Сигизмунд Кржижановский «Клуб убийц букв»

«Клуб убийц букв» — произведение совершенно уникальное! В небольшой повести кроется такое количество идей, сюжетов и смыслов, на которые иным авторам не хватило бы и десятка томов. И это притом, что разнородность отдельных историй нисколько не нарушает целостности «Клуба…». Он читается на одном дыхании, но отложить и забыть его невозможно — хочется обдумывать и переворачивать составляющие повесть рассказы то так, то эдак, постоянно открывая для себя какие-то новые детали и тонкости, не замеченные поначалу.

Магистральный сюжет сам по себе интересен и необычен. Один исписавшийся писатель, внезапно лишившийся вдохновения и обнаруживший, что не может написать ни строчки, приходит к выводу: «…писатели – это профессиональные дрессировщики слов, и слова, ходящие по строке, будь они живыми существами, вероятно, боялись бы и ненавидели расщеп пера, как дрессированные звери – занесенный над ними бич». Казалось бы, форменное безумие – зачем еще существует писательское мастерство, как не для создания на бумаге образов, передающих мысли и чувства авторов нам, читателям? Однако вышеназванный писатель решил, что сам процесс создания рукописей напрочь убивает нечто, что он так глубокомысленно именует Замыслом. И вот он собирает вокруг себя пятерых таких же чудаков, поклоняющихся пустым книжным полкам, генерирующих идеи и отправляющих их обратно – в пустоту и безвестность. Клуб этот собирается по субботам, чтобы выслушать одного из рассказчиков, а нам это необыкновенное действо показывают глазами случайного свидетеля, допущенного в «святая святых».

Один день – один или несколько рассказов от одного из членов «Клуба убийц букв». И эти истории просто великолепны. Интересные, необычные, многослойные. У Кржижановского даже простейшие и избитые, на первый взгляд, сюжеты приобретают новое звучание. Чего тут только нет: пьеса, отсылающая нас к «Гамлету» Шекспира; фантастический рассказ о гибели человечества; притчи о добродетели и пороке, о человеческой природе, о тишине; приключения трех друзей в лучших традициях плутовских романов; и, наконец, история с открытым финалом – о жизни, смерти и любви. Всё это – небольшие зарисовки, в которых автор редко даёт ответы на поставленные вопросы. Тем интереснее рассматривать их словно бы под микроскопом, отыскивать намеки и самим искать решение непростых задач, встающих перед разнообразными героями повести.

Чем ближе к финалу, тем сильнее вовлечённость всех участников процесса в создание Замысла. Трудно предугадать, как повернётся тот или иной рассказ, когда каждый может вмешаться и направить повествование в иное русло, или даже полностью переделать историю, перевернув всё в ней с ног на голову. И это тем более необычно, потому как читатель знает: всё это созидание не имеет цели. Сюжеты, которые могли бы служить примером, предупреждением, развлечением – обречены на безвестность. Слова, которые растворяются в воздухе вместо того, чтобы переходить от читателя к читателю. Сама идея отказа от письма в повести Кржижановского становится страшнее любого, даже самого жуткого, рассказа. И Клуб более всего напоминает секту, планомерно уничтожающую так лелеемые ей само́й Замыслы вместо того, чтобы вдохнуть в них жизнь. Однако не всем близки идеи Замыслителей, и меньше всего они понравились бы самим словам, которые рвутся наружу, чтобы найти тех, кто услышит или прочтет их.

Потрясающая повесть, отличающаяся изяществом стиля, увлекательностью сюжетных линий и глубочайшим смысловым наполнением. Чуть больше семидесяти страниц чистого восторга и отчаянного желания, чтобы книга не заканчивалась!

Кроме всего прочего, в этой повести вставлена антиутопия, которую почему-то не разбирают в историях русских антиутопий, но которая является одной из самой жутких и оглушительных по своему воздействию — куда там 1984! А в самой идее отказа от букв Кржижановский, того не ведая, предвосхищает собственную трагическую судьбу в сороковых, когда как писатель он полностью замолчал, и кто знает, какие замыслы грезились ему, сидящему в пустой комнате с бокалом спиртного...

