Ну блин... Тут либо понравится, затянет и не оторвешься, либо про то как лечили оспу на руси и верили в бога читать будет не интересно.

Язык шикарный. Можно читать только ради переходов со старославянского на советско-канцелярный у настоятелей монастырей.

После Авиатора прочла Брисбен. Здесь совершенно все другое: и слог, и жанр. Автор как всегда мастерски пишет. Понравилось, хотя и не настолько как Авиатор.

Я познакомилась с автором, услышав его интервью на радио. Всегда таю от красивой речи и интеллигентной интеллектуальности без заумства. Так что после интервью сразу решила почитать что-то его. Стиль изложения очень профессиональный в лучшем смысле этого слова. Произведение сильное, с интригующим сюжетом и неожиданными поворотами. И при этом невероятно легко читается.

Евгений Водолазкин попробовал силы в драматургии, и выяснилось, что сил у него имеется с запасом на всё. Я понятия не имею, насколько моё предположение верно, но, мне кажется, он мог бы вчерне написать этот объём, скажем, дней за 10.

Пьеса, давшая название всему сборнику, по-моему, является одним из первых, а, может, и самым первым художественным произведением, эксплуатирующим тему коронавируса. Дело происходит, конечно, в больнице. Учитывая, что больница носит имя Альбера Камю, надеяться на что-то иное, нежели абсурд и фарс не приходится. Четверо действующих лиц, заболев, готовятся отдать души медсестре-смерти. Чтобы облегчить уход, они публично приносят покаяние и вспоминают моменты счастья. Кроме пары замечательно остроумных реплик, особо отметить мне нечего. Мне кажется, Евгений Германович просто поупражнялся в мастерстве. Или я ничего не понял.

Пьеса «Пародист» по манере наследует первой. Но под покрывалом фарса имеется чёткий детективный сюжет. Вообще, детектив состоящий только из прямой речи — это дистиллированный детектив. Несмотря на краткость, в нём есть все признаки жанра, самый классный из них, на мой вкус, это эффект обманутого ожидания. Диалоги пьесы очень хороши. Лёгкий налёт безумия, который обеспечивается всеми персонажами, но, в первую очередь, персонажем «Массажистка», оттеняет самое главное в пьесе: узнать и понять другого трудно, а, кажется, и невозможно. Люди могут быть совсем не такими, какими мы их с уверенностью считаем на том основании, что живём рядом. Эта наша уверенность ни на чём не зиждется. Образы близких, которые мы составляем — это пародии на них настоящих.

Пьеса «Музей», не выбиваясь из заданной стилистики, единственная, где действующими лицами являются реально существовавшие фигуры. И жаль. Потому что, на мой взгляд, в этом произведении Вололазкин подхватил распространённый вирус глумления. Текст талантлив, как обычно, но глумлив. А это очень-очень плохо. В предисловии автор даже попробовал объяснить, что-де не поймите неправильно, просто такая художественная необходимость. Ладно, когда глумится бесталанная, гнилая, омерзительная ватага — грязная пена, у которой за душой, кроме грантовых или выклянченных у государства денег нет ничего. Но за Водолазкина обидно. Ближе к финалу текст обрёл трагическое звучание, и стало получше.

Пьеса «Микрополь» самая короткая и, как мне показалось, самая забавная. Формат древнегреческой комедии и соответствующие имена сосуществуют с проблематикой выборов и обманутых дольщиков. Как ни странно при таком раскладе, в первую очередь, в пьесе говорится о любви. За всей нелепостью происходящего, за аллитерациями, число которых снижает степень серьёзности до отрицательной величины, о любви Евгений Германович говорит со звенящим надрывом. Из четырёх пьес «Микрополь» понравилась мне больше всех.

Те, кто любит Водолазкина, с интересом эту книгу прочтут просто потому, что он — её автор. Но это не «Лавр» и даже не «Авиатор». Не стоит ждать от «Сестры...» откровений. Это просто баловство таланта от его избытка.

Какая-то неровная книга вышла у Водолазкина. Красиво написанная, но слишком затянутая. Фактически, 3/4 книги я мечтал о том, чтобы она поскорее закончилась, и только последняя четверть принесла некий смысл в повествование, существенно подняв мою оценку прочитанному. Под конец Евгению Германовичу таки удалось раскрыть идею о своеобразном слиянии человека с вечностью через память о моментах нашего бытия. В целом, подобное мироощущение пренебрежения настоящим в угоду вечности я могу понять, но простить за это полное нарочитое отсутствие сюжета, невнятных героев, отсутствие какого-либо конфликта (а зачем тогда устраивался основной сюжетный твист?), «плоские» встречи с людьми из «прошлого» и «настоящего», полнейшую будничность происходящего и ряд других претензий не могу. За напоминание о важности момента и деталей спасибо, но лучше бы это была книга без попаданчества и раза в 3 короче.

Несколько месяцев назад мы с товарищем обсуждали привязанность человека к внешнему. Был вопрос: что будешь делать, если тебе оторвёт руки, и ты больше не сможешь заниматься любимым делом, зарабатывать этим? Представить такую картину страшно, как дальше жить – не совсем понятно. И у меня был/есть аналогичный страх. Чем закончился разговор – не вспомню, скорее всего ничем. Но появилось желание прочесть на данную тему книгу, книгу, где творческий человек потерял возможность заниматься любимым делом и в поисках иного стимула продолжать жить пытается преодолеть внутреннее опустошение от утраты.

И вот я, спустя месяцы, копаюсь в завалах и нахожу роман «Брисбен». Прочитал аннотацию, увидел волнующий вопрос, купил, рассказал товарищу о находке. Появилась возможность получить представление, какого это по-настоящему потерять свою музу и какие выходы из ситуации есть.

Ожидания от аннотации были преувеличены, потому и не оправдались. Теперь я понимаю, аннотация не врёт, когда говорит, что Глеб Яновский – главный герой музыкант – пытается найти иной смысл жизни, новую точку опоры через Прошлое. Но при первом ознакомлении не обратил на это внимания. Ожидал рефлексии и действия в Настоящем, там, где и нужно продолжать жить, страдать, принимать оздоровительные решения.

Автор хитрый, выбрал довольно непростую щепетильную тему, но смухлевал, всунув в историю нон-фикшин писателя, который предложил пострадавшему написать о его детстве, отрочестве, студенчестве, – в общем, расписать путь становления шиноби (музыканта). И что же? Заместо поиска новой опоры Глеб семьдесят процентов времени пребывает во флешбэках. Из оставшихся тридцати, лишь пятнадцать процентов отдано Настоящим поискам. Автор считает, что заниматься эскапизмом через копание в прошедшем – норм тема? По этой причине столько времени уделено Прошлому? Благо, под конец нам предложена более здоровая альтернатива – люди. И наш музыкант находит новый смысл жизни в новом человеке. Хорошо.

Внешнее всегда движется и меняется. Глеб искал внешнюю опору, нашёл её, но внешнее движется и меняется. Финал подавляющий.

Вопрос не закрыт. Любопытство не удовлетворено. Книга хорошая.

Роман явно пытается быть «большой литературой» и отвечать на «вечные вопросы», но в этом деле хромает он на обе ноги.

Начнём с хорошего. Первое, и пожалуй главное достоинство романа, которое сохраняется почти на всём его протяжении, это его язык. Написано действительно хорошо,

красочно, но при этом не перегружено. О чём написано этим прекрасным языком, это уже другой вопрос. Вторым плюсом является очень интригующее и многообещающее начало и финальный поворот сюжета, который меняет оптику всего ранее описанного и не даёт книге скатиться совсем уж безвкусицу.

Теперь о минусах.

Самый жирный минус романа заключается в том, что по его прочтении остаётся не очень понятным, «а что хотел сказать автор». По роману разбросаны интересные мысли и наблюдения, зарисовки, но общей идеи не вырисовывается совсем. После первой трети книги повествование начинает очень сильно буксовать, а разгоняется только близко в концу. Большую часть книги автор, пусть талантливо, но всё таки жуёт жвачку, видимо пытается хоть чем-то заполнить страницы.

Пытаясь осознать, о чём же собственно была прочитанная книга, я с большим сожалением понял, что единственная мысль, которая красной нитью проходит через всю книгу — раньше было лучше. Серьезно, реалии СССР (причём не только раннего, но и постсталинского) и современной России рисуются исключительно в тёмных тонах, при этом реалии России царской — исключительно в светлых. В этом плане книга напоминает то безвкусную агитку, то фантастику 3 сорта про попаданца, который спасает нашу родину от злых красных/белых/либералов/вставьте по вкусу. Махнём рукой на историческую достоверность, это всё таки художественное произведение и нет ничего страшного, чтобы пожертвовать достоверностью ради художественных целей, но это же просто пошло. Красные здесь представлены не просто отрицательными персонажами, они реальные бармалеи и бабайки, просто беспричинно злобные картонки. Я не знаю, почему у человека, который на таком высоком уровне владеет русским языком, поднялось перо вывести настолько нелепых и карикатурных злодеев.

Ещё один минус, это те части романа, которые написаны от лица девушки/жены ГГ. Молодые люди так никогда не говорили, это не язык юной девушки, это представление старика, давно утратившего связь с новыми поколениями, о языке молодёжи. «Хау ду ю ду феллоу кидс» в исполнении Водолазкина.

