Особо одаренный друг мой Геннадий Цыферов с фотографии смотрит сквозь бликующие очки, смотрит прищурившись, колюче, с усмешкой — и не поймешь, то ли он добродушный острослов, то ли положительный зануда.

В моем столе лежит лист бумаги с крестами и фамилиями умерших друзей — это мое кладбище. Оно большое. Много моих друзей уже на небесах (я не говорил им «Прощай!», говорил «До встречи!», поскольку временами все-таки надеюсь на загробную жизнь). Одни из друзей умерли совсем молодыми. Например, Саша Камышов, акварелист, которому пророчили ослепительное будущее. Другие, вроде писателя Юрия Качаева или художника Юрия Молоканова, умерли в «среднем возрасте», но для меня навсегда остались молодыми, потому что они были большими мальчишками — дух имели мальчишеский, не случайно и работали для детей.

Несправедливо рано и, что особенно горько, именно когда у него появилась своя отличительная манера, умер график Виктор Алешин. Когда-нибудь я поделюсь воспоминаниями об этих своих дружках. Непременно. Это мой долг перед ними. А сейчас расскажу о сказочнике Геннадии Цыферове.

Это был насмешник тот еще! И хитрец под маской добрячка простофили. Бывало, в компании пощипывает бородку, посмеивается, вставляет едкие словечки. Прочитает рукопись кого-нибудь из друзей и насмешливо-снисходительно тянет:

— Неплохая вещица, лихой сюжетец, но это уж на любителя. Скорее для домочадцев, жены там, тещи...

Или язвительно:

— Творческая неудача большого мастера, сукина сына, хе-хе. Такой казус.

Ему, старому хрену, прямо доставляло радость кого-то поддеть, подразнить (скажет колкость и победоносно ухмыляется, а то и ржет, обнажая кривые зубы в пузырьках слюны). Однажды на художественном совете обсуждали его мультфильм «Влюбленный крокодил». Канючили долго. Наконец, Цыферов не выдержал:

— Легче удовлетворить африканку, чем худсовет, — загоготал и, пощипывая бородку, вышел (он частенько выдавал такие сексуальные пассажи).

Цыферов называл себя «выходцем из купцов»; он носил очки на цепочке, бумажник со множеством отделений (в котором было мало денег, но тьма телефонов с женскими именами), и, любуясь собой в зеркале, тщательно подстригал усы и бородку «клином». Его мать была бухгалтером, а отец одним из руководителей лесной промышленности (он погиб на войне) — о них Цыферов тоже рассказывал со смешком, но с печальным смешком. Ну, а сам наш герой окончил педагогический институт и некоторое время учительствовал в интернате; дети на нем висли — он привлекал их своей чудаковатостью; они его звали «большой шутник». Что верно то верно — сказочник шутил по любому поводу, даже над религиями (с неверующими был верующим, с верующими — неверующим).

В конце пятидесятых годов Цыферов недолго работал ответственным секретарем в «Мурзилке» (позднее на его место пришел В. Берестов, который, вслед за В. Познером, был секретарем у Маршака — классик и протолкнул его в литературу), а жил в коммунальной квартире «гостиничного» типа. Этот «гостиничный» тип представлял собой душный полутемный коридор со множеством дверей в крохотные комнаты. Квартира находилась в «Пассаже» над магазином «Шляпы» и под окном Цыферова с утра до вечера шумела разноликая толпа; там происходили прекрасные и дикие сцены. «Интересное занятие — наблюдать за этим муравейником, — рассуждал я. — Вся жизнь как на ладони. Наблюдай и пиши. Материала на собрание сочинений хватит — ведь натуралист Ж. Фабр всю жизнь прожил на одной поляне и о ее обитателях написал несколько томов». Но окно Цыферова было плотно завешено шторами (если он ждал гостей); на столе горели свечи, на полу красовались окантованный бронзой саквояж и допотопный огромный черный зонт, на стенах покачивались театральные куклы, у потолка гигантской медузой плавал абажур и по всей комнате возвышались груды книг (на них сказочник и сидел и ел). Махинатор Цыферов сознательно устраивал бутафорию — живу, мол, в сказке, в передвижной кибитке.

