В Англии Джером почти забыт, и англичан всегда удивляют свидетельства его немеркнущей популярности у русских читателей. Высказывалось мнение, что эта популярность создана искусственно — замалчиванием юмористов, писавших после Джерома и, как считается, его превзошедших. Замечательных мастеров юмора за полстолетия с лишним после смерти Джерома в Англии и правда было немало, к тому же мы действительно знаем далеко не всех. Но утверждение, что Джером отодвинут ими в тень, сомнительно.

Не переоценивая сделанного им, можно, однако, с уверенностью сказать, что в чем-то главном он неповторим. Десятки раз, лишь чуточку подправляя, воспроизводили его сюжеты, старательно имитировали и, кажется, до конца освоили его стилистические приемы. Подражателей было множество. И все же интонация Джерома, изобретательность Джерома, сама его способность извлекать комизм из простейших жизненных положений остались уникальными. Это и сегодня чувствуется, пусть не так отчетливо, как столетие назад.

Столетие назад уникальность Джерома не вызывала сомнений ни у кого. И слова о том, что он знаменит на весь мир, вовсе не были метафорой. Сохранилось очень много свидетельств его прижизненной славы. На него оглядывались, когда он шел по лондонской улице. Во время зарубежных поездок корреспонденты не давали ему прохода, требуя высказаться по самым разным поводам от англо-бурской войны до этического обоснования опытов вивисекции. Вечера, на которых Джером читал свои скетчи и рассказы, превращались в культурные события, освещаемые на первых полосах газет.

Один друживший с ним литератор вспоминал годы спустя: когда вышли «Трое в лодке», даже малознакомые люди останавливали друг друга прямо на тротуаре и, раскрыв книжку, зачитывали вслух самые язвительные, самые забавные места.

А затеянный Джеромом иллюстрированный журнал «Досужий человек»? Здесь начинали безвестные в ту пору Конан Дойл и Райдер Хаггард, здесь печатались ставшие живыми классиками Марк Твен и Брет Гарт. Сам Джером не помещал в своем журнале почти ничего, кроме редакторских передовиц. Рассказы приберегались для тех случаев, когда нужно было оживить интерес публики. Зато номер с его рассказом буквально рвали из рук.

А его пьесы? Теперь о драматургии Джерома не вспоминают. Но в свое время на премьерах его комедий можно было встретить всех светских и литературных знаменитостей английской столицы. Билеты на галерку брались с бою его восторженными почитателями.

Россия открыла Джерома еще в конце прошлого века. Книги его переводились сразу по выходе в свет. Никого из тогдашних европейских писателей не читали у нас с такой увлеченностью. Откровенными или скрытыми цитатами из Джерома были пересыпаны и фельетоны в авторитетных журналах, и репризы клоунов в каком-нибудь провинциальном цирке.

«Кто из русских не знает его имени, не читал его?» — так начинается мемуарный очерк о Джероме, написанный в 1929 году Буниным. Джерома уже нет в живых, апогей его известности позади. Но Бунин помнил триумфальный приезд Джерома в Россию тридцатью годами раньше.

«Петербургский листок» свидетельствовал: отель, где остановился английский гость, «осаждается самыми разнообразными поклонниками его таланта». Соперничая друг с другом, журналисты называют Джерома то удивительным, то неподражаемым. Интервью с ним печатаются во всех газетах.

Доходило до курьезов. На литературном вечере прозаик И. Щеглов (Леонтьев) попросил Джерома надписать свою фотографию жившему в Ялте Чехову. Джером охотно исполнил просьбу. «Однако, — с досадой рассказывает Щеглов в дневнике, — откуда ни возьмись вынырнула какая-то экзальтированная барышня и утащила из-под носа эту самую карточку».

Издатели бульварной беллетристики тоже не остались равнодушны к повышенному спросу на Джерома. Под его именем стали публиковать вещи с бойкими заглавиями, которых он не писал. Среди них: «Любовный напиток», «Мужья своих жен. Наблюдения лакея».

Джерому пришлось публично разоблачать мошенников. Одна газета поместила его письмо с разъяснениями: право перевода он предоставил лишь Н. Жариковой, писательнице и педагогу, жившей почти безвыездно в Англии. Другие переводы предпринимаются без его ведома, и он за них не отвечает.