Помимо этого мне показалось, что книга очень старается быть похожей на русскую классику, причём не на какого-то конкретного автора, или даже направление в рамках нашей классики, а на классику вообще. Знаете, такое обобщённое представление о классической литературе, которое сформировано у обывателя, знакомого с ней по школьной программе и ещё паре произведений, где Толстой смешивается с Пушкиным, а Тургенев с Чеховым.

Чисто личная придирка — автор явно православный христианин, и я его единоверец. Но в книге о нашей вере говорится очень приторно и слащаво, что простительно необразованной бабушке, но не писателю такого уровня, как Водолазкин.

Если бы я ставил оценку на сайте, где присутствует только то, что условно называется «большая литература» или «серьёзная проза», я бы поставил 3, но поскольку здесь есть и «жанровая» литература, которая не претендует на «вечные вопросы» и зачастую носит развлекательный характер, то поставлю 5. Не советую, лучше почитайте «Лавр» — дейтсвительно хорошую книгу.

Лавр, как любое постмодернистское произведение, сочетает в себе несовместимые, на первый взгляд, элементы. Я бы выделил два источника вдохновения, с которыми легче всего провести параллели. Первый — это Божественная комедия Данте. Главный герой также теряет свою возлюбленную в юном возрасте и окончательно запутывается в своей собственной жизни. Но вера и любовь или, скорее, вера в любовь, искра которой не затухает в нём даже на дне самых тёмных глубин, позволяет Лавру прийти к свету.

Вторым произведением я бы назвал Хождение за три моря Афанасия Никитина. Ведь путешествия купца происходили почти в те же времена, что описывает Водолазкин. К тому же, в этих произведениях ярко показаны столкновения совершенно разных культур. И такое взаимодействие позволяет лучше понять не только своих оппонентов, но и самого себя.

Также отметить нужно познавательный элемент романа, благодаря которому можно пополнить или упорядочить свои представления о жизни той эпохи. А эпизодическое использование древнерусского языка является хорошей попыткой заинтересовать читателей вопросами лингвистики.

К недостаткам или просто спорным моментам можно отнести излишнюю натуралистичность. Впрочем, она компенсируется здоровой иронией, что в результате даёт образец интересной и насыщенной прозы.

Наверное стиль автора не мой... Бесконечные переходы а-ля «загорелся жёлтый сигнал светофора, лицо Веры тоже отдаёт желтизной»... Перебор. Впечатление, что автор постоянно хочет «приукрасить» свое произведение.

Догадывался каким будет конец. Зачем?

Понравилось описание детства, чем-то мысли схожи о прожитом).

Наверное, к автору больше не вернусь.

Вероятно озвучу непопулярное мнение, но никакой внятной истории Водолазкин рассказать не смог. Изобразил вместо жития сложносочиненный кунштюк про цикличность жизни и внеременность, средневековую жизнь и немного про святость. При этом центральное место религии в мировосприятии людей средневековья он отразил прекрасно.

Слишком быстро книга перестала быть книгой о Человеке. Собственно, уже после первой части. Первая часть книги аутентичная и до боли живая, пусть и неприлично предсказуемая. Вторая часть становится полегче, с юморком, в ней Водолазкин уже начинает выкидывать стилистические коленца, но еще не оставляет попытки раскрыть человеческие черты Арсения и какой-никакой сторилайн. Дальнейшее представляет собой нагромождение каких-то бестолковых и ненужных историй. Тема паломничества фактически заявлена и не раскрыта. Назначение главы абсолютно неясно. Арсений все больше становится статистом, механически передвигающимся от точки к точке и лечащим людей, повторяемость начинает набивать оскомину. Понятно, что иночество предполагает определенную отрешенность, но, такое чувство, что автор банально увлекся стилистическими нюансами полностью забив на первоначальную идею жизнеописания святого человека. Остались только шутейки из современности и летающие над водой святые-телепаты. Спасибо хоть, что без лазеров из глаз.

Вот, допустим, живет на свете доктор медицины, который решает, что надо ему сотворить человека...

И вот покупает он бутылку хорошего шампанского, букет цветов, устраивает жене внезапный праздник. Эмоции ожили, чувства вспыхнули, страсть обуяла, свершилось то, что Шелдон Купер из «Теории большого взрыва» именовал соитием, сперматозоид устремился к яйцеклетке, ну и при удачном ходе событий вскоре на свет явится младенец, про которого все скажут, что он на диво как хорош...

Или же он пойдет в морг. И возьмет голову от одного мертвеца, корпус от другого, руки от третьего, ноги от четвертого. Поскребет по сусекам, натащит внутренних органов от всех помаленьку. Изготовит вот такого импортозамещающего франкенштейновского монстра. И потом...

И потом критики скажут, что местами это похоже на творчество одного писателя, а местами вот торчит нос другого, а со спины тут и вовсе Умберто Эко мерещится...

И вот когда Водолазкин «Лавра» сочинял, то заметно было, что творческий экстаз все же преобладал над постмодернистским сотворением оживающих кадавров...

А вот тут и кадавр еле живой, лежит на полу и конечностями судорожно взбрыкивает время от времени, и нитки, которыми его составные части сшиты, так и бросаются в глаза...

И могло бы все быть гораздо лучше, если бы автор написал первые сто страниц, и была бы занятная повесть о мнемонисте Чагине. Но желание написать именно роман привело к тому, что потом идет просто вода. Вода жидкая, твердая, газообразная, на разных маститых классиков намекающая. Но вода же...

И концовка в стиле «какая-то концовка нужна». Судорожно ищет концовку. Находит ее после долгих поисков за книжным шкафом. Привязывает к пальцу ноги Франкенчагина. С облегчением сдает в редакцию. Финита...

«Ничего, что мы чужие... Вы рисуйте!

Я потом, что непонятно, объясню».

«Всегда найдется тот, чей обзор достаточно широк», загадочно говорится в самом начале... Пока не слишком понятно, о чем это — это станет очевидно лишь ближе к финалу романа.

А затем, абзац за абзацем, разворачиваются перед читателем картины обретения человеком своих до поры до времени схороненных где-то воспоминаний. Обретения по крупицам, по устойчивым словесным оборотам, по не слишком узнанным пока всплывающим из памяти лицам, не обретшим до поры до времени своего имени.

Россию он идентифицирует, увидев себя в церкви, а за окном — заснеженную страну. И имхо само это сочетание — чрезвычайно русское:

«Церковь – большая радость, особенно в детстве. Маленький, значит, держусь за юбку матери... И вот так я парю себе в церкви, проплываю над священником, машущим кадилом, – сквозь ароматный дым. Над хором – сквозь его песнопения (замедленные взмахи регента и его же гримасы на высоких нотах). Над старухой свечницею и заполнившим храм (обтекая столпы) народом, вдоль окон, за которыми заснеженная страна. Россия?»

Потом еще точнее находит свои воспоминания в пространстве — на сей раз по шпилю и реке.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать это метафорическое описание движения трамвая:

«Вспоминаю. Трамвайные рельсы на замерзшей реке. Электрический трамвайчик, пробивающийся от одного берега к другому, лавки вдоль окон... Вагоновожатый сосредоточен, он последний, кто потеряет надежду. Кондуктор тоже крепок духом, но не забывает взбадривать себя глотками из фляжки, ибо мороз и лунный этот пейзаж обескуражат любого, кондуктор же должен оставаться бодрым. Продает билеты по пять копеек, отрывает их заледеневшими пальцами. Под ним десять саженей воды, по бокам метель, но хрупкий его ковчег, желтый огонек на льду, стремится к своей цели – огромному, теряющемуся во мраке шпилю. Я узнаю этот шпиль и эту реку. Теперь я знаю, в каком городе жил.»

И вот постепенно вспоминающий обретает себя, ощупывает — сначала в пространстве, потом — во времени. А главное — по крупицам восстанавливает картины идиллической русской жизни, навеки утраченной и сохранившейся лишь в воспоминания тех, кто, как он, еще жив, или... запечатленными на бумаге теми, кто успел-таки записать.

«Я пытаюсь приблизиться к прошлому разными путями, чтобы понять, что оно такое. Что-то отдельное от меня или проживаемое мной до сих пор?»

Памятуя о названии романа, я боялась, что это окажется текст про будни какого-то выдающегося конструктора типа Королева, но мои опасения не подтвердились.

Вообще когда читатель пытается понять, почему книга названа так или иначе, то у него в сознании происходит удивительный вид сканирования текста...

Конечно, тема авиатора (модное, а порой и опасное занятие для 1910-ых годов) перекликается с одноименным стихотворением Александра Блока (1912).

Но вот, наконец, в тексте обнаруживается фрагмент об обзоре картины с высоты, проливающий свет на загадочную фразу о «ширине обзора» в самом начале, а заодно — и на название романа:

«Однажды в Сиверской я видел, как с плохо выкошенного поля взлетал аэроплан. Набирая разбег, авиатор объезжал выбоины, подпрыгивал на кочках и внезапно – о, радость! – оказался в воздухе. Глядя, как судорожно перемещается по полю машина, никто полета, откровенно говоря, не ожидал. А авиатор – взлетел. И не было для него больше ни кочковатого поля, ни смеющихся зрителей – предстали небо в разметавшихся по нему облаках и пестрая, словно лоскутная, земля под крыльями.»