На самом деле у него была обычная, ничем не примечательная жизнь без особых красот, всяких скачков и потрясений; он не совершал подвигов, но и не делал глупостей, а вот когда садился за письменный стол и погружался в сказку, действительно «жил» интересно, насыщенно. Его постоянными героями был ослик и медвежонок, два романтика, которые искали в жизни добро и красоту.

Здесь самое время упомянуть о друге Цыферова, тоже сказочнике, плодовитом писателе Сергее Козлове (у них отношения были не очень душевные, но все же приятельские). Сразу же после школы Козлов поступил в литературный институт (редкий случай) и принял католичество, а написав первые сказки, собрал друзей писателей и объявил:

— Мы все пробиваемся в одиночку, но больше всех шансов у меня. Поэтому вы должны работать на меня: писать рецензии на мои публикации, организовывать мне рекламу, писать, что я гений и прочее. Когда я выйду на орбиту, вытащу и вас.

Вот так просто и объявил выскочка Козлов (только что не сказал «мне нужна слава!»). Позднее он, как и Цыферов, который оказал на него существенное влияние, тоже стал писать об ослике и медвежонке. Издатели путались — где чья сказка? Мне и вовсе приходилось туговато, поскольку я иллюстрировал эти сказки (в журналах АПН) и мне нужно было придумать двух разных медвежат и двух разных осликов (например: один добрый, другой злой, один тихоня и скромник, другой шумный грубиян). Когда всеобщая путаница достигла предела, Козлов, ужасно нервничая, сказал Цыферову:

— Ты пиши только про ослика, а я буду писать только про медвежонка.

Так сказал дурошлеп Козлов, чтобы раз и навсегда поделить зверей. Его мысли читались яснее ясного. Цыферов поерепенился, потом хмыкнул и, изловчившись, написал совершенно неожиданные «Сказки старинного города». И Козлов неожиданно забросил медвежонка и ослика; перегруппировавшись, он написал сказку про ежика в тумане — слабоватую, кисельную вещь, которая прозвучала только благодаря мультфильму и которая является перепевом сказки Цыферова «Ежик и Сверчок». Тем не менее, вскоре Козлова приняли в Союз писателей. А сказки Цыферова про город так и не напечатали, и в Союз писателей его не приняли; постарался председатель приемной комиссии Ю.Яковлев-Хавин (два раза прокатывал сказочника).

— У Цыферова слишком много желтого, — морщился, — желтые цыплята, лягушата…

Сионист Яковлев-Хавин долго мурыжил и А. Баркова.

— Все это мило, но не профессионально, — брезгливо кривился.

Цыферов потерпел полный крах (и это несмотря на то, что его сказки уже печатали в Чехословакии, Польше, Японии. «Жил-был слоненок» вышел пятимиллионным тиражом и, кстати, стоила книжка шесть копеек). По этому поводу некоторые, под видом сочувствия, злорадствовали, но кое-кто советовал Цыферову сходить к Михалкову.

— Не пойду ему кланяться! — возмущался мой друг. — Я пишу не хуже его! (он проиграл, но голову держал высоко).

В те знаменательные дни Цыферов хорохорился, делал вид, что сов-сем не огорчен таким поворотом событий. В самом деле, что огорчаться? Ведь после того, как писателя или художника приняли в творческий Союз, или даже отметили наградой, он не будет лучше писать — это понятно и дураку. Чаще бывает наоборот — признание и слава идут писателю и художнику во вред, в него вселяется некая успокоенность, довольно вредная штука. Давно замечено, слава погубила немало талантов, ведь прославленный человек может зазнаться и менее требовательно относиться к работе, может вообще бросить работу — подумает: «вдруг сделаю хуже, чем делал до сих пор». И наверно, действительно страшно. Яснее ясного, прославленный человек уже как бы взлетел, и от него ждут новых высот, ему нельзя снижаться. К счастью, слава мало кому достается. Да и те, кому достается, не всегда ее заслуживают.

