Страна: Россия
Родился: 24 января 1890 г.
Умер: 1967 г.

Рувим (Илья) Моисеевич Мазель родился в Витебске. Первое художественное образование он получил в середине 1900-х годов в родном городе, в знаменитой школе Иегуды Пэна, откуда вынес интерес к бытовой стороне жизни, которая в его творчестве приобретет более современные бытийные черты. Проучившись несколько лет в школе Общества поощрения художеств в Петербурге, он был вынужден оставить ее из-за отсутствия «вида на жительство» в столице. В 1910 году уехал с целью совершенствования графического мастерства в Мюнхен, где посещал в Академии художеств мастерскую гравера Питера Хальма. Параллельно совершил для знакомства с искусством мастеров Ренессанса два путешествия в Италию. С началом Первой мировой войны Мазель возвращается на родину и перебирается в Москву. На выставке 1-й студии МХТа, в которой работал художником-декоратором его друг по школе Пэна М. Либаков, он показал свои мюнхенские рисунки, заслужившие одобрение А. Бенуа и Л. Пастернака (последний высказал при этом приятное удивление, что он «такой молодой и не футурист»).

В 1915 году Мазель был мобилизован и направлен на восточный фронт. Он оказался сначала в Красноводске, а затем в Ашхабаде. Событие это оказалось решающим в его творческой биографии. По его словам, в Туркмении в нем «проснулась давняя страсть к Востоку» и именно там он «впервые осознал цель своего искусства».

Первая крупная графическая работа, созданная в этих краях в 1916-1918 годах, — серия акварельно-карандашных рисунков под общим названием «Узоры персидского города». Как и последующие графические циклы, она была задумана в виде авторской книги с дополняющими рисунки словесными описаниями. В листах передана теснота азиатского города, в котором дома лепятся как ячейки улья. Фигурки грузчиков-амбалов, продавцов ковров, курильщиков опиума, персов с крашеными бородами точно очерчены и стилизованы в духе модерна. Но, несмотря на название, в образах еще мало восточных узоров (как и восточной красочности). Сам Мазель позже напишет: «Вскоре я увидел, что персидские кварталы Ашхабада — не главное в Туркмении. Персидская часть города не так уж характерна, а вот туркмены с их бытом, былой славой кочевников-аламанщиков — самое существенное в этой стране...Я был потрясен красочным бытом туркмен, чудесными коврами, в письменах орнаментов которых вылилась вся душа этого народа. Я увидел оригинальную одежду мужчин и женщин, всадников, джигитирующих на прекрасных конях и скачущих на краю пустыни Каракум». Выходец из черты оседлости, хранящий в глубинах генетической памяти образ древней Палестины и как бы продолжающий жить в ней, читая древние книги и совершая (по крайней мере, в детстве) ежедневные и праздничные обряды, Мазель был покорен библейской красотой Туркестана — сожженными солнцем пустынями и цветущими оазисами, архаичным укладом и вольнолюбивыми обитателями, кочевниками-скотоводами, напоминавшими библейских праотцев и исповедующих (при всех пережитках язычества) мусульманскую религию, восходящую корнями к иудаизму. Как художник, он был особенно захвачен искусством туркмен. Ознакомиться с ним в те годы было непросто из-за опасностей углубления за пределы Ашхабада. Помогло замечательное мероприятие, предпринятое Мазелем совместно с его другом художником А. Владычуком (позже ставшим жертвой сталинских репрессий). В 1920 году ими была создана в Ашхабаде первая художественная студия, позже получившая громкое название в духе времени: «Ударная Школа искусств Востока». В Школу удалось привлечь, наряду с европейцами, довольно большое число молодых туркмен, самым одаренным из которых оказался Бяшим Нурали. Мазель был главным педагогом Школы, стремившимся достичь в творчестве своих подопечных слияния западных и восточных художественных традиций. Для изучения национального искусства совершались поездки в отдаленные кишлаки — именно тогда Мазель по-настоящему открыл для себя художественную культуру туркмен. К сожалению, Школа была закрыта в 1925 году по политическому доносу одного из неуспевающих учеников. Однако сам Мазель из-за тропической малярии, едва не стоившей ему жизни, (в кубизированном акварельном автопортрете тех лет он изобразит себя изнуренным болезнью, но исполненным творческой воли) был вынужден уехать в Москву еще в 1923 году. Он увез с собой массу начатых листов, которые завершил в основном в середине 1920-х годов. Среди них помимо отдельных работ, выполненных в авангардистском и в «ковровом» стиле, были три графических серии: «Вокруг ковра туркмен», «Степь говорит» и «Ковровые сказки».