Герой романа идентифицирует себя с Робинзоном Крузо — персонажем своего любимого в детстве романа... Кстати, той самой книги, которую читала ему бабушка, когда он болел, слушая ее сквозь сюр своей горячки — трудно вообразить себе нечто более идиллическое.

Все верно: он сейчас — Робинзон Крузо, ведь он остался совершенно один, он отрезан от того мира, частью которого он был, и он лишен возможности построить лодку, чтобы добраться на ней до Большой Земли.

Значит, только и остается, что вспоминать и пытаться записать как можно больше своих воспоминаний.

«Нет смысла писать о каких-то крупных событиях... Описания должны касаться чего-то такого, что не занимает места в истории, но остается в сердце навсегда.»

Если взять Лавр (героя и идею по святость), Авиатора с переносом людей во времени, то выйдет получим «Оправдание Острова». Идея тут простая — если есть хоть два праведника, то место сие святое и Богу угодно. Можно сказать, что цель существования человеков и цивилизации — как раз появление праведников. Вторая идея — вся власть от лукавого, а народ туп (правда есть нестыковка с первой идеей). И очень много политоты, с узнаванием реалий внутри страны и вне, тут прям на грани употребления. Даже не то раздражает что политота, а то как подана и окрашена.

Роман производит умеренный восторг. Написан в стиле хроник, и герои тут немного отстраненные, как лубочные картинки. Сопереживания не возникает.

В плане написания, языка и деталей — оч.хор.

Водолазкин — квалифицированный автор и очередному его роману может чуть не хватает, чтоб быть уверенно хорошим. Простая история про доброго человека без свойств, но с феноменальной памятью, расскащана путем дробления расскачиков и манеры изложения. Читается легко и все добротно. Во второй части, где рассказ от спецслужбиста, повеяло Алешковским, в третей — где конферансье, фокусник и близняшки — Диной Рубиной, а эпистолярная четвертая часть напомнила о « Письмовнике» Шишкина ( вот уж кто приумолк, а хотелось бы от него чего то нового). Больших эмоций не вызывает, но второй ряд прям уверенный и добротный. Я читал по свежей памяти от романа другого филолога — Соболева , ну и, конечно, српанительно с его стилистической ррскошью, находками, вариативностью и изобилием « Чагин» смотрится скромным родственником. Но при бесконечной вторичности читается ну не как предыдущий « Остров», прямо скажем.

Третий прочитанный роман у Водолазкина — автор явно не мой, но безусловно талантливый.

Две сюжетных линии, в тесном сплетении — мистифицированная биография генерала белой армии Ларионов (почему его не убили красные? Ответа, кстати, автор так и не дал!) и аспиранта Соловьёва, который пишет о нём диссертацию.

Причудливое сочетание прошлого и настоящего, их связь, тонкая ирония, тоска, быт с лёгкими отступлениями на некую философскую глубину без утопления в ней читателя — это весь Водолазкин. Что «Чагин», что «Брисбен», что «Соловьёв и Ларионов» — во многом романы про память поколений, перипетии судьбы и смысл жизни. Филолог Водолазкин пишет красиво, сочно, хотя условно главные герои у него какие-то пустовато-отрешённые, приземлённые до самой поверхности, а потому не так интересны, как окружающие.

Если вам нравятся книги Евгения Водолазкина, скорее всего зайдёт «Соловьёв и Ларионов». Если нет, то кажется и этот не оставит особых эмоций. А я останусь где-то посередине.

Водолазкин в очередной раз доказал, что он прекрасный романист и изумительно умеет писать, но лучшей работой автора это назвать нельзя.

«Чагин» — это история мнемониста, мастера памяти, Исидора Чагина, глазами разных героев. Исследователя-архивиста, который изучает его дневник, его нанимателей, доморощенных спецслужбистов Николаев (1) и (2), наконец его антрепренёром и помощником по сцене.

Феномен памяти как сути человека Водолазкин не углубляет, не возводит в категорию глубоких размышлений. Чагин — гений, он запоминает всё и не может забыть, но в чём его беда и трагедия, где его триумф? Почему кроме этого свойства Чагин не выглядит настоящим и живым, его образ настолько неконкретный и плывущий? Нам не расскажут и повода не дадут.

Раскроение романа на четыре части не выглядят идейно, это просто красивая композиция. Ровно как и стилизация каждой части на свой собственный манер.

И из всего вышесказанного главное — «Чагин» роман в себе, максимально герметичный, зафиксированный на себе, наплевавший на читателя глубоко и безнадёжно. Насколько он блестящий, настолько же мёртвый. Как симпатичный выставочный экспонат, музейная игрушка, не живое искреннее отзывчивое произведение. Поэтому такова и оценка.

«Лавр» – это история средневекового русского человека, работавшего врачом и ставшего святым. Автор показывает его в четырех периодах жизни: мифопоэтическое детство, юродивая молодость, паломничество к святым местам и отшельничество.

Пока я читал первую часть, у меня было подозрение, что Евгений Германович воспроизводит лубок, поскольку там и простецкий стиль, и сказочные мотивы, и скабрезности, и внезапные вкрапления как на древнерусском, так и на современном просторечии (путаница штилей). Однако во второй части, где герой из-за пережитой трагедии стал юродивым и много лет творил чудеса, выяснилось, что у каждой части свой жанр: за лубком следует житие юродивого, затем жанр путешествия, затем житие отшельника.

В университете я очень любил и историческую грамматику, и древнерусскую литературу, поэтому получил очень много удовольствия от того, как точно и естественно Водолазкин пишет историю средневековыми жанрами и средневековым русским языком. При этом текст идеально доступный для любого читателя за счет простоты и ясности стиля. Вставки на древнерусском редкие и понятные, а в остальном текст написан короткими предложениями с яркими фразами.

Еще в нем есть совершенно хулиганские вставки канцелярита и выражений XXI века, которые точно являются не багом, а фичей: по мастерству работы с текстом видно, что автор при желании мог бы весь роман написать языком XV века, но ему требовалось не щегольнуть, а рассказать вечную историю. Для ее передачи и необходима стилевая окрошка: слова из разных времен, соединяясь, говорят о вневременном.

История же в романе, не побоюсь этого слова, восхитительная (мне больше всего по душе пришлась часть о юродстве и чудесах). По сути, она о том, как тяжело быть супергероем, если же говорить по-средневековому – спасителем. Спасителей мало, попавших в беду много, и сил одного сколько угодно талантливого врача или чудотворящего святого на них не хватит. Подчас сил не хватает даже на самых близких.

Однако ответственности спасителя это не уменьшает, как и его боли из-за того, что всех спасти не получится, а отказаться от призвания супергерой не может. Обретение силы, осознание ее границ, смирение, прозрение, любовь и ненависть спасенных – Водолазкин показывает весь путь спасителя до самой смерти.

Я весьма удивлен, что эта от начала до конца православная книга снискала всеобщую любовь, поскольку в литературном бомонде у нас все-таки принято быть атеистами и критиковать чужую религиозность. В «Лавре» показан прекрасный мир, где христианство реально, где есть и чудеса, и святые, где истинная вера с горчичное зерно действительно позволяет рушить горы в моря. Я бы такие книги читал и читал, они напоминают мне о том, как прекрасно верить в Бога. Обязательно буду перечитывать, и всем советую.

Главный лейтмотив романа «Брисбен» высказывает один из героев: «Жизнь это долгое привыкание к смерти».

Главный герой — стареющий музыкант-виртуоз Глеб Яновский проходит по жизни рядом со смертью регулярно. Здесь и его школьный товарищ, и случайная девушка на пляже, и сводный брат, бабушка, дедушка и в конечном итоге -... впрочем, это уже предмет важного спойлера. Смерть преследует и главного героя, потому что ему диагностируют болезнь Паркинсона. Смерти протагонист боится даже больше, чем постепенного отмирания. Потому что не выработал привыкания к смерти за свою яркую творческую жизнь.

Ещё один интересный момент романа — тот самый Брисбен. Из реального австралийского города он превращается в Парадиз, подлинный рай. Люди не умирают, они уезжают в Брисбен, чтобы жить там вечно.

Не нудя, не философствуя сверх меры, Водолазкин очень аккуратно, филигранно, как по учебнику рассказывает очень простую, но очень понятную историю. В этой академичности он и падает — ни сверхформы, ни сверхсюжета, ни сверххарактеров здесь нет. Глубокого психологизма тоже — он может быть в голове читателя. Или не быть. Тут как с абсолютным слухом.

Очень хорошая книга, которой до великой не хватило нескольких небольших шагов.

Я не стану говорить о моментах с НКВД, славным царём и что с Ъ язык красивей. И без меня скажут. Набило оскомину. Как будто есть методичка, где всякий премированный автор ставит галочки напротив упомянутых мною пунктов.

Понравился язык. Первой части. Она вообще зашла на ура. Но когда герой «вошёл в Настю», у меня резко упало настроение. Вторую часть читала с раздражением. А когда ещё и пошли записки типа:

П: вчера в три заехал Н.