Ответственно заявляю: Цыферов не очень расстроился, что его прокатили в писательский Союз еще и потому, что считал свои сказки «намного лучше, естественней и искренней», чем у остальных современников, «я буду вторым Чуковским» — говорил (в подпитии вообще ставил себя на одну ступень с Андерсеном — «мои сказки помогут спасти мир, хе-хе!»), но конечно, все-таки он переживал, ведь талантливый все остро переживает, только мне кажется, его красивая неудача лучше, чем некрасивый успех Козлова.

В те годы своеобразные сказки Цыферова мне казались новым, свежим словом в искусстве, загадочной, эластичной прозой, калейдоскопом акварельных миниатюр-зарисовок (все казалось, он знает какие-то тайные литературные ходы), но теперь-то я понимаю, многие из сказок по большому счету — попросту слащавые бессюжетные картинки, рафинированные затеи, литературные фокусы — их прочитаешь и забудешь, а с героями сказок Андерсена, Братьев Гримм, Фрэнка Баума не хочется расставаться, с ними еще долго живешь. Я убежден — без сюжета нет сказки.

Понятно, для детской души необходимы сентиментальные выдумки, но всякие «Паровозики в небе» — ни что иное, как взятая с потолка слюнявая нарочитость, красочная упаковка, в которой пустота. Это, конечно, увлечет некоторую часть детского населения, но такие вещи несоизмеримо далеки от «Конька-гобунка», «Черной курицы», «Буратино». Никак в толк не возьму, почему современные сказочники не пляшут от классики и все дальше уходят от наших великих традиций, забивают в них гвозди? Кстати, сказки Козлова, по-моему, вообще всего лишь посредственность (можно взять любую — «Черепаха на солнышке», «Ослик, который повесился в дождь»...).

Но были у Цыферова и прекрасные вещи: «Влюбленный крокодил», «Приключения Лошарика», где есть легкость, временное пространство и главное — радость жизни. По некоторым сказкам мой друг совместно с Сапгиром делал сценарии для мультфильмов.

— Как вы вдвоем работаете? — недоумевал я.

— Очень просто, — хмыкал Цыферов. — Я пишу, а он добавит стишок и пробивает. У него связи, хе-хе. Режиссеры в детских театрах. А наши мультфильмы ставит Марк Качанов, дружок Генриха. В «Детском мире» его любит Асан Гольдфрельд... Сейчас Генрих пробился в театр «Сатиры». Там одни евреи. Мы с ним будем делать инсценировку по «Карлсону». Евреи молодцы, тянут друг друга. Зиновьев тянул Мандельштама, Гельцер и Ромм — Раневскую... Такая примечательность, хе-хе. А мы, русаки, топим друг друга. Ну и евреи топят нашего брата, ведь они отправили на тот свет и Есенина и Маяковского, и Клюева, и Гумилева, и Дворяшина, и Галанова — всех, кто выступал против них. Вот смотри, какой интересный фактик, — он достал старое издание Маяковского и прочитал стихотворение «Кристофор Колумб». — А теперь смотри — вот последний сборник Маяковского, оттуда уже выкинули строчки про евреев. Такой фокусик, хе-хе. Хитрый народец. Восхваляют Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, но они все мозговые, без души. Их поэзия холодная, стеклянная, хе-хе. Кстати, у Цветаевой мать была еврейкой. А к Ахматовой меня водил Сапгир. Злая тетушка. «Есенин плохой поэт, — говорила, — у него нет ни одной приличной строчки». А Есенин-то самородок. Лучший поэт России, после Пушкина… Она и Льва Толстого называла «мусорным стариком». Каково, а?! Злая тетушка. У нее и лицо хищницы. Хорошо ее приложил Бунин, «полуму-жик, полубаба», — сказал… Она поддерживает ленинградских евреев. Рейна, Кушнера, Бродского. У них тоже стеклянные вещицы, для избранных, хе-хе. Ну, может, на дне души у них что-то и есть, но душа-то не русская. Такое впечатление, что они живут не в России. Сапгир-то считает их гениями. Стеклянные гении, хе-хе! Полубоги кисельного цвета!

В общей сложности Цыферов написал шестьдесят пьес (Сапгир сочинил к ним стихи), но после его смерти (в сорок два года), Сапгир ставил на пьесах только свою фамилию. Дочь Цыферова Люся возмутилась. Сапгир начал выкручиваться:

— Понимаешь, если оставить две фамилии, то получишь только тридцать процентов, а так я получу больше денег и с тобой поделюсь.

