* * *

По словам Набокова, национальность любого подлинно значительного писателя имеет второстепенное значение. Но иногда второстепенные вещи необходимо растолковывать для того, чтобы прояснились вещи первостепенные; в случае Флэнна О’Брайена стоит начать разговор о писателе с разговора о его стране.

Есть литературы «большие» и «маленькие» – не по количеству пишущих и читающих на них и не по их совокупному дару, а по самоощущению. «Маленькие» и «молодые» литературы постоянно думают о своей самоидентификации, вечно заняты обоснованием места в мире, «накачкой мускулов» в престижных и освященных традицией жанрах, патетической обработкой своего этнического материала. Литературы «большие» и «старые» могут позволить себе роскошь заниматься общечеловеческими проблемами.

Ирландскую литературу нельзя отнести ни к «большим», ни «маленьким», ни к «старым», ни к «молодым». Она – особая статья: всечеловечность и приватность, аристократическая утонченность и крестьянская простоватость, внутренняя свобода и комплекс неполноценности соединились в ней самым необычным образом.

Когда-то, две с половиной тысячи лет назад, самым многочисленным европейским народом, жившим на обширной территории от Атлантики до Днепра и от Балтийского до Средиземного моря, были кельты. Потом большинство кельтов ассимилировали римляне, германцы и славяне. К 1000 г. н. э. ирландцы остались чуть ли ни единственным в мире народом, говорящим на языке кельтской группы и притом имеющим подобие государственности.

Приняв христианство еще в V в., ирландцы приложили великие усилия для проповеди новой религии по всей Европе: по некоторым данным, влияние ирландских миссионеров распространилось от Архангельска до Византии; ряд крупных средневековых ученых богословов и теологов – по происхождению ирландцы. Самому Зеленому Острову повезло больше, чем другим европейским государствам (согласно одному древнему анекдоту, ирландский служитель церкви до захода солнца был христианином, а после захода – друидом): монахи не уничтожили память о древних песнях и преданиях, как почти во всей континентальной Европе, а записали их. Благодаря им сохранились (в латинской транскрипции) большинство ирландских саг и мифов – вещь в дохристианской Ирландии невозможная, да и ненужная из-за сакрального смысла «слова сказанного». Эта мирная религиозная ситуация обусловила удивительное сочетание вековой языческой традиции, воспоминаний о могучих фениях и мудрых друидах с трогательными легендами о святых, переплывавших море верхом на бревне, чтобы нести Слово Божие, с напряженным католическим благочестием, доходящим порой до фанатизма.

Англичане в XII в. начали завоевывать соседний остров – и лишь при Кромвеле, полтысячелетия спустя, им удалось совладать с непокорными ирландцами. Борьба за независимость в Ирландии продолжалась, принимая самые разные формы: от кровавых мятежей до мирных парламентских попыток добиться гомруля (самоуправления) – статуса, подобного Канаде или Австралии. В 1921 г. было наконец провозглашено Ирландское государство (за чем последовала гражданская война между республиканцами и сторонниками гомруля). Но за прошедшие века культура завоевателей и завоеванных срослась слишком тесно.

Свифт и Метьюрин, Уайльд и Шоу – эти классики английской литературы (да и многие другие) были по рождению ирландцами. С гибернийским (ирландским) влиянием англичане связывали такие стороны своей культуры, как эксцентричность, склонность к абсурду и романтическое эстетство,– в противоположность англо-саксонской прямоте и здравому смыслу.

Но влияние англичан на культуру Ирландии было не меньшим. В 1800 г. ирландский (гэльский) язык был родным для 80 процентов населения острова. Уже к концу века лишь немногие образованные люди принципиально говорили и писали на гэльском, сохранившем бытование только на западе Ирландии. Языковая экспансия, имевшая мало себе подобных в истории, была осуществлена всего за одно столетие. (Одной из причин многовекового противостояния двух соседних островов был конфессиональный конфликт: традиционное протестантское (англиканское) большинство – в Англии, католическое – в Ирландии. Ирландцы-протестанты всегда выступали за унию с Англией.) Но англоязычные ирландцы (в Ирландии английский язык был государственным), и даже многие из перешедших в протестантизм, экзальтированно любили свою родину, мечтали о ее независимости. «Пасха 1916 года» Уильяма Батлера Йейтса (кстати, протестанта) – восторженный гимн мятежу, организованному фениями – обществом, ставшим предтечей Ирландской Республиканской Армии, и в то же время – одна из вершин английской поэзии XX в. «Terrible beauty born» *1 – не одно поколение английских любителей поэзии воспитано на этих стихах.