Г: П сказал, что вчера в третьем часу встретился с Н.

Н: навел вчера шороху Н. А П. ещё и Г. рассказал, так тот приехал...

Меня эти повторения прям взбесили. Как будто автор не смог ничего уже придумать. Ну а конец уже в конец выбесил. Летел герой в самолёте с отказавшим шасси. А потом вдруг раз, и не летел!

Это как понимать? Это типа моветонный некогда популярный приём «а ему всё приснилось?»

Прошёл месяц а я всё в ступоре и так и не определилась, понравился, или нет.

Не могу сказать, что понял этот сложный роман. Наверное, одним из ключей можно считать диалог вокруг Шлимана:

- Ты хочешь сказать, что для правильного представления о человеке нужно, чтобы он выдумал себе биографию?

- Ну, не так, чтобы уж совсем выдумал... Просто в каких-то местах довел бы линии, которые прерываются. Подредактировал как бы, понимаешь? Чтобы так было, как задумывалось! ... Ведь замысел человека — это самое точное его, человека, отражение. А на результате лежит проклятие реальности.

Весь роман — это такая биография человека с чудовищной памятью. Подредактированная, очевидно, разными персонажами. С доведенными линиями. Ситуация парадоксальная: ведь это на реальных биографиях лежит «проклятие реальности», в литературе-то по умолчанию все так, как задумано автором, это максимально точное отражение героя просто по условиям игры (хоть персонажи и чудят иногда).

Мы можем лишь предполагать, что какие-то развязки — вымышлены в мире романа. Но это неважно, ведь перед нами — вовсе не ребус (из далековатых аналогий вспомнились вымышленные жизнеописания Йозефа Кнехта у Гессе).

А вдруг и Бог, судит нас вовсе не по тому, что мы сделали, а по тому, что могли бы сделать, случись с нами немного иные обстоятельства? Эта утешительная мысль, по моему, стоит времени, потраченного на чтение непростого, но вполне занимательного в сюжетном плане романа.

Возможность познакомиться с творчеством Водолазкина мне предоставилась совершенно случайно. Просто случайно оказалась под рукой эта книга и было свободное время. Случайны ли случайности? Читать Водолазкина я не планировал, а если бы планировал, то начал бы, наверное, как и многие, с более известного «Лавра». Но разочарования автор не принёс. Оказалось, что он действительно настоящий писатель, из тех, что пишут так, что закрыв последнюю страницу, продолжаешь ещё долго обдумывать прочитанное.

«Брисбен» рассказывает о жизни всемирно известного гитариста-классика. Прочитав роман, я вдруг понял, что практически не знаком с такого рода музыкой — классической (академической) гитарой, и появилось желание восполнить этот пробел.

Только прочитав книгу я понял, что в ней много смертей и вообще тема смерти — основная тема книги. С одной стороны это и естественно — сюжет охватывает пятьдесят лет жизни главного героя, а к этому возрасту каждый человек, к сожалению, сталкивается с уходом из жизни многих родственников и знакомых. Да и сам главный герой испытывает страх смерти — сначала в раннем возрасте, впервые по настоящему осознав хрупкость жизни, а затем и в зрелости.

Хотя автор излагает религиозные идеи не назидательно, они в романе присутствуют значимо. Главный герой — верующий человек и его вера проистекает как раз из страха смерти — своей и своих близких. Он верит в то, что существует некая вечность, где все и всё пребывает вовеки, что существуют некие небеса или какая-то условная Австралия, где пребывают те, кого уже нет рядом, но связь с ними сохраняется. Герой отказывается принимать обратное и из этого исходит его религиозность. Да наверное и религиозность всех людей исходит из этого.

При этом, несмотря на такую тяжёлую тему, роман не мрачный. Он оставляет ощущение света во тьме.

Затрагивает он и сложный российско-украинский вопрос.

» — Ещё недавно мне было страшно, что болезнь отняла у меня будущее. А теперь, знаешь, нет.

- Будущее легко отнять, потому что его не существует. Это всего лишь мечтание. Трудно отнять настоящее, ещё труднее — прошлое. И невозможно, доложу я вам, отнять вечность. — Он кладёт ладонь мне на голову. — Если в болезни сократятся дни твои, то знай, что в таком разе вместо долготы дней тебе будет дана их глубина. Но будем молиться, чтобы и долгота не убавилась.»

Мы долгая память друг друга

«Есть обстоятельства, в которых вероятность события обладает таким притяжением, что не следовать ему невозможно. Кролик, в общем, не собирался в пасть к удаву, а глядишь — и прыгнул: обстоятельства.»

Герой нового романа Евгения Водолазкина мнемонист. Способность запоминать и воспроизводить необычайно длинные сложные тексты, сама по себе уникальна, но найти ей применение в обыденной жизни непросто. Полезно для лектора, однако требует дополнения риторикой и фундаментальными знаниями. Можно на эстраду, но тут необходим артистизм, талант шоумена, экстравертность. Для разведчика хорошо — взглянул раз на секретный документ и он у тебя в памяти, хотя шпиону нужна сложнейшая подготовка. А нет особых способностей, иди в архивисты.

Он пошел. И прозябал в чине архивиста, распространяя запах дегтярного мыла и чеснока, сочетанием двух этих народных средств, так гармонирующих с фамилией Чагин, защищаясь от вирусов. Шутка про книгу «Пятьдесят оттенков серого», которая словно бы написана про него — в буквальном смысле, а не в том, какой вкладываем, зная контекст — эта шутка его молодого коллеги и преемника словно бы завершала компендиум знаний об Исидоре Пантелеевиче.

Вы не сказали бы, глядя на этого невзрачного человека, что довелось ему не только побывать в перечисленных ипостасях, но и справляться всякий раз блестяще.

Отчего же так безрадостно и блекло закончил карьеру и самую жизнь? Разные бывают обстоятельства, разные потребности у людей в блеске и публичности, что для одного болото, для другого тихая гавань. И потом, кто же вам сказал, что безрадостно? Чтобы судить о человеке, надобно знать его. Вот мы и узнаем.

История жизни Исидора Чагина, рассказанная им самим в дневнике и людьми, знавшими его в разные периоды жизни. Одаренный юноша, глубоко порядочный человек («благородный муж» конфуцианской традиции), гениальный резидент, яркий талантливый артист, романтический возлюбленный — и это все о нем. Уникальность «Чагина», для меня, по крайней мере, прежде такого не встречала, в том, что одним из летописцев выступит человек, разрушивший его жизнь. Ту жизнь, в которой он мог быть счастливым мужем и отцом, успешным ученым, патриархом большого клана, известным, обеспеченным, уважаемым.

Внешняя атрибутика реализованности, так мало общего имеющая с тем, что подлинно нужно человеку, но столь весомая в глазах социума, может и суета сует. Но украденная любовь, сломленное самоуважение, одиночество взамен тепла, заботы и понимания — это то настоящее, что они могут у нас украсть. Наверно в любом месте-времени, но в полицейском государстве это происходит естественно, за отсутствием сдерживающих факторов как таковых.

«Чагин» об этом, о том, что есть обстоятельства, над которыми мы не властны. Что иногда приходится оставаться там, откуда уйти не можешь, тихо ненавидя и казня себя потом всю жизнь. Мы всякий раз ищем скрытого смысла в названии, меня цепь ассоциаций привела не к березовому грибу, в сути своей паразиту, губящему дерево, но по неподтвержденным сведениям профилактическому средству от рака. Не к страшненькому на вид, предположительно полезному наросту, а к бальзаковской шагреневой коже. Неотвратимо ужимающимся возможностям, трагически сокращающейся жизни.

Евгений Германович не был бы писателем, которого мы любим, если бы не подарил прощения и оправдания. Окончание в духе гоголевских «Старосветских помещиков» , которые не про мещанство, а про самую нежную долгую любовь — этот финал прекрасен.

...и сны твои, мой Телемак, безгрешны

Роман мне очень понравился, прямо стилистическая находка.

Следует понимать, что книга написана в жанре «жития», поэтому он имеет свои фишки, многие из которых некоторые читатели приняли за безвкусицу или грубые ошибки. Конечно, это не церковное житие, а скорее попытка переосмыслить это явление, которое занимало большое место в русской литературе. Жанр жития здесь перемешивается с народными легендами о святых и церковными апокрифами.

Стоит понимать, что жития святых зачастую писали люди, удалённые от самих святых, как в пространстве, так и во времени. Отсюда росли ноги у разных ошибок, которые иронически обыгрывает автор, вставляя в текст разные анахронизмы. То же касается современной речи и предсказаний юродивых — автор обыгрывает фольклорные истории о святых, сочинители которых переносили реальность современную (допустим, 18 века) на события глубокой древности. На мой взгляд то, что многие сочли за нарушение стиля и безвкусицу, на мой взгляд, напротив, очень умелая литературная игра.

То же можно сказать и относительно общего сюжета. То, что многие принимают за предсказуемость и пошлость, на мой взгляд, такой же намеренный ход автора, который подражает чёткой и предсказуемой структуре жития.