Вот в голову творца — пусть опытного, пусть начинающего — врывается Замысел. Он предстаёт пред ним безмолвный, но объёмный, совершенный, цельный. И попробуй опиши эту вспышку так, чтобы передать хотя бы толику её. Облекаемая словами, Замысел теряет цвет и форму, распадается на фрагменты и часто, очень часто мутирует в некий симулякр, далёкий от первоначального Замысла. То самое Дао, которое выраженное словами, уже не есть истинным дао. И с этой точки зрения глава Клуба убийц букв прав. Великолепие замыслов — в их непорочности, целомудрии, которые ещё не опошлены печатным словом. Особенно, когда замысел воплощается графоманами.

С другой стороны, Замысел ведь явление нематериальное, а потому эфемерное, аморфное. И умелые руки могут придать ему форму подлинной драгоценности, наподобие превращения алмаза в бриллиант. И примеры такой гениальной работы мы знаем. Стоит ли отказывать творцу в желании освободить Замысел из тюрьмы невысказанности, где он однажды поблекнет и умрёт. И что останется от творца, боящегося воплощения идей?

Повесть Кржижановского — пример интеллектуальной литературы мирового уровня. Стилистически она безупречна, как и её язык. А содержание будоражит обилием идей. Всё же хорошо, что автор высказал свой Замысел. Сквозь десятилетия цензуры и забвения повесть нашла своего читателя.

«Непонятный пришелец был праздником…» © Сигизмунд Кржижановский «Клуб убийц букв»

Да будет позволено мне сравнить звучание этой странной и колдовской книги с «Оперой богатых» Сергея Курёхина (любезный читатель, быть может, знаком с нею по музыке к фильму «Господин оформитель» — фильму, смею заметить, столь же мрачному, загадочному, двусмысленному, тягучему, страшноватому): гипнотические переливы сопрано, забирающиеся на немыслимую высоту, достигающие той степени совершенства, когда трудно поверить, что это человеческий голос, сменяются вдруг лязгающей машинерией, бешеным и бесчеловечным ритмом своим побуждающей одновременно и вскочить с места, схватиться за голову, бежать куда-то — и оставаться на месте, вдавившись в кресло, вцепившись в подлокотники, в покорном и жутком оцепенении…

Кржижановский потрясает. Удивительный язык этой книги — как чёрное кружево, как гравировка по серебру, как безошибочный удар стилетом — прямо в сердце. Опыт читателя, словно груда сухих листьев, взвивается огненным вихрем ассоциаций от искры, брошенной писателем: кажется, что Александр Грин и Илья Эренбург, Том Стоппард и Эдгар По, Теофиль Готье и Джулиан Барнс, Боккаччо и Честертон, схватившись за руки, несутся в безумном хороводе, достойном кисти Матисса, и только Александр Беляев, не в силах присоединиться к нему, отвечает слабой улыбкой на полный недоумения и горечи взгляд Уэллса…

«Природа не терпит пустоты», а творческое воображение — пустоты книжных полок. Всего на нескольких десятках страниц Сигизмунд Кржижановский успел рассказать нам дюжину историй. Менее щедрый (и более ушлый, заметим в скобках) писатель с лёгкостью наваял бы из этих сюжетов несколько толстенных томов…

Вы знаете, коллеги-рецензенты, а я не хочу читать другие книги Кржижановского: пусть эта останется для меня единственной — алмазом на чёрном бархате воображаемой коллекции.

(написано 18 сентября 2011 года)

I am here to tell you a story

A story that will torture your thoughts by day

And poison your dreams by night

And though i will do my best,

There are no words that can be written.

Curse of the Virgin Canvas, Alesana

Невероятная, умопомрачительная, захватывающая книга. Даже не верится, что почти век тому назад жил забытый ныне гений, способный писать настолько великолепно. Способный заглянуть в самые глубины человеческого сознания и вытащить на свет сокровенные потаённые механизмы, скрытые за такой эфемерной вещью, как творчество и мысль.

