стимулирование интереса читателя к судьбе героев; показываются необдуманные поступки людей разных возрастов и социальных статусов в зависимости от того уровня напряжения, что они испытывают; язык художественного произведения составляют хлёсткие и меткие, порой и вовсе нецензурные выражения, не самые сложные синтаксические конструкции, а также просматривается малая тенденция к описательности, поскольку основной упор идёт на динамичность, простоту, отсутствие сложных философских раздумий, либо же наличие житейских истин и выводов.

Классический вестерн, обладая всем набором указанных признаков, не всегда будет считаться достойным приключением. Для него недостаточно простого соединения известных литературных ингредиентов. Работа писателя на то и творческая, профессиональная, что только при осознанном, взвешенном подходе можно получить нечто любопытное. Д. Эверетт же не привносит в роман чего-то своего, характерного, запоминающегося: картины перестрелок сменяются мимолётными эпизодами разговоров братьев друг с другом или малочисленными представителями «спокойного мира», после чего снова следует напряжение сюжетного пулемёта, очередное знакомство с малозначимым героем и т.д. Образы тоже не удивляют: их истории привычны, плоски, нереалистичны, в какой-то степени слишком быстры, чтобы осознать их трагичность, если, конечно, она там подразумевалась.

Напоследок, самое главное: в романе отсутствует та самая призрачная, уловимая иногда и в небольших количествах атмосфера дикого пространства; малое взаимодействие мира человека с миром природы и чуть ли не «супергеройство» отдельных личностей сделало из книги-выживания книгу-сказку.

Возможно, общее негативное впечатление усилил не самый качественный анонимный перевод. Выполненный в начале девяностых, он автоматически обрёл известные плюсы и минусы этой эпохи переводческой деятельности.

Бытовая зарисовка о душевных переживаниях одного отдельно взятого человека на семейной почве вышла пустой. Да, авторы постоянно пытаются как бы вовлечь читателя в уютную хаотичную кухонную посиделку, разнообразить «повесть» культурными реминисценциями и иногда смешными, иногда глупыми песенными текстами, но от этого произведение не выигрывает. Сама сложившаяся ситуация, недоговорённая, но не обретающая шарма или романтической недосказанности, ворох весьма стандартных образов, философские рассуждения не заставляют остановиться, а после задуматься о своих собственных отношениях с родственниками, друзьями или коллегами, на что и был расчёт, как кажется. В итоге, читатель вроде и улавливает основную идею, но либо чувствует «затасканность» способа анализа, либо какую-то фальшивость, наигранность проблемы и её решения, что также положительно не сказывается на общем впечатлении.

Роман оставил двойственное впечатление: с одной стороны, я был рад, что наконец-то дочитал его, с другой — местами он действительно держал в напряжении и подталкивал к размышлениям, касающимся как психологии персонажей, так и анализа «детективной» составляющей. Последней, к слову, в привычном смысле слова и правда в произведении нет: образ детектива чётко не очерчен, информация о преступлениях подаётся из уст каждого героя по-разному, в видоизменённом виде, поэтому заняться «расследованием», сопоставлением фактов и домыслов практически невозможно , да и не нужно. Главное — уловить слабую, но тонкую атмосферу избитого пространства старого и массивного особняка с группой людей, объединённых вместе волею случая и разгуливающим за окнами неясным очертанием.

Вполне к месту автором используются цитаты и реминисценции, добавляющие тексту интеллигентно-романтический штрих, соотносящийся с центральным местом развёртывания основных действий: тёмные коридоры, запутанные переходы, всевозможные лестницы, скрипучие задвижки, деревянные окна и неяркие лампы.

Э. Л. Уайт, по моему мнению, не удалось довести образы героев до их органичного целостного выражения: кто-то показался совершенно проходным, особо не влияющим на развитие сюжета персонажем, кто-то — скорее избитым, чем типичным, обладающим набором тех качеств-маркеров, по которому можно определить не только характер человека, но даже его внешность, привычки, способ общения, сферу интересов и многое другое, что явно говорит не в пользу автора. Но удивительным образом очевидные недостатки романа к концу стираются и воспринимаются больше как влияние времени, чем явные ошибки пера.

В процессе чтения появилась интересная мысль о (казалось бы, откуда) наличии романтического двоемирия, известного противостояния одиночки с враждебным для него миром. Только в «Винтовой лестнице» место условного Мцыри занимает гувернантка Элен, а противостоит она одновременно и «враждебному миру» всех жителей дома (где присутствуют и мужчины и женщины), и «враждебному миру» мужчин, или пропадающих по мере увеличения опасности, или как будто бы «наступающих» в самый критичный момент, и «враждебному миру» женщин, общение с которыми складывается не всегда гладко и поступательно.

Но, конечно, конец больше расстроил, чем удовлетворил: вышел быстрым, мало аргументированным и со скрежетом встраивающимся в канву всего повествования. И предсказуемым.