Кроме этого мне очень понравились некоторые вставки из предсказаний, особенно про сотрудницу универмага.

Хорошая книга.

Какая ж это навязчивая православная чушь. Как будто при рождении тебе на спину взваливают непосильный крест, тяни, мол, не вякай, а в конце — гиена огненная. Ни радости, ни просвета. Всюду гной, бубоны и коровьи лепешки. Если Веру не утратишь, откроются врата Господни, а так — нет. Странная концепция. Ну, это удел теологов.

Теперь к товарищу Водолазкину. Отсутствие глубины в мыслях, как, собственно, и мыслей. Побольше грязи, поменьше солнца. У него и герои, вроде бы, все святые, но какие-то заморыши согбенные, будто черви пресмыкающиеся. Видимо так изливается любовь к Господу. В целом, идея была неплоха, только автор не писатель совсем, он дровосек. Сварганил утлое суденышко под присмотром идейных наставников и решил укатить в закат, да тяжесть греха пролетарского утащила на дно.

Суммируя предыдущие отзывы: Замечательная (превосходная, эпичная, великая) книга... Но меня напрягает... Далее идёт коротенькое перечисление того, что данному читателю резануло слух — анахронизмы, язык героев «древней Руси», религиозность, не религиозность, ну и ещё куча всего. Автор, то что называется, нарывается. Нарывается специально, со знанием дела. Чтобы только ленивый его не упрекнул. Зачем нужна такая провокационность и сознательная неаккуратность изложения? Чтобы приковать внимание к тексту? Дабы читатели соревновались в ловли блох — кто больше поймает? Не знаю, мне, пожалуй, это только мешало.

Но при этом роман захватывает, читается на одном дыхании..

P.S. Моя «блоха» — ну не водятся бактрианы в Палестине...

Имел завышенные ожидания насчет этого романа из-за его громкой репутации едва ли не лучшего произведения современной русской прозы. Причем что-то располагало меня к мысли о том, что это очень «языковая» литература, чуть ли не новый Саша Соколов.

В ожиданиях ошибся. Написано довольно просто, в основе своей это легкий жанр.

Разумеется, меня вовсе не смущает то, по поводу чего многие недоумевают, то есть анахронизмы (пресловутые пластиковые бутылки и современные словечки в речи людей конца 15 века). Смысл этого приема абсолютно – и я бы сказал слишком – понятен. Он не в том, что роман на самом деле – о современности, слегка замаскированной под Средневековье (как кто-то пишет). Скорее наоборот: автор хочет сказать, что Средневековье – не такое далекое, как может показаться; что люди чувствовали и переживали то же самое, просто выражали это иначе. Вот Водолазкин постоянно и сталкивает это «далекое» и «близкое» на уровне языка. Прием этот проговаривается и на тематическом уровне (в рассуждениях о несуществовании времени). Так что тут как раз есть определенная последовательность, единство формы и содержания. Но проблема в том, что замысел слишком очевиден. Как я уже говорил по другому поводу, в большой литературе всегда есть некоторая самодостаточность: будто она существует не для кого-то, не в расчете на чье-то восприятие, а сама по себе. Это не императив, а просто констатация.

И еще: почему-то «современный язык», которым В. оживляет дела давно минувших дней, неизменно отдает какой-то казенщиной. Несколько цитат навскидку: «Арсений понимал, что новое положение Устины делало ее еще более зависимой от него»; «Уединенное существование с Арсением было, безусловно, ее счастьем»; «Обстоятельства складываются так, что в ближайшее время моя жизнь прекратится»; «Мы фактически лишились дорог, которых в настоящем значении этого слова не было и раньше»; «Ввиду возможного конца света нового мора жители Пскова уже не ожидали»; «Многие жители Белозерского края не обращались потому, что ввиду возможного конца света не усматривали в том острой необходимости»; «…жизнь его ввиду возможного конца света предполагалась короткая и безрадостная».

Удивительно, что кому-то автор этих строк кажется блестящим стилистом. Мне же вспомнился знаменитый рассказ Чуковского про то, как после революции в изд-во «Всемирная литература» пришел бывший сенатор, знавший 10 языков, который предлагал свои услуги в качестве переводчика и представил перевод романтической сказки, где была такая фраза: «За неимением красной розы жизнь моя будет разбита». Горький (редактор) указал ему на стилистическую ошибку. Старик согласился, ушел, после чего принес переработанный вариант: «Ввиду отсутствия красной розы жизнь моя будет разбита». Боюсь, «стилизм» Водолазкина не так уж далек от стилевых находок этого горе-переводчика (которому я, к слову, сочувствую от всей души).

Конечно, в ходе чтения, когда я забыл о больших надеждах, мое впечатление несколько выровнялось.

Как мне представляется, автор взял за образец житийную литературу (в которой он наверняка специалист). «Лавр» – это осовремененный и беллетризованный агиографический рассказ с абсолютно положительным, без страха и упрека, героем и абсолютной однозначностью всех коллизий. В романе нет сколько-нибудь неоднозначных персонажей. Отрицательных тоже нет. Есть злодеи. Причем все они начинают каяться через пару страниц после совершения злодейства (за исключением предводителя мамлюков – совсем уж опереточного типа, неисправимого и опасного -- хотя как знать, может и он кается где-то в закадровом пространстве). Герои существуют в простом как пять копеек и каком-то благостном мире. Заметным диссонансом в этой благостности звучит финальная часть, которая мне и понравилась больше всего. Но общей агиографической манере она не противоречит.

Возникает вопрос: что же побуждает читателей и критиков оценивать этот в целом неплохой, но явно не шедевральный, не самый мастерский и не свободный от стереотипов массовой культуры (ведь он в значительной степени он состоит из клише -- не только языковых, но и сюжетных: мудрый дедушка-травник; преданный волк; вечная любовь; юродивый, читающий мысли; злодейский злодей; (не)благодарный люд) роман настолько высоко? У меня есть лишь один ответ: причина в пронизывающей его «духовности», которая однозначно ассоциируется с высоким культурным регистром. Герой-подвижник, верный первой и единственной любви и отринувший все земные блага во имя служения человечеству, – судя по всему, этим роман и загипнотизировал современную аудиторию, в том числе и «профессиональную».

Есть книги, которые называют современной классикой. Этим определением часто спекулируют, но судя по отзывам профессионалов и любителей — Евгений Водолазкин действительно смог создать нечто такое.

Перед нами такой роман и житие святых одновременно. Конечно, нельзя это называть серьёзно житием, но судя по словам экспертов — оно действительно написано в весьма похожей стилистике.

Мальчик Арсений родился в 15 веке, его дед Христофор был знахарем и начал делиться с внуком своими секретами.

Мальчик переживёт много смертей, в том числе и своей любимой, что указано в аннотации, потому спойлером не считается. Любопытно описание жизни Арсения ребёнка и затем юноши Арсения. Такой формат повествования мне, не читавшему религиозной литературы — напоминает  сказку или былину, правда для взрослых. Это вообще очень взрослая книга, может даже слишком — возможно в 30 с небольшим её рановато читать, но так уж вышло, что я взялся за неё сейчас.

История смерти его возлюбленной написана очень сильно! Меня давно так не пробирало, будто сидишь там с Арсением и не веришь в смерть Устины. И не хочешь принимать её и ждёшь чуда вместе с ним. Но не приходит чудо — приходит отчаяние. Страшная безысходность и тоска...

Но герой решает эту боль превратить в энергию и направить на выполнение своего врачебного долга. И в долге этом он проявляет воистину бесконечное рвение! И скольких людей он спасёт от чумы!

И как естественно выглядит атмосфера в книге — ты прямо видишь эти деревни, этих больных, слышишь этот язык. Это всё невероятно захватывающе! При этом психологическая сторона романа — не менее сильная — переживания Арсения, его разговоры с воображаемой погибшей невестой, всё это очень трогает душу.

Хотя иногда слова, вроде «нужна консультация»  или «твою дивизию» из уст персонажей как-то нарушают гармонию аутентичного образа позднего средневековья. Зачем автор вставил их? Быть может, чтоб мы споткнулись о текст и о чём-то призадумались, а быть может шутки ради. Ещё там есть пластиковые бутылки, но я почему-то их пропустил, читая этот текст... видимо меня слишком тронула история Арсения и Устины, ведь бутылки всплывают именно там.

Отдельно стоит отметить историю поездки в Иерусалим. Путешествие по Средневековой Руси и Европе — очень колоритно! А уж какие спутники достаются Арсению. Забавно, как один священник отметает одну антинаучную  теорию про антиподов, живущих на другой стороне Земли из-за другой антинаучной теории — о плоской Земле, в которую он чуть ли не свято верит.

Товарищ из Италии, способный видеть будущее, заглядывающий даже в 20й век — почему-то напомнил Assassin Creed со всеми этими связями настоящего и прошлого... возможно субъективно, но вот так.

Последняя часть книги становится какой-то медленной и умиротворённой что ли, как и сам Лавр, завершающий свою жизнь под таким именем.

Простите, если чьи-то религиозные чувства сейчас пострадают, но мне кажется — что парень ударился в веру из-за того, что не мог закрыть гештальт, не мог пройти все стадии горя. Ему бы психолога хорошего... может и жил бы себе дальше, но... куда уж мне со своими интерпретации к великому...