Впрочем, и это не помогло. Едва Джером выпустил свой автобиографический роман «Пол Калвер» (1902), как на протяжении полугода, помимо перевода Жариковой, появилось два других — торопливых и небрежных. И книжные ремесленники продолжали наводнять рынок компиляциями отрывков из произведений Джерома. А то и просто подделками, выдаваемыми за новейшее сочинение английского «веселого рассказчика».

Особенно он натерпелся от американских книжных пиратов. Среди массового читателя за океаном Джером был даже популярнее, чем у себя на родине. Находили, что его юмор скорее американский по духу. Для англичан типичен юмор характеров — достаточно вспомнить о Диккенсе, перед которым Джером благоговел. А «Трое в лодке» и новеллы Джерома — это скорее юмор нелепых и смешных ситуаций, в которых оказывается неприметный, заурядный человек. И кроме того, тут много буффонады, которую в Америке всегда особенно ценили. Порой на этих страницах чувствуется нечто родственное «небылице», американскому фольклорному жанру, допускающему самые невероятные преувеличения, если они способствуют комическому эффекту.

Однако, от американских издателей Джером пострадал особенно сильно, должно быть, как раз оттого, что по своему складу он все-таки чисто английский писатель.

Дело не в том, насколько ясно распознается на его страницах национальный колорит. Он может быть продемонстрирован достаточно густо, как, допустим, в «Томми и К°», где британскими реалиями определяется все вплоть до мелких побуждений героев. Но случается, Джером как бы и не ставит целью передать сугубо английский взгляд на вещи, английские понятия и привычки. Они, однако, все равно у него чувствуются, и особенно в тех случаях, когда осмыслены с иронией, как в книге «Трое на четырех колесах», где типичный англичанин в неанглийской среде — главный комический мотив.

Эта ирония у Джерома всегда снисходительна, безобидна. Писатель лишен дарования сатирика. Он родился юмористом.

А в Америке такой юмор нередко находили уж слишком ненавязчивым. И принимались переделывать его рассказы, добавляя в них едкости и обличительности, так что появлялось сходство с карикатурой. Его тексты американизировали, уродуя до неузнаваемости. Они становились прямолинейными, топорными, приобретали совсем не свойственную Джерому патетику хлестких бичеваний.

Впрочем, и европейские издатели иной раз перекраивали, сокращали, дописывали его рассказы и целые книги. И никому не приходило в голову, что это вопиющее нарушение авторской воли. Законов, охраняющих права писателя, в начале века практически не существовало. От флибустьерских нравов, царивших в издательском деле, страдали многие, включая тогдашних знаменитостей. Книги перепечатывали, не платя ни гроша и даже не ставя автора в известность.

Но Джерома не просто грабили, его еще и немилосердно искажали, не находя в этом ничего зазорного. Потому что никто, в сущности, не считал его настоящим писателем: в этом смысле друзья мало чем отличались от недоброжелателей. Тот же Бунин относился к Джерому с искренней симпатией, но вот что его поразило, когда в 1926 году, за год до смерти этого «очень крепкого и приземистого старика с красным и широким бритым лицом» они встретились в Лондоне: «Он... навсегда оставил во мне впечатление чего-то очень добротного и очень приятного, но уж никак не юмориста». Очевидно, Бунин ожидал увидеть человека остроумного, но поверхностного, сочинителя смешных вещиц, который и в жизни остается беспечным балагуром, — кого угодно, только не художника в традиционном представлении.

Для публики, для издателей Джером так на всю жизнь и остался творцом однодневок, о которых не вспомнят уже через месяц, а тем более через год. Его читали, потому что он умел смешить своими небанальными шутками, но помилуйте, какая же это литература? Критика если и замечала Джерома, что происходило не так часто, то отзывалась о нем пренебрежительно: пошловатые юморески, сплошная безвкусица. В лучшем случае писали, что книги Джерома — непритязательное развлечение: помогают скоротать час-полтора, пока тащишься пригородным поездом со службы.

С самого начала и даже в годы своей всемирной славы Джером существовал как бы вне «настоящей литературы» или где-то на самой ее окраине. Поэтому с ним можно было не церемониться: все равно ему суждено скорое забвение, он ведь не писатель, он всего лишь поставщик забавных мелочей в журналы.

