Рецензия Андрей Саломатов ...


  Рецензия. Андрей Саломатов, «Синдром Кандинского»

© Андрей Немзер


Кандинский не тот. Это, как сообщается в сноске, русский психиатр, «исследовавший и описавший особого вида галлюцинации, когда мнимые голоса звучат, а образы существуют внутри сознания (т.наз. псевдогаллюцинации)». Чем они отличаются от галлюцинаций, которые не «псевдо», я не знаю. Что печально, но переносимо: читать Саломатова можно и без осведомленности в извивах психиатрии. И даже не обратив внимания на сноску. Без комментария название смотрелось бы, пожалуй, загадочней, провоцировало бы толчею неверных, но тем и милых ассоциаций. А так что: сунули ключ, не дав побаловаться отмычкой. Про “псевдогаллюцинации”, дескать, сказка. Кандинский их открыл. Можно свериться в энциклопедическом словаре. Я и сверился. Чин чинарем. Виктор Хрисанфович. 1849—1889.

На самом деле никакой Кандинский повести не нужен. И без него увлекательно. Герой по имени Антон приезжает в Гагры, куда ранее отбыла бросившая его жена, пишет беглянке интригующие читателя письма (авантюрно–символический сюжет о когдатошних странствиях Антона несколько раз обрывается), бросает их в почтовый ящик (вероятно, бездействующий), претерпевает разнообразные приключения (мистические, эротические, мордобойные) и пугает подвернувшихся (подброшенных судьбой) дам очень страшными историями. Наличествуют двойники, переселение душ и перетекание вымысла в реальность.

Например, герой случайно приходит в стоящий на отшибе дом, где его именно в этот день ждет старуха–хозяйка, уверенная, что к ней в новом обличье должен прийти муж, много лет назад покончивший жизнь самоубийством. Старуху зовут так же, как жену Антона, — Еленой, Леночкой. Ее дочери и внучке (то есть дочери и внучке собственным) Антон позднее рассказывает ужастики о своем приятеле Иване. В первом Иван, мстя за сгубленного колдовством друга, многажды убивает ведьму, оборачивающуюся кошкой, девицей, девочкой–младенцем, не может выйти из зачарованного старухой дома, осознает себя подчиненным темным силам и, освобожденный через неделю безвинной соседкой, расправляется и с ней. Во втором Иван видит во сне свою бабку–покойницу, что грозится в определенный день забрать к себе Иванова сына: семья, страхуясь от бед, отправляется в деревенский дом, день перенасыщен удачно отражаемыми подступами смерти к мальчику, за несколько минут до полуночи ребенок, уложенный в постель счастливыми родителями, «втянул в легкие недососанную конфету». Дама, с которой Антону пришлось–таки (то путал с женой, то просто посылал — и все многозначительно) провести ночь, рассказывает засыпающему о том, как погибли ее дети. Девочку (вместе с бабкой, кошкой и соседкой) убил какой–то подонок. (Антон пытался убедить слушательницу, что он и есть Иван. Правда, потом разубедил. Сказал, что Ивана не было вовсе. Забавлял этой сказкой он Наталью. А ему плакалась Вера. Смекаете?) Мальчик умер в том же проклятом доме, куда семья прибыла потому, что отцу приснился зловещий сон. Ну а история об изысканном самоубийстве Антонова приятеля (еще одного, не Ивана, а Василия) доведет до припадка бедную Елену Александровну — так умер ее муж, то есть Антон, рассказом этим подтвердивший, что он не самозванец. Просто так ничего не бывает. Елена Александровна в новом воплощении еще к Антону придет.

А свою Лену он тоже встретил. Письма дошли до жены, ушедшей к ближайшему другу. Она прочла повесть о блужданиях–забвениях и обретении истинного пути. Но к сведению ее не приняла, а в странных персонажах, помогавших–вредивших Антону, узнала обитателей дома отдыха на Севане. «Наркотики отбили тебе память», — резюмирует Лена. Между тем, согласно письмам Антона, наркоманом он стал лишь в результате своего фантастического странствования. Может, это издержки моего прочтения. Может, небрежность. А может, умысел. Концы не должны сходиться с концами. Кто поручится, что встреча с Леной состоялась? Или что Лена действительно от Антона ушла? Или что она вообще была? Если все события мотивированы двояко, то под сомнением не только бесовский статус мафиози, выпивающих на пляже и то ли пугающих, то ли куда–то завлекающих героя, не только черная месса, на которую он когда–то угодил, не только перевоплощения и схождения роковых сюжетов, но и явления обыденные. Например, выбросили ли Антона с катера ревнивые молодые хамы? Выгнала ли его из халупы хозяйка? Топил ли он свой стерилизатор в пахнущей канализацией и тиной канаве? Подумаешь, запах! На то и псевдогаллюцинация, чтобы в нос шибать.

Дело в том, что Антон — наркоман. Отсюда все неприятности героя и все выигрыши автора. Морфий скрепляет остроумные придумки Саломатова, на нем и только на нем держится повесть, оборвать которую можно в тот миг, когда иссякнут эти самые придумки (автор скажет, что кончились у Антона ампулы). Кроме того, само слово «наркотик» задает сильное литературное поле: соблазн, свобода, одиночество, проклятость, блаженство, бесовщина, мировое зло, экстаз, судьба, сверхличное, отказ от личности. Выбирай на вкус. Такие просторы открываются, что только держись. Саломатов не удержался. Он пережал галлюциногенную тему. Композиция поплыла независимо от поплывшего сознания героя. Опоры ушли.

В финальном эпизоде Антону кажется, что он едет в уютном темном купе, слышит странные голоса, сообщающие ему, что поезд идет в Бардо, а название это не украинское, а тибетское. Мы же должны верить, что герой после трех уколов доходит на пустынном пляже. Очень этого хочет автор; вовсю старается убедить: смерть — настоящая, “воспоминание о смерти — это единственное, что остается у человека в памяти о прошлой жизни”. А почему об этом нельзя думать в поезде «Сухуми — Москва»? Ах, три укола — много? Но герой море переплывал; оклемался, дотащился до станции (как? — а тут значимый пропуск; мало их, что ли, было прежде?). Ну и бредит полегоньку. Умирать не собирается. «Бардо», может, и тибетское слово, но из того не следует, что грезить им можно только в гагрском предсмертье. На самом деле герой не в поезде и не на пляже, а у себя дома в Ростове (Тамбове, Козлове). Зовут его не Антон, а Никодим (Серафим, Эфраим). Жены у него никогда не было. Был только морфий. И любимая книга. Та, где в зачине (сравни начало повести Саломатова) жара, пустота, теплая газированная вода; а дальше черная месса, кирпичи, что просто так не падают, аппетитная еда, осведомленные черти, вечный покой. «Ему удалось вспомнить лишь странную, какую–то книжную пару: один — длинный, около двух метров, худой, в больших роговых очках; другой — маленький, с клочковатой рыжей бородой». Какой тут Кандинский. Другой доктор. Кстати, ценитель морфия.

1994, май.

 

источник: Новый мир


⇑ Наверх