— Мне не надо ваших денег, мне нужна фамилия отца, — твердо заявила Люся. (Кстати, благодаря ей, сейчас вышло несколько книжек моего друга).

Однажды Цыферов написал «Тайну запечного сверчка», где жук заползает в чужой мир (в это время произошли события в Чехословакии). И надо же! Неожиданно моего друга вызывают в КГБ, где чихвостят за «явную аналогию». По этому поводу мы устроили веселое застолье.

— Я думал, они будут меня шерстить за встречи с бабами, — смеялся Цыферов, — а они копнули глубоко... Скажу тебе, там не дураки сидят, университетские значки нацепили...

Кроме сказок Цыферов писал неплохие эссе о Моцарте, Андерсене, Братьях Гримм... После этих работ Цыферова все же решили принять в Союз писателей, но в нем взыграла давняя обида — он, гордый дядюшка, отказался.

В Детгизе не издали ни одной книжки Цыферова.

— Там одни евреи, — говорил мой друг. — Миримский, Арон, Либет. Они меня на дух не принимают. Отдают на рецензию Глоцеру из радиокомитета. Ничтожный типчик, хе-хе. Он еще критик по детской литературе! Ничтожества ведь всегда комплексуют. Сам-то он ни на что не способен… А главный их рецензент — Рахиль Баумволь. Она сделала все, чтобы меня не печатали. Говорит: «Цыферов сочиняет сказки в пьяном бреду». Полная чушь… А Либет скрывает свою ненависть к русским. Вежливо просит переделать. Раз десять. Потом поганка все равно рубит. Заболтает любой сюжетец. Ее издевательство многослойно, как отравленный пирог, хе-хе… И страшна она, вроде мордатой собаки моего соседа. Волчица в чепчике, хе-хе. С ней может спать только мужик под наркозом, хе-хе…

А. Барков рассказывал, как однажды в Детгизе К. Арон довел Цыферова до нервного срыва: «Зря немцы таких, как ты, оставили. Я тебя не пощадил бы. Ноги моей здесь больше не будет!». Такие вспышки у сказочника случались не раз. Когда А. Митяев (главный редактор «Мурзилки») стал разбирать его рукопись, Цыферов не выдержал: «Толя, пошел ты на х…!» — забрал папку и хлопнул дверью…

Первое время, когда я приходил к старине Цыферову, у соседей над его комнатой играл струнный оркестр.

— Обрати внимание, какие изысканные музыканты! Играют Моцарта, Вивальди, — Цыферов показывал на потолок и благоговейно улыбался. — Музыка самое высокое из искусств. Казалось бы, все просто — только вовремя нажимай на нужные клавиши, но чтоб это проделать, надо иметь слух, чувство ритма и прочее... Это тебе не кисточкой мазюкать, хе-хе.

Позднее выяснилось, что хитроумный сказочник нарочно все подстраивал: к приходу гостей звонил приятелям — «изысканным музыкантам» и те за бутыль «гамзы» играли на верхней лестничной клетке. Когда Цыферова навещали «девахи» и «мамзели» (его выражения), он, показушник, еще рассыпал на полу старинные монеты — для дополнительного эффекта. Попробуй не потерять голову от такой экспозиции! Ну и, само собой, мой друг дарил женщинам свои книжки (подписи разукрашивал виньетками, себя изображал слоненком). Я говорил ему:

— Мы все просто бабники, а ты мучитель-разрушитель женских сердец, комический злодей.

— Нет, я романтик, — смеялся Цыферов. — У меня благочестивая душа, хе-хе... Я давно готов к чистой, романтической любви, но все какие-то не те бабы попадаются...

Однажды я попытался влезть в его благочестивую душу и попросил в общих чертах описать женщину, которую он хочет встретить. Усмехнувшись, он подробно нарисовал женщину с гротесковыми формами и сотней достоинств — «с глазами, в которых цветут фиалки».