Даже его имя с этим комичным «Клапка», режущим английский слух, выглядело пародийным, настраивая несерьезно отнестись ко всему, что шло в печать за такой подписью. Многие считали, что это комический псевдоним из тех, к каким прибегали фельетонисты. На самом деле подпись образована из двух фамилий, одна из которых принадлежала венгру, офицеру повстанческого отряда, бежавшему в Англию после разгрома революции 1849 года. Дьердь Клапка поселился в доме фермеров Джеромов из Девоншира, пережив с этой семьей и времена, когда ее дела шли в гору, и пору разорения, наступившую вслед за неудачной затеей с акциями серебряного рудника, — компания прогорела, настала нищета. Самым ранним воспоминанием Джерома была копоть, которой заросли дома и скверы шахтерского городка Уолсола, где он родился в 1859 году: «Унылая земля под пеплом, черная вода ручьев, текущих среди черных берегов, черные, иссохшие деревья в черных полях, черные, увядшие цветы по обочинам...».

Жизнь Джерома, добившегося немыслимой популярности как бы без малейших усилий, кажется сказкой о любимчике фортуны, но это очень обманчивое впечатление. На страницах «Пола Келвера» рассказано о суровом детстве, о лишениях и невзгодах. Страсть к мелодраматизму, увы, заметная во всем, что Джером писал, обращаясь к «серьезным» жанрам, очень чувствуется и в этом романе. Но фактографически он достаточно достоверен. И понятно, почему так сумрачны многие его главы.

Джером очень рано осиротел. В четырнадцать лет ему пришлось оставить школу и сделаться переписчиком бумаг в какой-то железнодорожной конторе. А потом началась эпоха театра.

Он стал актером бродячих трупп. В Лондоне наскоро собирали актерский ансамбль и, с двух-трех репетиций подготовив спектакль, возили его по стране до тех пор, пока удавалось собирать публику. Играли, как правило, Шекспира. Джером вспоминал, что в «Гамлете» он исполнил все роли, кроме Офелии.

В обществе бродячих актеров прошла его юность. Выступать приходилось на необорудованных площадках и летних эстрадах, по которым гуляли сквозняки. Сняв парик и камзол главного героя, Джером спешил облачиться в чепец и кринолин, чтобы в следующей сцене появиться сиделкой у постели его больного отца. Декорации расползались от дыр, костюмы не взял бы и старьевщик. Антрепренеры жульничали, норовя урезать и без того нищенский гонорар.

И все же сцена влекла к себе Джерома неодолимо. Его приятель по актерскому миру надумал издавать журнальчик, посвященный новостям театра. Предприятие быстро прогорело. Но Джером успел напечатать цикл очерков «На сцене и за кулисами». Так в 1885 году состоялся его литературный дебют.

Он незатейливо рассказывал о театральных буднях и был удивлен, когда его очерки не только заметили, а тут же предложили издать книжкой, появившейся год спустя. Оглядываясь на то время, Джером пишет в мемуарах: «Критики объявили, что мои сочинения сущий вздор. Через три года вышли «Досужие мысли досужего человека», и теперь они сокрушались, что автор, поначалу обещавший так много, совсем разочаровал публику».

Это будет повторяться много раз. В 1898 и 1905 годах Джером напечатал следующие выпуски «Досужих мыслей» и прочел в рецензиях: не то, а вот первая серия была вправду любопытна. И почти о любой новой книге Джерома впоследствии писали в том же духе.

Конечно, в адресовавшихся ему упреках была немалая доля истины. Неожиданно для самого себя сделавшись профессиональным литератором, Джером решил не искушать судьбу, одарившую его ранним успехом. «Трое в лодке» (1889) имели грандиозный успех, и он принялся эксплуатировать свои же находки. Он повторялся, прибегая к испытанным приемам. Часто ему недоставало свежих мыслей и неожиданных сюжетных ходов, которые так ценятся в юмористике.

Выдумке Джерома, изобретающего одну комическую ситуацию за другой, можно только позавидовать. Но очень часто это комизм сугубо внешний. Оттого он быстро становится однообразным, как бы Джером ни стремился к неожиданным решениям.

Впрочем, противиться обаянию этой непринужденности трудно, и даже сто лет спустя она все еще чувствуется читателями такой, например, повести, как «Томми и К°». Литературных снобов — а их в ту эпоху было множество — коробила безыскусность, присущая джеромовским скетчам и пародиям, новеллам и сериям юмористических зарисовок. Находили, что это беллетристика, ориентирующаяся на мещанские запросы, обслуживающая потребности обывателя. По отношению к Джерому это крайне несправедливо.