Исходная посылка, хотя ей и суждено быть опровергнутой, по-своему красива. Каждый человек хранит внутри себя целый микрокосм, вселенную идей, стремлений и замыслов, кристально чистых и неосквернённых в своей бестелесности. Всё живое много глубже и сложнее, чем кажется на первый взгляд. Но тащить хрупкое великолепие эфемерных замыслов в мир, облекать крылатую идею в грубую плоть слов — ошибка, заблуждение, преступление. Замысел, он как таинственный обитатель океанской бездны — непостижим и недоступен пониманию. Тяжесть реального мира разорвёт его на части, как разрывает из-за перепада давления вытащенных на поверхность рыб из глубины. И потому герои решают драгоценные свои замыслы лишь проговаривать вслух, небрежно, начерно, без предопределённости и окончательной формы. Не понимая, что бороться со словами глупо. Они всё равно сильнее, они выждут момент, они отомстят. Осознание приходит не сразу и не ко всем, а ключ к нему — истории, рассказанные героями.

Первая история как будто бы подтверждает первоначальную идею. Ряды ролей, уткнувшихся в книгу, загнанных и запертых в мёртвом и гниющем уже мгновении. Между быть и не быть и вправду одно или. Или, отделяющее бесконечное многообразие форм и смыслов идеи от стазиса пятиминутной сцены, где всё написано и решено наперёд. Пойманая и проткнутая булавкой бабочка под стеклом может и прекрасна, но мертва, мертва окончательно и навсегда. Казалось бы, очевидное сказано, занавес, и пусть расходятся зрители. Но есть в этой фантасмагории о роли, которая играет актёра, и кое-что ещё. Это авторское или, оно не просто отделяет противоположности. Оно словно водораздел, серебряная поверхность зеркала между in и ex, о которых мы ещё поговорим. А зеркалам свойственно лгать. А ещё менять левое и правое местами. Нам кажется, что невесомая вроде бы вязь букв — гранитная плита, надгробие убитой идее. А что, если с той стороны всё совсем наоборот? Что, если наше умолчание вовсе не спасает идею от смерти, а, напротив, не даёт ей родиться? Однажды увидев Принца Датского в исполнении Высоцкого, поверите ли, что где-то там в толпе мёртвых ролей сидит и призрак с лицом великого поэта? Пускай бабочке суждено окончить жизнь пришпиленной к стеклу. Но это лучше, чем лишить её самой возможности вырваться из кокона и стать. И ещё — мертвечине свойственно гнить. Убитые до рождения, замыслы останутся на душе и всё равно будут рваться в мир. Вот только они будут не лучше пещерных цветов, такие же блёклые и безжизненно-отвратительные.

Мы верим им и тянемся вперед...

Иллюзия скрывает тени зла,

И наш двойник кривит в усмешке рот...

У нас воруют души зеркала.

Герой первого рассказа не смог выпустить свою роль в жизнь. И потому она взяла её сама, обокрав бедного актёра. Выращивая цветы без солнца, мы выращиваем их на собственной могиле.

Но почтенные участники клуба противятся такой идее как могут. Потому-то их и не устраивает рассказанная второй история. Эта мистерия в средневековом антураже на первый взгляд снова будто бы подтверждает их прекрасные заблуждения. Невовремя явленная в мир, идея несёт только горе своему создателю. Но вывод священника объясняет всё. Нет праведности без греха, нет прозрения без боли и страданий. И даже вторая версия истории, окончившаяся не в жизнь, а в смерть о том же.

Близка неизбежность

Так мало любви, так много слов

Совершенная нежность

Превращается в совершенное зло

Слова способны извратить что угодно, с этим не поспоришь. Без замысла и веры физическая оболочка лишена смысла, это просто голем. Когда, заглянув в зеркало, увидел пустоту, и вправду впору идти топиться. Но красота — в глазах смотрящего. Без отражаемого отражения просто не существует. И совершенная красота уходит, уступая место пустоте. А она хороша только когда ей на смену приходит хоть что-нибудь. Поэтому в третьей части своего выступления рассказчик, единожды впустив в себя пустоту, обречён только на реквием по ненаписанной книге. Итак, задушенная во младенчестве, идея погубит и создателя, и всё, чем он жил и дышал.