— …Но она будет неприступная, — расплылся Цыферов и объяснил, как будет ее завоевывать, «и это будет прикладным искусством», как в конце концов она станет покорной «киской» и у них начнется любовь «длинною в... два года».

— Почему так мало? — удивился я.

— Потянет к другой неприступной, хе-хе, — засмеялся Цыферов, балда. — Трудно побороть любопытство, — и дальше понес что-то опереточное. Рассказал о гражданской жене, «объемной» продавщице» Гале, которая имела «твердый характер». — Она все хотела сделать из меня «пушистого и мягкого», но такого зверя, как я, трудно завалить, хе-хе. (Он звал эту Галю «Император», а его дружки кто как, одни — «чудом», другие — «чудовищем». От официальной жены Раи он имел способную, но взбалмошную дочь Люсю. «В ее душе и бог и черт, — говорил Цыферов. — От меня, естественно бог, а черт — от Райки»).

У отпетого бабника Цыферова была туча романов, он попросту коллекционировал женщин — в записной книжке вел учет блондинок, брюнеток (рядом с телефонами делал заметки-памятки: «тонкая, зубастая», «хохотушка», «рыжая, с боль. ж.», «три Кати: Екатерина первая, Екатерина вторая, Екатерина третья»; после романа телефон вычеркивал — женщина как бы для него умирала и он отправлял ее в свой колумбарий). На любовном фронте Цыферов преуспевал как никто, а меня натаскивал:

— С женщинами, как и с выпивкой, нельзя делать резких движений. Выпивая, надо плавно повышать градус, а после выпивки, на другой день, понижать. Иначе случится приступ. Так и с женщинами. После блондинки нельзя сразу переключатся на брюнетку, надо немного покрутить с шатенкой, а то случится эмоциональный шок, хе-хе. (Кстати, женился он на рыжей).

Все вечера напролет Цыферов, «чтобы развеять хандру» (которая время от времени на него нападала) просиживал в ресторане Дома актера, охмурял театральных (и не театральных) девиц, причем сразу девицам представлялся «сказочником» (понятно, одно это слово приводило женский пол в трепет) и тут же красочно пересказывал что-либо из своих произведений (ему было достаточно прочитать одну короткую сказку, чтобы все женщины падали). В такие минуты казалось, что он и за сказки-то взялся, чтобы только охмурять девиц — как некоторые слаборазвитые поэты для этого стали бардами.

— У таких, как Генка, половой мрачок, — сурово брюзжал писатель Геннадий Снегирев. — Таких полно. Вон Стацинский (художник), Приходько... (действительно, первый хвастался своей «колотушкой», второй частенько юморил на тему секса — например, увидев Ново-Иерусалимский монастырь, произнес: «какой-то монструальный монастырь». Понятно, можно простить грубость, но не пошлость).

— Жизнь каждого талантливого человека, — сплошные бабы, — возражал Зульфикаров (я думал примерно так же, и естественно, свое неутомимое ухлестывание за девицами рассматривал как явный признак какого-то таланта).

В Дом актера Цыферов чаще всего ходил с дружками Цезарем Голодным и Виктором Новацким. Эти деятели, внешне почти красивые люди, называли себя журналистами и драматургами, но ничего толком не писали, поскольку из них не выветривался сексуальный угар: Голодный с утра фланировал взад-вперед по «Броду» (улице Горького), кадрил девиц (он был разведенным; бывшую жену называл «кассой взаимопомощи» — она, богатенькая, давала ему деньги в долг), а Новацкий и вовсе жил с двумя одновременно («любовь втроем требует немало душевных и физических сил», — говорил, оправдывая свою творческую хилость). И все же пустоголовые дружки Цыферова что-то делали (к примеру, Новацкий изредка писал статьи о театре), и понятно, о творческом человеке надо судить не по тому, сколько он пьет или имеет женщин, а по его работам, ведь в сущности, только работы и имеют значение. Но, повторяю, ничего запоминающегося эти дружки Цыферова не сделали и навсегда остались в тени сказочника. Кстати, спустя лет тридцать, я встретил Новацкого — он, уже пожилой, высохший, как мумия, вел под руки двух новых женщин (похоже, его душевные и физические силы еще не иссякли).