Он и впрямь обычно скользит по поверхности, однако даже в самых непритязательных его произведениях всегда есть незаменимое свойство подлинного юмора — свобода от условностей, независимый взгляд на жизнь, ощущение ее динамики и непредсказуемости, перед которой смешны теории педантов, все на свете старающихся расставить по строго определенным местам. Насмешливость и неприятие догматики во всех ее разновидностях — черты, сразу же выделившие Джерома среди журнальных юмористов того времени, но не оцененные критикой, только и знавшей, что твердить о его слабостях и просчетах.

К такого рода критике Джером относился равнодушно. Он не переоценивал свои возможности, но твердо знал, что в литературе у него собственная дорога. Знал, что интерес, который он вызывает у читателей, не мимолетен.

Время показало, что в этом Джером не ошибался, пусть даже его сейчас по-настоящему увлеченно читают только в России. Может быть, тут дело в том, что русского читателя труднее обмануть кажущейся беззаботностью. Современники ценили у Джерома только наблюдательность и остроумие. Мало кто задумывался, что сама его ирония — это нешаблонный способ выразить выношенное понимание жизни и людей. За безмятежностью тут скрывается ощущение нелепости многих устоявшихся понятий и общепринятых норм. Насмешливый взгляд Джерома улавливает не замечаемую другими гротескность повседневного быта и нравов. Его сценки и скетчи складываются в комическую — и проницательную — хронику эпохи, которая не всегда узнавала себя, глядя в такое зеркало, но для потомков сохранилась во многом именно такой, как ее запечатлел Джером.

У него была способность в любой житейской ситуации распознавать истинные и мнимые побуждения, мотивы, стимулы людей, высмеивая притворство и фальшь с той ненавязчивой ироничностью, которая порой оказывалась действеннее, чем жестокая сатира. Собственно, этим и определена новизна позиции, избранной героем-повествователем. Джером писал для газет и массовых журналов с демократической аудиторией. Читатели отдела юмора этих изданий были приучены к шаржу. Тут безраздельно властвовали комедийные стереотипы, создаваемые прежде всего нагромождением нелепостей. Существовало несколько комедийных масок, давно всем известных, но по-прежнему вызывавших улыбку. Читатель ждал встречи со своими давними знакомцами, например, с туповатым фермером, который потешает городских зевак своим невозможным выговором. Или с подвыпившим гулякой, который петушится за стойкой, оттягивая минуту возвращения домой к мегере-супруге. Или с туго соображающим полисменом, с изворотливым, острым на язык лондонским мальчишкой-посыльным, с неудачливым аферистом в рваных башмаках...

Джером не пренебрегал ни шаржем, ни традиционными масками, однако зависел от них гораздо меньше, чем другие. Жанровым принципом своего повествования он сделал анекдот. Он описывал заурядные житейские происшествия, характерными для юмориста средствами добиваясь нужного эффекта, когда в привычной обыденности обнаруживаются черты мало кем замечаемого абсурда или, наоборот, явный абсурд всеми воспринимается как нормальная будничность.

Но для Джерома и эти комедийные метаморфозы обыденного не исчерпывали художественной задачи. Анекдот привлек его тем, что схваченная здесь в необычном ракурсе картинка действительности содержит в себе зерно новеллы, позволяющей наметить целостный образ той или иной социальной среды. Сюжеты этих новелл-анекдотов у Джерома бесконечно многообразны, но суть рассказываемого одна и та же: перед нами «маленький человечек», который старается «ориентироваться в жизни».

Этот «маленький человечек», каким его показывал Джером, может быть забавным и трогательным, наивным и хитроватым, но он никогда не напоминает карикатурный образ. Искусство Джерома не терпит подобной упрощенности, однолинейности. Он хочет, чтобы читатель хоть ненадолго задумался над превратностями бытия, попробовав осмыслить его законы. Оттого Джером и удивлялся, когда его называли юмористом. Ведь тогдашней журнальной юмористике такого рода устремления были чужды. Ирония Джерома выражала определенное отношение к жизни. Возникал по-своему завершенный портрет «маленького человечка», возникал мир, увиденный его глазами.

На таком переосмыслении традиционного содержания юморески основывается, например, эффект самой знаменитой повести Джерома «Трое в лодке». Читая рассказ о неудавшейся поездке трех лондонцев к верховьям Темзы, чаще всего вспоминают раннего Диккенса — «Очерки Боза», «Пиквикский клуб». Герои Джерома — те же самые беззаботные чудаки, прямые потомки Уинкля, Тапмена и мистера Пиквика, с той же самой, присущей им всем беспечностью, неприспособленностью к практической жизни, не мешающей им, однако, радоваться каждому приключению и, легко перенося невзгоды, с нетерпением ожидать прекрасный завтрашний день.