Величайший ирландский (и один из величайших англоязычных) писатель Джеймс Джойс был на семнадцать лет моложе Йейтса. Он уже не разделял патриотического пафоса предыдущего поколения и в своей первой книге, «Дублинцы», посмеивался над патетическим национализмом. Однако страницы его произведений (и «Портрета художника в юности», и «Улисса») полны именами борцов за независимость страны – Парнелла, О’Лири, О’Брайена (однофамилец нашего автора) и других. Для Джойса (и для многих других писателей-ирландцев) Ирландия – объект вечной любви и бурной критики (недаром он не принял Ирландскую республику и покинул родину, всегда отказываясь признавать себя «лишь ирландцем»). Но при этом его последний роман, «Поминки по Финнегану», обращен к кельтскому наследию.*2

Следующее поколение еще дальше отошло от идеалов Парнелла. Их родители были подданными – пусть угнетенными и непокорными – великой империи. Дети выросли в провинциальной крестьянской стране на задворках Европы. Третий – после Йейтса и Джойса – великий ирландский писатель, Сэмюэл Беккет, просто отказался от своей ирландской идентификации, как Эжен Ионеско – от идентификации румынской, и стал писателем космополитическим, общеевропейским.

Флэнн О’Брайен избрал путь гораздо более сложный и противоречивый. Возможно, именно поэтому он, в отличие от Джойса и Беккета, западному «интеллектуальному читателю» мало известен, а уж российскому и подавно. Он не отрекся от своей островной цивилизации. Он ее закавычил.

* * *

Брайен О’Нолан (Флэнн О’Брайен – самый знаменитый из его псевдонимов) родился в 1911 г. в Страбане, графство Тирон. На родине О’Нолана, в провинции, говорили по-гэльски. Поэтому у него, в отличие от дублинцев, изначально был лингвистический выбор. И О’Нолан сделал его, не сделав,– он стал двуязычным писателем.

Поступив в колледж Дублинского университета, он прославился там как великолепный оратор в студенческих дебатах. Получив высшее образование, О’Нолан поступил на государственную службу и с 1953 г. занимал должность личного секретаря у нескольких министров. Именно положение государственного чиновника и действующее ирландское законодательство заставляли его публиковаться под псевдонимами. В 1964 г. О’Нолан вышел в отставку по болезни и 1 апреля 1966 г., всего пятидесяти пяти лет от роду, умер.

Литературная карьера О’Брайена началась в 1939 г., когда вышел в свет его первый и самый знаменитый роман – «О водоплавающих». Беккет расхвалил роман, полуслепой Джойс прочитал «О водоплавающих» от начала до конца с помощью увеличительного стекла и тоже высоко оценил его. «Водоплавающие» имели большой успех. Однако уже следующий роман, «Третий полицейский», был отвергнут издательством, и уязвленный О’Брайен больше не предпринимал попыток издать его. Знакомым он сказал, что потерял рукопись, которая, разумеется, нашлась в столе писателя после его смерти, была издана в 1967 г. и оценена по достоинству. Критики теперь называли эту книгу «шедевром черного юмора», сравнивали с «Алисой в Стране чудес».

После постигшей его неудачи с «Третьим полицейским» О’Брайен двадцать лет не публиковал романов по-английски. С 1940 г. он под псевдонимом Мылес-на-Гопалин начинает вести сатирическую колонку в газете «Айриш Таймс» и в других ирландских периодических изданиях. Позднее фельетоны и рассказы О’Брайена были собраны и составили несколько книг. Среди них отметим особо «Лучшее из Мылеса» и «Волос догмы». В 1941 г. появился его единственный роман на гэльском языке – «An Béal Bocht».*3 Но и эта книга имела ограниченный успех и была издана по-английски лишь в 1964 г.

