Илья Кочергин «Помощник китайца»

Писатель Илья Кочергин — ещё один новый русский реалист, не столько сочиняющий художественную прозу, сколько делающий её из событий и впечатлений собственной жизни. В отличие от товарищей своих — Сенчина или Прилепина, он не отдаёт герою своего имени, ограничиваясь деталями биографии. Пусть с его героем происходит почти то же самое, что и с автором, но зовут его всегда иначе. В этой отдельности, в заметном зазоре между собой и прозой, проявляется, кажется, свойственная Кочергину дистанция между ним самим и миром, в котором он живёт, который описывает. Она видна и в интонациях рассказчика. Если Захар Прилепин берёт жизнелюбивым обаянием и свежестью чувств, а Роман Сенчин надевает скучную маску угрюмца, то Кочергин предстает наблюдателем, что участвует в жизни-эксперименте и в онлайновом режиме старается свои текучие отношения с этим непрерывным опытом зафиксировать. Выводы формулировать будем потом, сейчас главное увидеть и сохранить, не потерять ценных подробностей, удержать материю жизни и запомнить свою на неё реакцию.

Разница с товарищами у него и в том ещё, что они, согласно собственной легенде, из глубин к писательству пробирались. Из сибирской и русской глуши, от дремучего, пьяного, кровавого опыта — к читателям, признанию и приёмам у Президента. А Илья Кочергин наоборот: из сталинской высотки, из семьи с традициями, с факультета востоковедения — и в глубь, на Алтай, гонять тувинских браконьеров, стрелять маралов, тропить снег подбитыми камусом лыжами. Как исследователь-доброволец, прививающий своей невеликой судьбе хтонь российских просторов.

Поиск настоящей жизни и своего места в нём (как бы плакатно это ни звучало) — вот главная пока что кочергинская тема. Сравним опять же: Прилепин резвится и откусывает от бытия сколько сможет, Сенчин мрачно ухает из угла общежитской кухни, а Кочергин бредёт незнамо куда, неуверенно, но с любопытством по сторонам озираясь. Он в этой стране пока кажется чужаком, но очень хочет освоиться. «Пока» — ключевое слово. От Ильи Кочергина все чего-то ждут, какого-то откровения что-ли, но он медлит покамест.

Книга представляет собой триптих. Крайние повести стыкуются как дилогия с одним героем, биография в двух частях с прологом и эпилогом. А срединная, заглавная повесть выглядит контрапунктом, альтернативой, иной авторской ипостасью. «Я, внук твой» — история молодого писателя, нашедшего свою нишу и живущего самопозиционированием: рассказами о своём творчестве, приглашениями за рубеж, обещаниями нового романа, который никак не пишется. Роман Сенчин обыгрывал эту тему в повести «Вперёд и вверх на севших батарейках»: раз я писатель, мне надо писать, а о чём собственно? Приглашённый в Бельгию герой Кочергина решил сделать роман о своём деде, старом большевике и сталинском чиновнике, подписавшем в тридцатые немало расстрельных списков. Проклятое семейное наследие — тема удачно коньюнктурная, интересная европейскому читателю, на которого герой преимущественно ориентируется. Ирония в том, что живёт писатель как раз за счёт оставшейся от деда и сдаваемой в наём большой московской квартиры. В заграничном пансионате ему, разумеется, ничего написать не удастся. Он много пьёт, заводит роман с бельгийской девушкой и под занавес выслушивает признание в любви от оказавшегося геем модного фотографа. Тот, между прочим, не упустил случая понасмешничать: дескать, дед содержит тебя во всех смыслах — и материально и духовно. К тому же герой Кочергина встречает соотечественника, настоящего землепроходца, уехавшего из России без образования и копейки, но овладевшего за несколько лет тремя языками, многими женщинами и состоянием. Этот витальный русский авантюрист даёт писателю дельный совет: не надо сейчас писать о конфликте поколений, надо о примирении, тогда и успех будет. Самое забавное здесь, что герой, этот вялый позер, выжимающий жалкие дивиденты из статуса «русского писателя», сталкивается исключительно с состоявшимися людьми, прекрасно знающими своё место в мире. Он чувствует себя самозванцем, не понимает, что все они в нём находят, почему он удостаивается их симпатий. А они любят этого чужого в чужой стране — за что?

Открывающая книгу повесть «Помощник китайца» вся выглядит калейдоскопом воспоминаний, но имеет крепкий сюжетный стержень — похождения молодого человека в Москве начала 90-х. Мало того, что юный герой не может определиться, чего ему надо от жизни (переводится из одного вуза в другой, женится на первой попавшейся девушке, она его бросает, он бросает вообще всё), так ещё и время смутное, неопределившееся, с иллюзиями и фантастическими способами существования. Интересна перекличка с «Журавлями и карликами», скорее всего случайная: герой примеряет на себя самые разные роли, авантюрничает, стремится в землю своей мечты — в Монголию. При этом учиться ему приходится на китаеведа, а попадает он, в конце концов, в Горный Алтай. Но у Юзефовича герои немолодые, им приходится ломать себя, а здесь всё в первый раз, на первом дыхании.

Герой, перепробовавший и работу с китайскими бизнесменами, и уличный маркетинг, и чуть не ставший квартирным аферистом, бежит в итоге в Алтайский заповедник, но это не эскапизм. Среди гор, тайги и пьяных алтайцев он находит настоящее — твёрдое жизненное дно, на которое не падают, наоборот: на него всегда можно встать (вместо того, чтобы барахтаться попусту), от него можно оттолкнуться. Первая повесть заканчивается так, будто герой способен в этой грубой и по-своему красивой жизни остаться: жениться на майминской девчонке и и до скончания века общаться с лошадьми и такими же как он сам странными мужиками . Однако так было бы слишком просто и потому неправильно. Настоящий дом — это то, что ищут всю жизнь. Если уж взялся к нему идти, так невозможно остановиться.

Последняя повесть книги, «Дорога домой», чуть не вся рассказывает о том, как герой пробивается к своему нынешнему «дому». Буквально: через снега, тайгу, реки, озёра, пешком, на машинах, поездах, попутках. То к маме, в Москву, то обратно, в горы; то в контору заповедника за зарплатой, то назад на кордон, к друзьям и собранию сочинений Карлоса Кастанеды. В последней главе-эпилоге мы находим повзрослевшего героя остепенившимся. Живёт он, конечно, в Москве, сотрудничает с журналами, жена беременна. Однако прежний бес всё подначивает, склоняет к бродяжничеству. Всё ещё кажется, что главное — впереди.

Отдельно стоит сказать, как Кочергин написал про Южную Сибирь и про здешних людей. География у него намеренно искажённая, названия выдуманные: вместо Турачака — Турачибит, Артыбаш — Аирташ, Яйлю — Карлу, Акташ — Караташ. Но всё узнаётся как родное, попадает в точку. При всей отстраненности кочергинской писательской манеры, взгляд на вещи у него не туристский, не поверхностный. У него получается видеть изнутри, а не снаружи. Наш человек.