В «Поле Келвере» и в мемуарах Джером рассказывает, как мальчиком он однажды встретил на дорожке Виктория-парка Диккенса и, преодолев робость, познакомился с великим писателем. Тогда он еще не подозревал, что эта встреча станет, возможно, решающим событием его жизни. Любовь к Диккенсу Джером пронес через десятилетия, по мере сил стараясь следовать диккенсовским творческим заветам. Но все же Джером оказался писателем другого типа.

И не оттого лишь, что масштабы его дарования, конечно, не шли в сравнение с гением Диккенса. Перечитывая «Пиквикский клуб», видишь, что у Диккенса другой юмор, а точнее, другая творческая установка. Мастер вылепил незабываемые индивидуальные характеры, ставшие символами англичан как нации. Лица же персонажей Джерома для читателя, едва он закроет книгу, сливаются в одно лицо. Это некий обобщенный «маленький человечек» викторианской эпохи, уже усвоивший несколько невеселых истин относительно своего положения в обществе и возможностей, которые ему предоставлены.

Положение незавидно, а возможности скудны — ну что же, остается иронией и самоиронией защищаться и от давящей скуки повседневности, и от всеобщей одержимости практицизмом, и от унылой безликости времени, и он всех несправедливостей, бедствий и драм, о которых Джером знал не понаслышке.

Парадоксальным образом герои Джерома, оказываясь в анекдотических ситуациях, гораздо отчетливее выявляют скрытые в них человеческие свойства, чем это произошло бы в атмосфере спокойного, размеренного и бесцветного повседневного существования. Об одном из путешественников по Темзе мы только и знаем, что он спит положенные часы в каком-то учреждении, ведающем кредитами, о другом — что он занимается спортом, не обладая нужными для этого дарованиями и сноровкой. «Грузный и нелепый хлам» условностей, забот, беспокойств загромождает ладью жизни. Она еле движется, требуя от гребцов напряжения всех сил.

Так «выбросьте этот хлам за борт». Пусть ладья несет только самое необходимое: двух-трех настоящих друзей, минимум припасов, любимую трубку, собаку... А странники пусть отдадутся мечтательному безделью.

И, последовав этому нехитрому совету, герои Джерома вновь становятся живыми людьми. Вот они безуспешно сражаются с палаткой и мокнут под дождем, хоть и запаслись брезентом. Затеяв приготовить экзотическую яичницу, они вынуждены позавтракать ложкой горелых хлопьев. Бечева становится для них непобедимым врагом, а привязанный к мачте острый камень, которым за неимением консервного ножа пытались открыть банку джема, превращается в опасный метательный снаряд.

Читатель смеется, но не над ними, скорее над самим собой. В трагикомических перипетиях речного путешествия он чувствует нечто знакомое, родственное: ведь некогда и с ним происходило почти то же самое. Тяжелый, сковывающий хлам будничности на миг позабыт. Люди перестали быть лишь статистами в какой-то унылой пьесе, которую приходится играть день за днем, не понимая ни ее смысла, ни собственной роли. Вдали от прозаичной повседневности герои Джерома не просто существуют, а живут полноценно и свободно, сразу же делаясь как-то особенно близки любому.

Под старость Джером увлекся доктринами опрощения и написал несколько книг, всерьез доказывающих осуществимость таких проектов. Книги получились скучными, назидательными и фальшивыми. Иначе и не могло быть. Не говоря уж об уязвимости самой идеи, Джером совершенно не годился в проповедники.

Но «Трое в лодке», «Трое на четырех колесах», рассказы молодого Джерома — как раз менее всего проповедь спасительных для человечества мыслей. Наоборот, здесь постоянно ощутима легкая, ненавязчивая насмешка автора над романтичными, но эфемерными устремлениями персонажей к простой, здоровой, безмятежной жизни в согласии с природой. Возможность такой жизни — это давняя греза «маленького человечка», которому трудно ориентироваться в сложностях окружающей действительности. Им овладевает мечта сбежать от этих сложностей куда-нибудь в не тронутый цивилизацией уголок, предавшись сладкой праздности. Джерому понятна и близка эта мечта, но ум его слишком скептичен, чтобы ей довериться. И, показав иллюзию почти свершившейся, он все-таки в каждом своем произведении подвергнет ее испытанию реальностью, обнаруживающей истинную меру вещей.