Выпивал Цыферов часто, но немного; никто не видел, чтобы он накачался сверх меры; незадолго до смерти, когда у него появились болезни, он вообще завязал с выпивкой и во всем остальном установил для себя щадящий режим.

Довольно часто Сапгир таскал Цыферова (раза два и меня) на неформальные выставки художников. Выставки устраивались на квартирах диссиденствующих интеллектуалов и, понятно, публика там собиралась отборная — среди них почти не было русских. Помню холсты Рабина — пьяные русские мужики валяются в грязи перед кабаками. Несмотря на это измывательство над Россией, Цыферов общался с неформалами. Он вообще старался быть левым оригиналом — так был противоречив в своих взглядах, а порой и в работах. Правда, однажды на свой день рождения выгнал Рабина из квартиры. Тот принес в подарок имениннику свою очередную абстракцию. Цыферов уже был под парами и заорал:

— Ты, гад такой, живешь в России, дышишь русским воздухом, пишешь русскими красками, а картины носишь в американское посольство, продаешь по триста долларов! Пошел на х…! (Кстати, Рабин хранил брюки Сапгира, говорил: «Это панталоны гениального поэта»).

Частенько Цыферов заходил к режиссерше Ануровой, у которой собиралась еврейская богема.

— Я там вылечиваюсь от хандры, — объяснял. — Они меня принимают за своего, говорят: «Ты наш, ты как пчела, от всех берешь понемногу». Чего я беру? И сам не знаю, хе-хе».

Справедливости ради замечу — после его смерти режиссерша немало сделала, чтобы собрать и сохранить его рукописи, при этом называла сказочника «гением».

Как-то я сказал Цыферову:

— С одной стороны ты не любишь евреев, с другой — липнешь к ним.

— Не я липну, а они, — засмеялся мой друг. — Понимаешь, они всегда липнут к талантливым. А их бабешки стараются опутать талантливого русского, затащить его в загс, взять его фамилию. Знаем мы эти штучки, хе-хе. Я романился с еврейками. Помню, была одна. Ее единственным достоинством была роскошная задница... И была еще одна. С большим бюстом. Но у нее были огромные плечищи. Вообще узкие плечи и большая грудь крайне редко бывает у женщин, но это самый смак, такие — сногсшибательные красотки… А вообще я всяких бабцов люблю. Сегодня говорю им комплименты, а завтра получаю алименты, хе-хе!

У многих крупных художников голова варит как надо и просто пухнет от замыслов, они вечно спешат, боятся, что не хватит жизни для воплощения своих планов. У Цыферова не было никаких планов — сюжеты он черпал из того, что ему попадалось на глаза, с чем сталкивался в жизни. Он ходил по улицам неторопливо, еле передвигая ноги-ходули, заложив руки за спину, демонстрируя величественное спокойствие. В старомодном костюме, со сбитым набок галстуком и развязанными шнурками — он выглядел человеком «со странностями», попросту ненормальным или прилично «принявшим на грудь» — и, как все чудаки, сразу притягивал к себе внимание. (Кстати, ему было все равно во что одеваться; временами демонстрировал «элегантную нищету», но даже драный свитер носил, как королевскую мантию). Бывало, идет по улице, все пристально рассматривает сквозь толстые стекла очков, посмеивается, бормочет — на ходу сочиняет сказки. Увидит цветущие липы или старинную ограду во дворе, особняк с облупившейся штукатуркой или бездомного бродягу — тут же сочиняет сказку; ему все служило зацепкой для фантазии. Он помещал в сказку все, что его окружало, одушевлял все предметы. Глядя на него, я думал — готовность к чудесам рождает чудеса, и вспоминался Ж.Амаду, который говорил: «Я праздношатающийся зевака, болтающийся по улицам, наблюдающий за людьми, черпающий сюжеты».