То, что книга станет великой — у меня нет сомнений. Это не совсем моя литература и я не могу поставить ей высшую оценку, но я не удивлюсь, если через 100 лет её будут читать в школах — если ещё останется такое понятие, как обязательная к прочтению литература.

И из-за этого — писать на неё рецензию так сложно. Почти так же сложно, как на уже признанную классику веков прошлых.

Дабы не посрамиться перед людьми высоколобыми, кои в большом количестве высказывали свои мнения, делали анализ и писали об этой книге — решил ознакомиться с различными работами по ней.

Что удивительно, но многие встретили её нелестно — кто-то даже нашёл фразу, якобы украденную и Экзюпери про то, что мы в ответе за тех, кого приручили.

Хотя, в ней множество вполне себе тонких отсылок и заимствований, вполне себе не сплагиаченных, а просто почерпнутых из бездонного колодца мировой культуры. Там и Умберто Эко, да, тот самый с библиотекой, про которого писал Нассим Талеб. И Герман Гессе и даже Гарсия Маркес... Наконец, фильм Тарковского Андрей Рублёв... Всё то, с чем я к сожалению пока не успел познакомиться и отсылок не понял...

А вообще, как сказал Армен Захарян с канала Армен и Фёдор — это роман о времени, которое не властно над любовью, о смерти, которой нет... и это звучит очень красиво, я даже поверил...

Но потом встал, попил водички, подумал и решил — ведь это моя рецензия и пусть это и вправду великая книга, но ни о смерти, которой нет и любви, которая побеждает время. Это великая трагедия человека, не способного и не пожелавшего принять обстоятельства, но трансформировавшего эту боль и грусть не в обиду и злость, а в силу. Он, как врачи без границ, что бескорыстно помогают бедным людям в странах третьего мира — отдал всего себя другим и этим закрыл дыру в своём сердце. И даже в конце, он не мог принять и отпустить, хотя и казался умиротворённым и спокойным.

Так и ушёл — святым, в глазах других, но не обретшим истинного счастья после смерти Устины.

И тут подмывает сказать людям, которые тоже отдают себя долгу, забыв о себе и положив всё во спасение других — остановитесь хоть на немного, отдышитесь. Посмотрите вокруг. Кроме спасения других в жизни есть ещё что-то. Но кто я такой, чтоб указывать им, как жить? 

Великие книги от хороших отличает то, что они останутся в веках. А ещё они в наших сердцах. И как бы я не относился к этой книге — она тоже там останется.

Никак не мог понять, что смущает меня в данном опусе. Потом понял — это эпигонство по отношению к «Имени розы» Умберто Эко. По сути в данном творении нет ощущения живого огня. Алексею Николаевичу Толстому в своем романе удалось передать эпоху и образы Петра Первого. Пушкин и Мусоргский гениально воссоздали Бориса Годунова. В «Лавре» нет живого начала.

Необыкновенная книга, сопоставимая в моем понимании со встречами с психотерапевтом , когда не торопясь, бережно снова переживаешь детство с его светлыми радостями, а на этом светлом фоне мягче становятся потери родных, любимых. Смиреннее принимаешь жестокость мира и свою жестокость к миру. Не ищешь вины, но ищешь прощения. И вместе с книгой обретаешь что-то светлое, большое и тёплое. Может кто-то скажет Бога. Но, наверное, правильнее сказать — спокойствие.

Христианский постмодернизм. Если такое возможно.

Перед нами история острова, связанного с остальным миром и всё-таки соблюдающего некоторую дистанцию. Так же, как и в нашем cсобственном случае. История рассказана голосами хронистов разных времён. Хроника дополняется замечаниями переживших своё время свидетелей. Слышатся библейские истории, древнерусские летописи, байки советского и постсоветского времени. Видны отсылки к «Истории одного города», «Острову пингвинов», даже к «Ста годам одиночества». У Маркеса тоже история человечества сливается с историей одного города и одного человека. И всё-таки здесь другое. Книга Салтыкова-Щедрина пропитана раздражением в адрес начальствующих и подчиняющихся. Роман Франса – тонкой, а иногда и не очень тонкой иронией по отношению к тем и другим. Роман Гарсиа Маркеса – беспощадностью по отношению к окружающему миру. А у Водолазкина история основана на любви к людям. Не к народу, а к людям. Той любви, которая в представлении автора неотделима от любви к Богу.

Брал эту книгу с опасением. Боялся сложностей с восприятием текста. Нет, текст глотается исключительно легко. В рассказах хронистов присутствует нередко даже упрощение, местами до уровня лубка. Но замечания пережившей свой век пары ставят всё на своё место. Они выводят роман на другой уровень, несводимый к исторической притче. Двое добрых, мудрых, спокойных, счастливых, несмотря ни на что, людей. Счастливых, несмотря на все безобразия окружающего мира и собственные глупости. Людей, способных сделать мир чуть лучше и даже, может быть, спасти его. Хотя для своего ребёнка я пожелал бы всё-таки другого счастья.

Роман (или повесть?) – настоящий шедевр. В том изначальном (мы же про историю здесь?) значении слова: «квалификационная» работа подмастерья на право называться мастером. Но зачем такая несомненному мастеру?

Ну, проделана большая работа. Нюансировка здесь – тончайшая, довольно сложная повествовательная структура сидит, как влитая. Скажем, в исторической части какие-то куски – едва ли не буквально переписаны с источников (вроде истории «Тайной истории» Прокопия Кесарийского), какие-то – достигают обобщающего сарказма «Истории одного города», временами перед нами – отголоски гротеска а ля «Всеобщая история, обработанной Сатириконом». Да и не перечислить всего. Местами – про российскую историю, местами – про историю соседей. Но все это – благодаря мастерству стилизации, выверенным акцентам и полутонам – на части не распадается, но сплетается в удивляюще органичную картинку.

Художественные перспективы, заданные разнородными текстами: множатся, трансформируются – но все соединяется «стык в стык» и работает на общую идею оправдания нас. Идею, в сущности, немудрящую – но когда все художественное целое организовано вокруг нее, эта идея обретает неожиданную глубину (вроде простенького та-да-да-дам, вокруг которого вращается галактика Пятой симфонии). Ну красиво ж ведь! Да, советская история — сплошной гротеск, но где-то там, в коммуналках просверкивают лики древних благоверных князей и княгинь. Именно правда, ими воплощаемая, раз за разом останавливает нас у пропастей, в которые мы с идиотским энтузиазмом все норовим сверзиться.

В общем, текст – мастерский, хотя и немного головной, лишенный настоящего романного дыхания.

Роман описывает совершенно классический в русской литературе случай, сначала представленный в форме легкой драмы, потом — в виде фарса. И вот, наконец, 150 лет спустя Водолазкин решил, что тема достаточно свежая, чтобы расчехлить ее и вновь подать так, будто «Обломова» перестали все проходить в школе, а про Васисуалия Лоханкина и трагедию русского либерализма — читать на досуге.

Роман такой, как если бы его написал Обломов, о себе и своей жизни. Обломов, который не видит в собственной обломовщине, безволии и бездеятельности ничего плохого, и все размышляет, почему же этот мир так жесток. Лежа на диване, понятно. Издержки времени сгоняют героя с дивана, но не побуждают ни к какой стоящей деятельности. Зато ставят его в очень выгодное положение невинного страдальца. Ах, меня несчастного советские изверги совершенно ни на что отправили на Соловки умирать! За что, собственно, и как героя осудили — детально не уточняется. Я, конечно, не спорю, что в 20-е и 30-е годы много кого и сажали безвинно, но как говорит народная мудрость устами анекдота, «врешь, ни за что десятку дают» (ссылаюсь на Солженицына). В общем, герой являет собой буквально весь роман, от первого до последнего слова, редкостный образчих того интеллигентского соплежуйства, которое будит во мне совершенно пролетарскую ненависть. Кем он был и что он делал всю жизнь до лагеря? Да никем, ничего. Кем он был и что делал после разморозки, в современном мире? Снимался в рекламе мороженых овощей, потому что девушка хотела денег. Все на этом. Ноль характера, ноль действия. В аннотации написано, tabula rasa, человек из прошлого в современном мире. Это было бы интересно, если бы этого человека современный мир (как и несовременный) хоть каплю интересовал. Но познание мира требует активных усилий, а их-то как раз герой и не желает предпринимать, все-то ему неинтересно, проснулся через сто лет — и находит, что «все то же». Боже, какое невероятное УГ.

Теперь про Соловки. Редкий образец «безногой собаченьки», даже сильно плохие авторы бы постеснялись впендюрить в текст такой безжалостный exploitation. Нашего милого пусечку, домашнего мальчика, который никому ничего плохого не сделал — хопа, и на Соловки. А там холодно и люди плохие. Я не люблю Солженицына, и не особо читала Шаламова, но будем честны, после них в таком виде подавать это даже стыдно. Что автор прибавил к уже написанному значительно более талантливыми, не говоря уж о знающих сабж и честных в плане изложения людьми? Да ничего, конечно. Это просто авторский прием, чуть большая детализация сюжетного хода «а тут герою незаслуженно сделали плохо» плюс некий обоснуй опыта по заморозке. С тем же успехом он мог бы попасть в немецкий концлагерь, но тогда хронология бы не сошлась. Я не сторонник морализаторства, но в целом за то, что некоторые темы — такие как концлагерь, Холокост и пр. — не должны использоваться походя, в качестве костылей для сюжета. А уж вставлять их, чтобы выжать у читателя слезу, и вовсе подло.