В этом смысле особенно важна позиция повествователя. Джером создал новый для английской юмористики персонаж, назвав его «досужим человеком». От лица этого персонажа он ведет рассказ во всех своих юмористических книгах. Нельзя отождествлять рассказчика с автором: это персонаж, который лишь выполняет функцию, определенную для него писателем. Правда, в нем немало черт, отличавших самого Джерома. «Досужий человек» обладает здравым смыслом, иронией и немалой долей скепсиса. Он идеально отвечал целям, к которым стремился писатель в своем творчестве.

Когда Джерому необходимо одернуть джентльменов, «болтающих чепуху о превосходстве бедности над богатством», его «досужий человек» без обиняков выскажется в том духе, что, посидев денек-другой на хлебе и на воде, быстро позабудешь о сердечных муках. А когда речь в рассказе заходит о том, что жизнью правят ложь, притворство и дух коммерции, у «досужего человека» достанет наблюдательности, чтобы заметить сходство демагогических приемов торговца мылом, служителя муз и лидера политической партии, в одних и тех же выражениях расхваливающих свой товар.

Высказывания и комментарии «досужего человека», как будто безобидные и незатейливые, подчас скрывают в себе сарказм. Но по характеру дарования Джером не мог клеймить общественные пороки. Он просто подшучивал над человеческими слабостями и самообманами, и маска «досужего человека» — проницательного при своей кажущейся апатии и беспечности — оказалась незаменимым средством для скромных задач, которые ставил перед собой писатель.

Публикуя первый сборник «Досужих мыслей», Джером предупредил в предисловии: пусть от книги не ждут слишком многого. «Она, может быть, внесет некоторое разнообразие, когда, утомившись от чтения нетленных шедевров, вы на полчаса отложите их в сторону». Ему представлялось, что он создал чисто развлекательное произведение. Но читатели смотрели по-другому. В суждениях «досужего человека» они нашли и остроумие, и правду.

Джером подхватывал привычный для юмористики тон пересмешника, однако правда, которую читатели уловили в его книгах, далеко не всегда внушала жизнелюбие и оптимизм. Да и сам «досужий человек» не был похож на беззаботного фланера. Джером однажды заметил о своем герое, что «его наиболее характерная черта — всегдашняя занятость». Это не парадокс. «Досужий человек» и впрямь постоянно занят: наблюдением, сопоставлением, работой ироничной мысли.

Джером любил пародировать. Ряд его новелл и повестей (например, «Истории, рассказанные после ужина») представляют собой иронические парафразы расхожих мотивов и жанров тогдашней беллетристики, рассчитанной на массовый спрос. Она охотно прибегала к мистике, к сюжетам с призраками, к сентиментальной патетике и велеречивости, а Джером остроумно передразнивал эти типовые приемы. Он пробовал свои силы и в детективном рассказе, и в старинном, восходящем к писателям-моралистам XVII века жанре эссе, воссоздающего определенный человеческий характер. Таковы его «Наброски лиловым, голубым и зеленым», где Джером, отчасти подражая, отчасти иронизируя, воссоздает традицию, ведущую к знаменитым «Характерам» Лабрюйера.

Одним из первых он открыл и оценил дарование О.Генри, новеллы которого печатал в своем журнале. Может быть, не случайно псевдоним американского писателя повторяется в заглавии джеромовского сборника «Наблюдения Генри». Композиционная идея этой книги — цикл рассказов, ведущихся от лица официанта в курортном ресторане, перевидавшего на своем веку самых разных людей с их причудливыми понятиями и устремлениями, — родственна художественным приемам, характерным для заокеанского конкурента Джерома в соперничестве за честь называться лучшим современным юмористом.

Это соперничество давно стало фактом литературной истории. Из обширного наследия английского писателя она сохранила для нынешнего читательского поколения далеко не все. Беспристрастный критический анализ обнаружит шероховатости и в лучших произведениях Джерома, но обаяние его юмора не притупляется с ходом лет. Все так же плывут по Темзе в своей уютной лодке Джей, Джордж, Гаррис и Монморанси, вызывая и сегодня у читателя улыбку, как заставляли их приключения хохотать подписчиков давно забытых журналов сто лет назад. И все так же герои Джерома, эти «комические актеры на великой сцене нашего мира», вызывают немедленную, искреннюю симпатию, как бы ни были видны их слабости и сколь бы понятными ни становились для нас джеромовские художественные ходы.