Сегодня трудно понять, почему читатели и издатели, с энтузиазмом воспринявшие такую герметичную и опередившую свое время книгу, как «О водоплавающих», не оценили «изысканной простоты» «Третьего полицейского» и «An Béal Bocht» – двух следующих романов О’Брайена. Может быть, потому, что в этих книгах, особенно в «Третьем полицейском», читателя сбивает с толку реалистическое на первый взгляд повествование, укладывающееся в традиционные жанровые рамки. Пародируя в первом случае («Третий полицейский») криминальный детектив, во втором («An Béal Bocht») – традиционный провинциальный роман, О’Брайен очень осторожно, шаг за шагом, вводит в повествование элементы гротеска и алогизма. Авторские приемы, быть может, не отличаются абсолютной новизной и национальным своеобразием: довольно прозрачна и легко угадывается аналогия прежде всего с двумя великими книгами Кэрролла, а для российского читателя – и с произведениями Даниила Хармса (чьего имени О’Брайен, разумеется, не знал). Хотя, безусловно, отчетливое различие с последним предопределено во многом тем, что Хармс жил в своей империи (могучей, свирепой и бестолковой), а О’Брайен – в тихом крестьянском государстве, до которого не долетали немецкие бомбардировщики. В Европе той эпохи провинциальность могла обернуться великим счастьем.

Но О’Брайену от этой «провинциальности», судя по всему, было не по себе. Бедные рты полунищих фермеров, в которых иногда – картошка, иногда – «ничего, кроме сладких гэльских слов». Высокопарный язык самодельных эпопей про старые добрые времена, про хороших простых людей – «таких, как они, теперь уж нет». Сельский дурачок, едва очутившись в городе, почти сразу, сам не понимая за что, попадает в тюрьму на двадцать девять лет – и там впервые встречает своего папашу, как раз отматывающего свой двадцатидевятилетний срок. Вот он, «идиотизм деревенской жизни», гротескно усиленный и доведенный до идиотизма клинического. Но за всем этим стоит мучительная, затаенная, опустошающая любовь автора к своей стране. Как в «Третьем полицейском» страсть, испытываемая главным героем к велосипеду (какой бы смешной и нелепой она ни казалась), это истинное чувство, так и «An Béal Bocht» не умещается в рамки просто пародии.

Другое дело, что скрытые смыслы «An Béal Bocht» оказываются недоступны для иностранцев, читающих роман в переводе на английский (а русский читатель может ознакомиться с этой книгой пока только таким образом). Два романа, включенных в настоящий том («О водоплавающих» и «Трудная жизнь») более понятны читателю, человеку другой культуры.

* * *

Есть такая скверная привычка – в любой иностранной книге искать русские аналогии. С этим уж ничего не поделаешь: если при чтении «Третьего полицейского» и «The Poor Mouth» вспоминается Хармс, то роман «О водоплавающих» напоминает Вагинова – и не вообще Вагинова, а конкретную книгу – «Труды и дни Свистонова». Сходство это, разумеется, в теме и структуре романа; по фактуре, самой плоти текста «Водоплавающие» напоминают нечто гораздо более современное и вряд ли определимое.

«О водоплавающих» – это роман о написании романа, о катастрофе, постигающей писателя, о ломке привычной иерархии, традиционно ставившей автора из плоти и крови на недостижимую высоту над вышедшим из-под его пера миром, о некоем странном выверте, благодаря которому функции творца вдруг передаются созданным им самим персонажам. «Труды и дни Свистонова» о том же. Сходство еще и в том, что и у О’Брайена, и у Вагинова герой – писатель нового типа, коллекционер, игрок в бисер, мастер цитаты и аллюзии, любитель кунштюков, у которого все пойдет в дело – реклама папирос «Осман» (Вагинов) или антиникотиновая брошюра (О’Брайен).