В целом я не могу понять, зачем все это написано. Герой скучен до зубовного скрежета. Его девица недалекая, рассчетливая и противная. Про Соловки я уже написала, и кто только про них не написал, и получше. Детские воспоминания героя, которыми заполняется любая заминка в повестовании — тоже унылые, не говоря уж о том, что об этом уже написал Пруст и все остальные после Пруста, и у Пруста было лучше.

Отдельно хочу сказать про очень неприятную тенденцию в нашей литературе вообще, которая, как мне кажется, является на самом деле замаскировавшимся советским недобитком (в смысле, худших образчиков советской лит.агитки, конечно). Тотальное отсутствие чувства юмора и попытка выжать драму из любой, самой нейтральной вещи. Некоторым авторам, наверное, кажется, что если они улыбнутся там, где улыбаются все нормальные люди, их сразу заклеймят недостаточно серьезными и глубокими. И некоторым читателям — тоже, за что у нас так любят подобные вещи, у которых «морда тяпкой». Все Очень Серьезно. Не просто автор ни разу не пошутил — а на протяжении всей жизни и быта героя ни разу не случается ничего забавного. Зато много кухонного уровня размышлений о судьбах нашей родины. Такое изложение, безусловно, сразу показывает читателю, что автор сюда не баловаться пришел, а дает ему самую что ни на есть Большую Литературу, которая Поднимает Проблемы и Заставляет Задуматься. Поэтому такая литература просто не может не понравится — это же будет означать, что «король-то голый». Все это очень противно.

Отцовское чувство историка, усыновляющего чужое время.

– Русские, не жалейте о Крыме, – заявил он, сидя на молу майским днем 1955 года....

Как человек, оборонявший эти места, я говорю вам: удержаться здесь невозможно. Никому. Таково свойство полуострова.

Нужно было противоядие «Брисбену», о «Соловьеве и Ларионове» когда-то давно слышала, взяла — и таки да, Водолазкин гений, Когда читаешь много хорошей литературы, давая себе труд закрепить впечатление от прочитанного внятными формулировками, естественным образом превращаешь себя в точный инструмент восприятия и интерпретации. Потому, встреча с яркой сильной талантливой книгой отзывается аккордом впечатлений, которых ни с чем не спутаешь — восторгом абсолютного узнавания. А искать подтверждения у критиков или других читателей, не только излишне, но в некоторых случаях даже и вредно.

Это сейчас к тому, что я заглянула в оценки читателей, выставленные роману (повести?, нет все-таки роману) и удивилась суровости, с какой наш брат-читатель задвигает его под лавку. Нет-нет. о вкусах не спорят и я не собираюсь, только недоумеваю, как можно было не разглядеть безупречной композиции. которая сама суть литературная игра, изображает посконно-домотканую традиционность, будучи совершенным постмодерном. Обманчивая линейность повествования то и дело играет с читателем шутки, сворачиваясь внутрь себя бутылкой клейна — внешний слой оказывается внутренним, той рубашкой, что ближе к телу: а родной, теплый приплавленный к тебе бутон внутреннего, вдруг раскрывается наглым махровым цветком наружу.

Как можно не услышать языка, каким рассказана эта история. С годами все больше убеждаюсь, что пушкинское «над вымыслом слезами обольюсь» не о горьких судьбах героев, исторгающих из читательских глаз потоки, но в большей степени о слезах восторга, которых не можешь сдержать, когда сочетание замысла и воплощения, выраженное в языке, так безупречно хорошо. и еще, в этой книге, впервые на своей читательской памяти, встречаю смешного Водолазкина. Я не знаю, почему ни в «Лавре», ни в «Авиаторе», ни в «Брисбене» нет смешных пассажей, но Евгений Германович, оказывается, может это и получается у него отменно.

А о книге-то, о книге, что ж не сказала? Ах, ну да, исправляюсь. Историк аспирант Соловьев пишет исследование о генерале Ларионове, которое ляжет в основу его диссертации. И все? И ВСЁ, что может дать неленивому и любопытному читателю потрясающе хорошая книга.

Фрисбен или Платон мне друг, но

Уходя, сказал: Жизнь – это долгое привыкание к смерти.

Пластиковая тарелка фрисби – сорт пляжного развлечения: летает медленно и по предсказуемой траектории. Поймать несложно, хотя порой приходится пробегать по рыхлому песку пару метров, подпрыгивать, падать, плюхаться за ней в воду. В целом, удовольствие получаешь, хотя трудно бывает отделаться от ощущения, что мог бы провести время более осмысленно. Австралийский город Брисбен в названии романа никакого отношения к летающей с использованием принципа бумеранга тарелке, не имеет, это всего лишь ассоциация по смежности.

Но такое уж у слов свойство, порождать ассоциативные связи. И кому, как не автору, который наделил своего героя способностью видеть

«полифонию не только в параллельных голосах героев, но и в противопоставленных сюжетах, в разновременных линиях повествования, точка соединения которых может находиться как в тексте произведения, так и вне его – в голове читателя».

Кому, как не писателю Водолазкину, знать об этом. Прошлогодний «Авиатор» стал моей книгой года. Идеальное сочетание «России, которую мы потеряли»; болезненной десталинизации; горькой нежности и высокой жертвенности. Забавного, печального, красивого, безобразного; блеска, убожества, вины, невиновности и наказания. Даже сонная болезнь, жертвой которой пал герой, поначалу казавшаяся плодом авторской фантазии, описана в клинически точной симптоматике.

«Авиатор» и куда меньше любимый мной «Лавр» являли собой пример единства из множеств. Целостной картины, гармонично соединяющей многие, на первый взгляд несовместимые, темы. В «Брисбене» полифонии не случается, он распадается на серию бросков, которые автор делает, а смышленый читатель исправно ловит, надеясь, что вот-вот ключ провернется, пазл сложится, многоголосие зазвучит – он, читатель, привык верить своему автору. Бросок: как тяжело нам, небожителям, под бременем всенародной любви – поймали. Бросок: папа украинец, не желающий говорить по-русски, мама русская, не принимающая украинской мовы, демаркационная линия пролегает через сердце сына – поймали. Бросок: неизлечимое заболевание, которое ставит крест на карьере гитариста-виртуоза – ловим.

Бросок: в налаженную мюнхенскую жизнь Глеба и его жены врываются две опереточные аферистки из Мелитополя – кхм, есть контакт. Бросок – этапы тернистого пути, первое жестокое любовное разочарование, первое столкновение подростка с экзистенциальным ужасом смерти – о, да, поймали. Бросок: а вот так непросто жилось в годы тотальной лжи совка – уже прониклись. Бросок: любовь с иностранкой. Советская школа и противостояние молодого учителя с неформальным лидером класса. Защита Белого Дома. Работа на одиозного Ивасика (местами отменно смешная часть книги) – ловим, ловим, ловим. Бросок: письмо от первой любви с просьбой помочь ее больной дочери (салют, «Апофегей» Полякова).

Далее следует серия бросков, призванная раскромсать беззащитное сердце читателя в кровавый мясной фарш, с каковой целью мягкий пластик фрисби сменяют заточенные до лазерной остроты края тарелок-орисс: Паркинсон феерически прогрессирует; первая любовь героя буйная сумасшедшая; ее умирающая от цирроза дочь ангел, да к тому же маленький гений-виртуоз и с пеленок боготворит Глеба Яновского. Па-растите, Евгений Германович. Но игра пианиста виртуоза по энергозатратам сопоставима с работой шахтера в забое. Вы уверены, раз за разом усаживая измотанную болезнью Верочку за инструмент, что она в состоянии справиться с подобной нагрузкой? Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладное придумали. Пепел Станиславского бьется в мою грудь. Не верю.

А счастье было так возможно, так близко. К рассказу об Ивасике я почти уверилась, что удалось наконец прорвать неподатливую пленку поверхностного натяжения этой книги и погрузиться в ее воды. Но такая уж в дне сегодняшнем начинается клюква с «Утками», Полом Маккартни и Элтоном Джоном, которой ни Коллегия св.Фомы, ни Беата с ее рискованной многогранной одаренностью, ни даже дивный Франц-Петер с Маленькой Даниэлой спасти не смогут.И честному автору ничего не останется, кроме как учинить геноцид на страницах одной отдельно взятой книги. RIP

Аудиовариант книги в исполнении Игоря Князева безупречно хорош, как всегда у него.

ЧТОБЫ ВСПОМНИЛИ.

Настоящее покаяние — это возвращение к состоянию до греха. своего рода преодоление времени. А грех не исчезает, он остается, как бывший грех, как — не поверите — облегчение потому, что раскаян. Он есть и — уничтожен одновременно.