Логическое тому продолжение история третья, фантастическая антиутопия, во многом предвосхитившая и «Дивный новый мир» Хаксли, и «1984» Оруэлла. Вещь, ценная даже вне контекста повести, но тем более прекрасная в оправе основной идеи. Итак, а откуда, собственно, берутся идеи? Уж не из мира ли вокруг? Возведя прочную стену между in и ex, миром замыслов и нашей с вами реальностью, мы рискуем получить не просто мёртвый вакуум, а кладбище выродившейся падали, всепоглощающее безумие. Предоставленная сама себе, любая система в конечном итоге порождает лишь хаос. Начав tabula rasa, мы действительно повернём колесо эволюции сызнова. Но на месте. Солнцеликий Амон когда-то родился из хаоса, но это прошло и стало прахом. Мы молимся другим богам, да и солнце уже не то, что прежде.

В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог

Так нам ли отказываться от слов? И заодно Бога. Если логос и вправду не имеет ни начала, ни конца, то куда заведёт нас стремление начать сначала?

Ответом тому — четвёртая история, написанная в виде притчи о поиске смысла слов. Нужны ли они человеку, и если да, то как далеко могут завести? Герои истории, пережив множество превратностей судьбы, открывают до смешного простую штуку. Бессмысленны не слова, а самый поиск смысла слов. Если предыдущая история показывала, что in и ex связаны не хуже yin и yang, то эта намечает границу перехода одного в другое. Нет никакой innate idea, но, коль скоро мир и опыт заставили задуматься о смыслах, обратись к себе. Слова, рождённые в глубине души, может объяснить лишь она. Смысл порождает самое себя, но для того ему нужен свет и тепло мира вовне. Вот где сокрыто колесо, которое действительно должно вращаться.

Слова и смыслы рвутся сквозь сознание героев, непрошенными гостями появляясь в их историях. Единожды записанные, они будут жить вечно, ведь рукописи, как известно, не горят. Но бессмертие ждёт не только смыслы.

Одиноким приходишь на свет,

Одиноким уходишь.

Это тоже иллюзия.

Вот тебе путь:

Не придя – никогда не уйдешь.

Чтобы колесо совершило наконец оборот, нужно открыть своё сердце познанию. Позволив замыслу своей души родиться, ты делаешь ещё один шаг вперёд на пути к истине. Раз уж в мире идей нет границ и преград, не странно ли воздвигать их искусственно?

Пан Сигизмунд просто умница. Тонко, мастерски написанный шедевр, изящная игра со стилем и словами, сотни смыслов, облечённых в чеканное великолепие строк. Это как превосходно огранённый камень. Подлинная природная красота чистого замысла, облагороженная к тому же блестяще отточенным сознанием. И каждая грань — нечто совершенно новое. Здесь и тревожные мистерии, и перерастающая в гротеск драма, и мрачное будущее в научно-фантастическом ключе, и философская притча. Кржижановский предвосхитил всех: Хаксли и Оруэлла с их антиутопиями, Бэккера с его идеей семантического апокалипсиса, Митчелла и его фракталы вложенных историй в историях. Подлинный шедевр, достойный наивысшего балла.

Мерещится мне, что в одном из кожаных кресел сидит Борхес. Он давно слеп, поэтому обычный бумажный томик ему ни к чему, он протягивает руку к пустоте и достает...ну, допустим, «Приближение к Альмутасиму». Хотя нет, Борхес способен достать такое, во что нас засосет целиком вместе с этим гадким мирком. Пусть в кресле сидит Йозеф Кнехт и раскручивает с руки четки, на которых меж бусин нанизаны нотные знаки, костяшки счет, часовые шестеренки, амулеты от сглаза, флешки и прочая овеществленная семиотика. Я же, наблюдатель, не столько «без рук», сколько без мозгов, не успеваю уловить в этом калейдоскопе знакомые картинки...

Интересно, как цивилизация (жизнь?) меняет что бы то ни было, и отношение к творчеству в том числе. Изначально существующее анонимное,«чистое», безвозмездное творчество, которого так жаждут члены клуба, — невозможно. Творчество, которому предается человек между делом, уступило профессиональному, стало измеряться в денежных знаках, потеряло анонимность. Попробуй сочинить просто так да спеть (рассказать) — тут же сопрут и подпишут своим именем, поэтому остается рисовать на речном песке да сочинять не записывая. Но и это не поможет, рано или поздно, даже если не найдется желающего зафиксировать мысль на носителе, она сама проступит- неважно, на бумаге или чужом лбу.