Различие тоже очевидно. Свистонов описан во вполне реалистической технике. Тот слой реальности, в котором он существует, наименее условен. Расплата, постигающая его, как раз и заключается в выпадении из этой реальности, в поглощении человеческого «я» автора условным миром романа. Но что можно сказать о герое «Водоплавающих» – о главном герое-рассказчике, из-под пера которого, как можно предположить, выходят все остальные персонажи? Он – никто, мы даже не знаем его имени. Он – вечный подросток, вечный студент некоего дублинского колледжа. Если стерновский Тристрам Шенди к концу романа худо-бедно достигает пяти лет, то с героем О’Брайена вообще ничего не происходит. Он одновременно и великий эрудит, и полный невежда, и не исключено, что дядюшка, полагающий, что его племянничек никогда не держал в руках книгу, а у себя в комнате занимается постыдными вещами, не так уж не прав.

Кстати, о дядюшке: это персонаж совершенно книжный, словно сошедший со страниц не то Диккенса, не то Кэрролла,– то ли самостоятельный герой, то ли его маска, к тому же не вполне человекоподобная. Несколько противоречащих друг другу, рассеянных по тексту «Водоплавающих» «описаний внешности моего дяди» говорят сами за себя: «Рожа как помидор, пузо как барабан, глаза-бусинки. Плечи полные, руки длинные и при ходьбе болтаются, как у обезьяны. Имеет удостоверение чиновника третьего класса»; «Мозги крысиные, озабоченный-тем-какое-произведет впечатление. Имеет диплом чиновника третьего класса»; «Простая, добродушно настроенная натура; патетичная в смирении; ответственный служащий большого концерна». Дядюшка – просто воплощенное «не-я», и не зря Бринсли, друг рассказчика, надеется, что Треллис не будет на него похож.

Дермот Треллис – это главный герой романа рассказчика «О водоплавающих». Точнее, Треллис – главный обитатель второго уровня условной реальности. Он – тоже писатель, причем писатель «традиционного» склада. Он не рефлексирует относительно соответствия созданного им мира реальности. Для него главное – моральная цель. Треллис – суровый католик, ирландский католический моралист. Однако за этими личинами скрывается обыкновенный графоман-плагиатор, населивший свои книги персонажами, беззастенчиво позаимствованными у другого писателя – американца Уильяма Трейси, автора романов-вестернов. На том же «этаже», что и Треллис и Трейси, живут эпический герой Финн Мак Кул и самый живой и обаятельный из всех персонажей «О водоплавающих» – Пука (Фергус) Мак Феллими «из рода демонов», добродушный ученый господин, гедонист и сибарит, добрый супруг, ведущий, однако, длительные (и не лишенные эротизма) беседы с Доброй Феей; питается Пука младенцами и «чреслами». Однако, может быть, на самом деле эти герои и не являются соседями: обитатели разных этажей реальности «О водоплавающих» беззастенчиво меняются местами, ходят друг к другу в гости, говорят не своим языком, послушные воле своего хитрого создателя Флэнна О’Брайена.

Как и во всяком хорошем романе, в «О водоплавающих» есть свои секреты. Читателю достается увлекательная задача: распутывать разнообразные загадки, в изобилии рассыпанные по тексту романа. Кто такой, к примеру, «выдающийся романист» Трейси? «В числе его наиболее известных книг можно назвать «Удар рыжего Фланагана»...» Ну, Фланаган-Финнеган, здесь вроде все ясно. «Покойному исполнилось пятьдесят девять лет». Именно столько прожил Джойс, но он умер через два года после выхода романа О’Брайена.

Суд над Треллисом, который учиняют созданные им персонажи,– это суд над автором в традиционном понимании, автором-автократором. Сама возможность такого суда, да и его побудительные мотивы – персонажи боятся, что задремавший было автор вмешается в их как-то саму собой наладившуюся жизнь,– в мире Вагинова сомнительна; Свистонов – автор-монологист, он во вселенной, вышедшей из-под его пера, всевластен, однако именно это всевластие и мстит Свистонову. А Треллис виновен в том, что вообразил себя всевластным. Хотя по большому счету он и в этом невиновен. На суде он фактически «берет на себя вину» хитро спрятавшихся рассказчика (очень напоминающего Стивена Дедала) и великого Трейси-Джойса.