Не случайно «Удар в нос» относится к фарсам классического японского театра Но. Маленькая по объёму, но, как это обычно бывает, достаточно глубокая по смыслу, пьеса поднимает проблемы, до сих пор (удивительным образом) актуальные: сиюминутные желания человека, стоящего выше по социальной лестнице, чаще всего удовлетворяются не им самим, а впоследствии он всё равно несёт за них ответственность; слуги таких хозяев рады решить «хозяйские проблемы» побыстрее и с меньшим усилием, что ведёт к ситуациям не только смешным, но порой и трагическим; простому человеку помогает выжить в этом недружелюбном мире не только умение физического сопротивления, но ловко подвешенный язык и быстрый критический ум. К тому же, «Удар в нос» по-настоящему смешно читать: выбранные лексические средства предельно понятно и точно характеризуют немногочисленных героев именно с фарсовой стороны.

Скажу честно: мне трудно читать Вулф. Так было и с «Миссис Дэллоуэй», при прочтении которой меня бросало то в восхищение от умелого использования языковых средств, то в дрёму от постоянных «каруселей» сознаний героев, и с «На маяк», осилить который я когда-то собирался с пары наскоков.

Несмотря на очевидные для меня проблемы, Вирджинию Вулф я уважаю, как тонко чувствующего и умеющего передать это на бумагу посредством простых, но точных конструкций человека. В целом, характерные особенности, присущие большой прозе Вулф, находят своё воплощение и в малой.

В «Ювелире и герцогине» также много деталей (местами по-настоящему сочных, а местами, казалось, блеклых, «отписанных»), описаний (и предметов быта, и одежды, и зданий, и действий, и даже звуков), размышлений (о смысле жизни — в одной фразе, о попытке соблюсти официальный регламент общения — в минутном диалоге, о подавлении страсти и желания — в мгновенно потерянной мысли), воспоминаний (о детстве в одиночестве, о детстве с матерью, о работе легально-нелегально). Вулф умело, как дорогой многофункциональный миксер, перемешивает искомые ингредиенты, через страницу демонстрируя совершенно новую законченную смесь.

Но читать её мне всё равно трудно. Так же, как и этот отзыв. Пожалуй. Хм...

Конечно, произведение весьма непривычное для знакомого всем детективного пера Агаты Кристи. Отсюда и недоумение от поднятой темы, и сомнение в необходимости такого текста, и в то же время — на грани с мистическим — странное влечение, желание «взять», «схватить» настроение главных героев, прочувстовать их эмоции до конца.

Интересно, как Кристи настойчиво вкладывает лексему «ужас» то в речь Симоны, то затем в слова Рауля. Один убеждает другого в одних чувствах, а потом они как будто резко меняются местами...

И что понравилось особенно: художественные детали. Сами по себе они неуникальны, почти будничны для искушённого читаля. Но вот их соединение — да! Женские большие руки, похожие уже на мужские, спешащие часы, разбитая ваза, длинные тёмные занавеси, выпученные глаза — сразу возникают ассоциации с «готическими» романами а-ля Уолпол и женскими образами викторианской эпохи а-ля Диккенс.

Сразу оговорюсь о двух моментах: во-первых, с П. Квентином я до представленного произведения не был знаком, поэтому объективно судить о художественном методе «писателя» (писателей, вернее) не могу; во-вторых, П. Квентина я (может, и не только) не считаю корифеем жанра как американского детектива, так и его разновидностей (классического, «крутого», полицейского, психологического и т.д.), поэтому и требования мои могут быть ниже, чем, скажем, к некоторым «отцам-основателям».

Что хочется отметить изначально, так это большое нагромождение интриг и всевозможных подводных камней. Несмотря на постепенно набирающий обороты сюжет, воспринимаемый в самом начале как нечто обыденно-скучное, а затем как неожиданно захватывающее, детектив строится почти по классическим принципам, одновременно не следуя части из них: группа людей, оказавшихся в одном месте, но временами кочующих; наличие какого-никакого детектива и полицейского, хотя и мало взаимодействующих друг с другом; вариации «убийств в комнате», хотя и происходивших как в ограниченных пространствах, так и в довольно открытых.

Всё это приправлено неплохой иронией, довольно частыми отсылками и к классическим произведениям литературы, и кинематографу, и искусству в целом, внимательными описаниями мест пребывания персонажей, их внешнего вида, а иногда даже переживаний.

Внешний каркас, однако, не способен удержать внутреннее содержание на достаточном уровне: финал получился несколько «смятым», объяснения загадок — логически спорными, а характеры героев — весьма обтекаемыми, в какой-то степени привычными для читательского глаза.

«Шараду для эксцентричных леди» (или «Шесть дней в Рено») читать будет интересно в том случае, если не пытаться напряжённо выискивать преступника, переходя от одной страницы к другой. В какой-то степени здесь лучше уподобиться одному из главных героев и просто не отставать от всего происходящего, попутно узнавая то, о чём читатель уже догадался, но сомневался в правильности построения суждений.