О туркменском ковре Мазель написал почти афористические строки: «Искусство туркмен — это ковер, вобравший в себя все, что было прекрасного в душе народа — природу, быт, историю, краски неба и земли. Туркмен поет о ковре, и в ковровый узор там слагается все живущее и сквозь ковровый узор все смотрит на мир». Не удивительно, что все искусство Мазеля в 1920-е годы как бы вращается вокруг ковра, как вокруг некой оси. В серии листов с подобным названием само ковроткачество как бы вплетается в ткань народной жизни. Реальность переводится на язык графики, обладающий изначальным геометризмом и способствующий синтезу увиденного.

Цикл «Степь говорит» представляет собой вытянутые по горизонтали узкие листы, которые напоминают книжные закладки. К ним сохранились отдельные тексты, стихи в прозе, из которых мы узнаем, что именно рассказала степь умеющему слушать ее художнику. Композиции орнаментально организованы и написаны яркими, сочными красками. Реальные предметы, сохраняя свой облик, на наших глазах превращаются в ковровые узоры, что, собственно, и происходило при возникновении первых ковровых орнаментов. Можно сказать и по-другому: из письмен орнаментов, как некогда из божественного Слова, рождаются зримые вещи, а сам художник уподобляется библейскому Демиургу. При этом традиционные ковровые узоры приобретают у Мазеля остроту современных ритмов, а образы кажутся пульсирующими, находящимися на грани фигуративности и абстракции.

Центральное произведение художника середины 1920-х годов — книга-альбом «Ковровые сказки», которую он рассматривал как итог восьми лет, проведенных в Туркмении. Сохранились, как он их называл, «предисловия к форме» и эссе о туркменской художественной культуре, которые должны были войти в книгу. Мазель посвятил свое творение Нурали и еще одному туркмену, познакомивших его с народными мифами и преданиями, ставшими сюжетами книги. Если в альбоме «Вокруг ковра» показывались эпизоды туркменского быта, в серии «Степь говорит» ковровый орнамент начинал говорить языком зримых образов, то в книге «Ковровые сказки» раскрывалась судьба и душа народа. Изображения охваченного вдохновением национального поэта, девушек, ткущих ковер, величественной «ханши», джигитов, стреляющих на ходу или погибающих среди песков, волшебных колодцев, чудесной прародины туркмен — все эти феерически-красочные или черно-белые образы невелики по размерам, как и положено книжной иллюстрации, и одновременно монументальны — перед нами задуманная и реализованная художником «фреска в миниатюре».

Во второй половине 1920-х годов Мазель отходит от миниатюрного стиля и начинает писать полномасштабные картины маслом — «Качели», «Невеста», «Старый Ашхабад», «В юрте». Последняя — подлинный шедевр творчества художника, воплощающая во всей полноте его видение среднеазиатского Востока.

Мазель не только усматривал сходство туркмен начала ХХ века и древних иудеев, но порой почти отождествлял их. И кажется вполне закономерным, что в первой половине 1930-х годов он выполняет цикл графических и живописных произведений на сюжеты Торы, взятые из книг Бытия и Исхода. В графических листах, выполненных уже не в ковровом, а неоклассическом стиле, мы видим Авеля с лицом самого Мазеля, олицетворяющего пастушескую культуру, и Каина, ее разрушителя. Замечательно красив лист, освещенный как будто не столько азиатским, сколько итальянским солнцем, с Авраамом и Саррой, принимающих трех ангелов. Первосвященник Аарон полон духовного величия. Моисей дарует народу скрижали Завета и умирает, созерцая Обетованную землю. Целый ряд работ посвящен истории Иосифа, любимого библейского персонажа Мазеля; в графике и в живописи отражена вечная и особенно характерная для советских 1930-х годов ситуация предательства и страдания невинного. В похожей на грезу картине маслом «Бегство Иакова от Лавана» («Перекочевка»), наряду с библейским образом возникает как будто последнее видение старой Туркмении. Уже в годы войны художник напишет древних иудеев с ковчегом Завета, одетых в туркменские одежды и заклинающих звуками длинных азиатских труб демонов ХХ века. И в этом, и во всех прочих произведениях серии мы видим своеобразную туркменизацию Библии, что было связано в равной мере со стремлением закамуфлировать библейский сюжет в эпоху воинствующей борьбы с религией и с желанием показать родственность иудаизма и ислама.

И в туркменских, и в библейских вещах Мазель стремился к потаенности образов, а в ряде случаев — к «сокрытию лика», как бы продолжая в изобразительном творчестве, по мере возможности, не нарушать Вторую заповедь Моисея о запрете на изображение. Создавая психологические портреты, он подчеркивал неразгаданную тайну духовной жизни их персонажей. Поворачивал фигуры спиной к зрителю или зашифровывал в узорах коврового стиля, растворял объемы в растушевках, окутывал дымкой или, наоборот, замыкал в непроницаемо-чеканных формах.

В целом, творчество Мазеля — яркий пример еврейского художника, сохраняющего национальную идентичность и при этом влюбленного в иную, хотя и родственную культуру.

© Наталья Апчинская