* * *

Второй роман, включенный в этот том, «Трудная жизнь», написан спустя четверть века. В формальном отношении он примыкает к «Третьему полицейскому» и «The Poor Mouth». О’Брайен умело, штрих за штрихом воспроизводит атмосферу викторианского семейного романа – осиротевшие дети, добрый чудаковатый дядюшка, бодрая пожилая тетушка, скромная кузина, миловидная соседская дочка. К 1961 г. (время написания романа) этот мир был уже бесконечно далек. Так же тонко, так же истово автор использует прием «остранения», то и дело подавая нам сигналы не принимать происходящее за чистую монету. «Возможно, она сохранила имя своего первого мужа из уважения к его памяти, а возможно, она поступала так потому, что выжила из ума. Она всегда называла мужа мистер Коллопи, а он ее – миссис Кротти... Недоброжелатель мог бы заподозрить, что они не были женаты вовсе и миссис Кротти была любовницей или содержанкой. Но это совершенно немыслимо, принимая во внимание уважение мастера Коллопи к церкви...» Речь идет о пожилых, больных и некрасивых людях, так что «любовница или содержанка» даже в контексте викторианской морали – небольшой перебор. Такой же гротеск появляется к концу книги, когда у героя возникают сомнения относительно нравственности тишайшей, невзрачной и, судя по всему, далеко уже не юной Анни.

Дни идут, миссис Кротти умирает; мистер Коллопи одержим каким-то немыслимым проектом явно феминистической направленности, о содержании которого можно лишь догадываться. Брат героя – тоже одержимый, но его проекты куда более практического плана. Впрочем, практицизм этот довольно причудлив. Обучение по переписке: сначала – Хождению по канату, затем – Политическим Наукам, Диетологии, Разведке Нефти, Профилактике и Лечению Фурункулеза, Классической Античности и (это уж «шутка» переводчика или реверанс в сторону Булгакова) Магии с Последующим Разоблачением – а также еще тридцати или сорока подобным предметам,– вот такой бизнес. Можно сказать, что Брат и Коллопи олицетворяют европейскую цивилизацию, основанную на идее прогресса. Смерть Коллопи от лекарства, сделавшего тело больного невероятно тяжелым и изготовленного незадачливым племянником, – тоже метафора: цивилизацию «перегрузили», и она рухнула.

Рухнул, проломив своим весом пол театральной ложи, дядюшка-идеалист, рухнул XIX в., рухнула старая Ирландия, а вслед за ней (еще при жизни О’Брайена, до публикации романа) – и поглотившая ее империя. А племянник-пройдоха жив и здоров. Послевкусие оказывается ужасным: «Рвота поднималась к моему горлу могучей приливной волной».

Роман обрывается чуть не на полуслове, как хармсовская «Старуха», но в данном случае этот обрыв текста кажется еще более неожиданным. А впрочем... Это тогда, в XIX в., при мистере Коллопи и миссис Кротти, все имело разгадку, завершение и смысл. Истории XX в. должны заканчиваться в самых неподходящих местах. Век, в самой середине которого жил О’Брайен, подошел к концу, и право на существование написанных в то время книг надо обосновывать, что называется, с другого конца.

* * *

Боюсь, что О’Брайену в России не повезло. Будь он переведен на русский двадцать лет назад, он на год-два стал бы самым модным автором, а потом – непременной частью общеинтеллигентской обоймы. Ну, двадцать – это перебор, тогда «Водоплавающие» появились бы на нашем языке раньше, чем «Улисс». Хорошо – десять. Увы, сейчас книги, в которых действуют не люди, а стилистические приемы, в общем, выходят из моды, мы немного перекормлены романами-играми. Но к нам понемногу возвращается вкус к достоверности, серьезности, быту и чувствительности. «Полицейский» при всей свой абсурдности – еще куда ни шло. Там все же есть живое чувство, пусть и к неодушевленному предмету. А «Водоплавающие»...

Флэнн О'Брайен «О водоплавающих. Трудная жизнь.» — СПб.: «Симпозиум», 2000.

Примечания:

1 «Но уже рождалась на свет грозная красота...» (Пер. А. Сергеева). Из стихотворения У. Б. Йейтса «Пасха 1916 года».

2 «Finnegan’s Wake», как полагают джойсоведы, расшифровывается как «Finn again wakes» («Финн вновь просыпается»).

3 Букв.: бедный рот (ирл.). В английском переводе этот роман называется «The Poor Mouth».