Когда мы с Цыферовым бродили по улицам (а я к нему сильно привязался и радовался каждому дню, проведенному вместе; он был старше меня на шесть лет и был гораздо образованней и начитанней), он постоянно обращал мое внимание то на увядающие каштаны и тут же, на ходу, сочинял сказку и брал с меня слово, что завтра же сделаю к ней иллюстрации и напечатаю в АПН; то на «подходящее место для свиданий», то на собаку, которая стояла у светофора и переходила улицу вместе с людьми, то на ссорящихся супругов — и сразу представлял их семейную жизнь, вплоть до словечек, которыми они перекидываются. Однажды в каком-то дворе заметил кота — судя по замызганному виду, подзаборного.

— Возьму-ка его, надо подарить одной грудастой мамзели, она въезжает в новую квартиру, — пробормотал. — Будет жить в королевских покоях. Может, напишу о нем сказку. Назову его, бедолагу, в твою честь, вы чем-то похожи, хе-хе (имелась в виду моя бесприютность)...

Он попытался поймать кота, но тот дал деру. Его знакомая лишилась благополучия, а я не стал прототипом сказочного персонажа.

В другой раз мы увидели старика нищего, и Цыферов объявил, что старик наверняка бывший моряк. И с чего взял? Никаких морских примет у нищего не было. Чтобы проверить его домыслы, мы подошли к старику. Неожиданно он заговорил по-английски; потом перешел на русский. Он оказался бывшим матросом, который долгое время жил в Англии...

Ну и конечно Цыферов не упускал из поля зрения ни одну женщину... Прогулки с ним были, без преувеличений, жизненным университетом, он из любой ситуации устраивал приключение. Я вспоминал где-то вычитанную фразу: «великое познание людей приобретаешь на улице», и думал — необыкновенное вокруг нас случается каждый день, надо только уметь видеть. И теперь, по прошествии многих лет, для меня с именем Цыферова, честное слово, связана радость, праздничное настроение.

Чем еще запомнились наши прогулки, так это щегольским бахвальством Цыферова. Заметив красивый особняк, он непременно приосанивался:

— Когда-то я в нем жил. Снимал комнату у одной жирной мамзели, хе-хе.

Стоило мне кивнуть на красивую женщину, как он поворачивался, вытягивал шею, прищуривался:

— По-моему, я с ней спал... Забыл имя, хе-хе...

На улицах Цыферов не только черпал сюжеты, но и настраивался на творческий лад. А мне объяснял:

— Чтобы показать свою писательскую мощь, я должен испытать отвращение, например увидеть свалку, хе-хе... Или втюриться в какую-нибудь бабу. Тогда точно напишу первоклассную вещь... Вон Витька Новацкий. Пока не натр...я с женщиной всласть, за работу не садится... Мужики все делают ради восхищения баб. Не только пишут сказки, статьи там (дальше он все свел к тому, что секс — главный регулятор творчества).

Конечно, Цыферов был чудак и его мир отличался чудаковатостью, зато ему никогда не было скучно.

Возвращаясь к сказкам Цыферова, надо все-таки признать, что он первым «осовременил» традиционный жанр, а как известно, первооткрывателям всегда приходится трудновато.

Понятно, сказка это мечта; Цыферов, как многие себялюбцы и пресыщенные бабники, в свои фантазии вносил идеализм — мечту о счастье, настоящей дружбе и любви... И понятно, в творчестве выглядел, как наивный романтик, а в жизни, повторяю, с друзьями выступал как едкий насмешник (с немалым набором подковырок, шпилек, коварных вопросиков), а с женщинами — как опытный, изощренный ловелас (с еще большим набором способов обольщения). Каким-то непонятным образом в нем, чертяке, сочетались волшебство и житейская реальность, причем в равной пропорции.

Одно время, очевидно тоже для «дополнительного эффекта», чудило Цыферов вдруг начал коллекционировать лестницы. Откуда-то притащил складную стремянку, купил игрушечную пожарную лестницу; на столе из спичек собрал какие-то ступени (нормальному человеку не по-нять то, что у чудаков в порядке вещей). Кстати, будучи рассеянным, Цыферов вечно терял нужные вещи (часы, авторучки), но страшно берег ненужные (ту же игрушечную лестницу).

— ...Ты уж не рехнулся ли? Решил забраться на облака? — спросил я, заметив его лестницы.

— Почти угадал, — хмыкнул Цыферов. — Но пока всего лишь для декоративного обрамления, хе-хе... Потом может напишу сказку про живущих на облаках... Вообще-то не мешает оторваться от земли... Я, конечно, люблю свой «Пассаж», и все такое музейное... Это как архаичная проза, где чистое самовыражение, наивность, доброта, но все же надо бы куда-нибудь уехать, развеяться, я закис в Москве...

— Куда тебе! Ты в своей конуре как в закупоренной бочке! — я попытался его подстегнуть.

Но, тяжелый на подъем, ленивый, нерасторопный от природы, он так никуда и не уехал. Да и куда он мог деться от своего «Пассажа» и ВТО? Не раз я звал его пройтись по речке «на моторе» — куда там!

— Мне проще три раза жениться, чем прокатиться на моторной лодке, — отшучивался он. — Мои руки созданы для того, чтобы обнимать баб. Желательно полуголых, задумчивых...

Когда у Цыферова бывали деньги, он покупал у цветочницы корзину с цветами и, гуляя по улицам, дарил букеты всем одиноким женщинам. Особенно одиноким и печальным (из числа симпатичных) еще обещал написать сказку; естественно, записывал телефон и через пару дней на свиданье приходил со сказкой. (И вновь я думал — готовность к любви рождает любовь). Само собой, за такой подарок женщины были готовы на все, и во время романа с Цыферовым от их одиночества и печали не оставалось и следа, но после романа они становились еще более одинокими и печальными.

Как-то он театрально протянул цветы явно опустившейся женщине.

— Мне? — вскинула она глаза и вдруг заплакала: — Мне никогда не дарили цветы. Спасибо вам, хороший человек!

— Я не хороший, а не похожий ни на кого, — хмыкнул Цыферов, когда мы отошли. — Хотя и лучше кое-кого, хе-хе… Мои еврейские дружки Цезарь (Голодный), Генрих (Сапгир) и Витька (Новацкий) слишком одинаковые — изворотливые, хваткие... Вы, русские дружки, сукины сыны, без царя в голове. И ты, и Вадька Бахревский, и Сашка Барков (двое последних — замечательные люди во всех отношениях, и уж точно «с царями» — здесь Цыферов понял, что перегнул палку), — хотя Вадька с небольшим царьком, крохотным, хе-хе… А я русский, но с купеческой закваской, хе-хе… У меня здравый ум и цепкая память. Я помню себя с двух лет. А бережливая память — главное для писателя. Ну и чуткость души, без этого уж никуда. Без жалости, совестливости. Как в анекдоте с худой бабой, знаешь? Хе-хе…

...Когда я женился, моя благоверная познакомила Цыферова с подругой, манекенщицей Натальей, с которой Цыферов тут же расписался, «спас манекенку от безрадостного одиночества», «почувствовал взаимное душевное проникновение». Некоторое время мы дружили семьями (почти породнились), но после того, как заимели детей, стали видеться редко, чаще перезванивались:

— Я все вспоминаю, как мы с тобой гуляли по Москве, когда были свободными, хе-хе, — посмеивался он. — Теперь уж не погуляем. Вон моя уже грозит половником, хе-хе. Того гляди огреет по кумполу. У нас неразрешимые разногласия… А писать... пишу понемногу. Задумал впе-чатляющую серию. Так что, готовь красочки рисовать...

Но больше его сказки я не рисовал. Он умер внезапно от сердечного приступа. На его похоронах было множество красивых, печальных женщин; некоторые пришли с детьми — как мне показалось, похожими на Цыферова. Через много лет, когда я руководил изостудией, одна старушка привела ко мне мальчугана с папкой рисунков к сказкам.

— Петя Цыферов, — назвался юный художник.

Я посмотрел на старушку.

— Это сын Геннадия Цыферова. Был такой сказочник. Может быть слышали?

И я вдруг узнал в старой женщине тещу Цыферова, и напомнил ей о себе.

— Да-да, помню, — нерешительно кивнула старушка, — все помню... Гена был таким галантным, всегда дарил мне цветы... Сейчас таких мужчин нет.

Мужчины может быть и есть, но таких сказочников нет точно. Я уверен, когда-нибудь сотни людей будут приезжать издалека, чтобы только взглянуть на его могилу.