«Авиатор»

Радость абсолютного узнавания сродни разговору с другом после долгой разлуки; но ярче и глубже — как найти близнеца, с которым разлучили в детстве, как встретить саму себя. Год только начался, а я уже знаю, какой книгой останется в памяти, хотя с начала успела прочитать пару дюжин «хороших и разных», а сколько их придет до конца? Роман в первой своей четверти и откуда уверенность, что продолжение будет таким же сильным, но заклинание импритинга прозвучало и все уже случилось.

Волшебной формулой стали несколько слов из первой пресс-конференции Инокентия. Помните, сначала спрашивают, разговаривал ли с Блоком? Отвечает, что видел его на поэтическом вечере, но не разговаривал, с Ремизовым говорил Стояли вместе в очереди за продуктами по карточкам и герой не сразу узнал писателя. Узнал, когда позже увидел на фотографии (лихорадочно припоминаю, что читала у Ремизова, все смутно: какие-то монахи, чередой идущие вокруг озера — нет, не помню)..

Журналисты на Ремизова не реагируют, да им и не положено, чать не филологи. Но доброжелательный контакт с аудиторией установлен и за Платонова, который нравится, радостно. И за себя: вот не считала Водолазкина своим писателем, хотя «Лавра» его умом поняла, как великий роман, но в душе мало что откликнулось, больше «отмучила», чем прочла. А этот полюбился: всем хорош и совсем свой, не мрачно-достоевское преодолевание жизни, а прозрачно набоковское, стрекозой в янтаре, возвращение утраченного времени. И тягуче-больное о Соловках (но ведь не будет об этом много, не будет ведь?) Хотя знаешь — не минует чаша и хрустальный шар Серебряного века разлетится на миллион осколков, которые втопчут в грязь и дерьмо — как и не было ничего.

Так вот, о том мгновении, когда книга забирает твою душу:

«Губы мои растягиваются в улыбку, и все в зале начинают улыбаться. Я хохочу, и все хохочут. Я начинаю рыдать, а в зале тишина.»

Два десятка слов перемещают происходящее из плоскости в объем. Только что его можно было при желании идентифицировать, как микро- или макросоциальное действо, миг — метагалактический уровень: одиночество в толпе; одинокий приход в мир и уход из него; крест, который ты должен пронести один.

После «Обители» Прилепина должна была появиться еще книга, которой мы приносим покаяние за то, что допустили в своей земле столетие назад. Не деды и прадеды — мы. Еврейская литература не забывает холокоста, напоминает о нем миру бесконечной поминальной молитвой и приходится иной раз слышать раздраженное: «Ну вот, завели свою шарманку, единственный в мире народ-страдалец, а сами те еще националисты!» А мне кажется — лучше так, чем Иваном, не помнящим родства.

Поговорили под шумок о репрессиях года три, с 85-го по 88-й, с тем же уровнем ответственности и вовлеченности, какой сопровождал все тогдашние модные темы: железный занавес, возвращенная эмигрантская литература, вся правда о номенклатуре, сексуальная революция, эзотерика разных сортов — и с видимым облегчением вывели из списка легитимных тем. Дальше кто старое помянет, тому глаз вон, да и вообще, масштабы тогдашних человеческих потерь сильно преувеличены. Забудьте, нешто более актуального нет?

Постим раздраженное в соцсетях: при распределении жизненных благ какой-то части недополучили. Или там же довольное — в этот раз потребительское ретивое удовлетворено, стало быть жизнь удалась. Можно и «о высоком», не какие-нибудь примитивы, понимание имеем. И все, оставьте нас в покое со своими репрессиями Да он ведь и не за тем пришел, чтобы биться пеплом Клааса в вашу грудь, он расскажет, как стучали копыта по мостовой и звенели трамваи, и трещали моторы автомобилей (не мягко урчали, как теперь), и благовестили колокола. А дальше вы сами решайте, хотите помнить о себе или предпочтете все забыть.

То, что человеку дается по силе его, и есть наилучшее. А что сверх силы, то, любовь моя, не полезно.

Это великая книга. Я не говорю «интересная» или «занятная», или даже «полезная», ибо много ли пользы в очередной раз убедиться: свет жестокосерд, а люди грешны и хотят такими оставаться, пусть только кто-то сторонний возьмет на себя груз их грехов. Великая, потому что значимость успеха, выражаемого внешней атрибутикой: должность, размер годового бонуса, стоимость авто — перемалывает мукой и развеивает по ветру. «Для тех, кто прочитал и проникся, — возразят, — И множественно плакал над вымыслом: в троллейбусе или поджаривая свинину в винном соусе; дабы, описав подробно процесс слезоточения, поместиться на топовую позицию сайта книголюбов и собрать много лайков».

Что с того, главное — плакал. Ты вот не плакала, хотя душа саднила, случалось. А случалось поднималась со дна ее муть недовольства: ну что он все талдычит про этого Арсения, ну был врач, ну не сумел сберечь любимой женщины и ребенка. так и никто бы на его месте не сумел. Ну позволил умереть без покаяния и чувствовал за собой вину (хотя ни Божий суд, ни человеческий, вины его в произошедшем не усмотрел бы). Но тут ведь какою мерою меряете, такою же вам и отмеряется, а врач Устин, бывший прежде Арсением, мерил себе самой высокой. «И оттого нет дела, что свет жестокосерд»

Отчего не остаться было в Белозерье со спасенной твоим радением благочестивой Ксенией и сыном ее, сколь много пользы мог бы принести страждущим, осененный княжьим благоволением? А мальчик стал бы твоим учеником, как ты в свое время учился у Христофора. Что же ты, Арсение, прозвищем Рукинец, не позаботился о руках, в кои передашь великий дар врачевания? Сказано, что зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике и светит она всем в доме, зачем свою свечу волок по трущобам и медвежьим углам?

Помнишь, во время паломничества в Иерусалим, ты взял исповедь стражника Власия и понес ее ко Престолу Господню? Отчего того же не сделал для для любимой Устины? Потому что у всего сущего есть причина, а есть повод. И великая любовь с великим покаянием были для тебя, боюсь, лишь поводом, а причиною то, что именно такой вид служения уготован был тебе от веку: через смрад и гной, убожество и нищету; в тех условиях, где дар твой не мог раскрыться и расцвести полной мерой — не цветут розы в скудельнице.

картинка majj-s

В чем же величие книги? В том, что Мир после нее не будет уже прежним. Неважно при том, сколько прочитавших плакали, а у скольких только душа саднила, да припомнились перед сном грехи, которые и за грехи не считали. Неважно сколько действительно прочли, а сколько лишь похваляются (а таких большинство, вот уж не постичь мне причин, по которым люди стремятся слыть читающими, в действительности таковыми не будучи). Неважно даже, что количество просто слышавших о романе по отношению к общему количеству русскоговорящего народонаселения исчезающе мало. По-настоящему сильные артефакты делают свою работу ежедневного незаметного держания мира независимо от того, верит в них мир или нет, знает о них или не знает.

Ибо Бог держит мир в руце своей, не заботясь о том, верит ли мир в него. А книга делает Божью работу.

И летопись окончена моя

«В конце концов, от жизни остается только история.»

Автор, впечатления от очередной книги которого не стоит и пытаться предсказать, покуда не прочтешь — таков мой Евгений Водолазкин. Признанный шедевр «Лавр» не только оставил равнодушной, но до сих пор потряхивает при воспоминании о разлагающемся трупе возлюбленной, с которым герой два месяца делил комнату. В «Авиатора» влюбилась с первых строк, а на сцене пресс-конференции разрыдалась прямо на улице (слушала аудиокнигой). «Брисбен» возненавидела, поспешив исправить впечатление «Соловьевым и Ларионовым», а с «Сестрами четырех» полюбила снова.

И опять «да». Не щенячья восторженность «Авиатором», но сдержанно-уважительное признание: «Таки да, он Мастер». Писатель Водолазкин в первую очередь историк, и всякий его текст — роман с историей (даже когда речь идет о пьесе). «Оправдание острова» в этом смысле превосходит все, читаное прежде. Концентрированная история в количествах, почти несовместимых с жизнью: древнего мира, средних веков, новая, новейшая. Всякая часть изящно стилизована лексическими конструкциями, которые ассоциируются у читателя с описываемым временем: от «Хроники временных лет» до новояза новостной ленты интернет-агентств.

Еще несколько слов о языке и стиле книги, прежде, чем начать говорить о содержании. Он роскошен и словно бы специально создан для разбора на цитаты. И освещен сдержанным умным юмором, который у нас зовут английским, на самом деле, более интернациональным, чем одноименный гимн, хотя сильно не для всех. Так смешно все время, что с определенного момента просто перестаешь реагировать, принимая как должное потоковый режим того, крохам чего при других обстоятельствах радовалась бы.

«Оправдание острова»- это история части суши (да-да, со всех сторон окруженной водой), по которой можно составить представление об истории человечества, как по капле воды об океане. Разумеется, наиболее четкая привязка к родине, да ведь и у других все это не сильно отличалось. Что касается литературных источников, кто-то отметит несомненную связь с «Историей одного города» Салтыкова-Щедрина , кто-то с «Историей мира в 10 1/2 главах» Барнса, «Островом пингвинов» Франса еще кто-то из особо продвинутых — с «Возможностью острова» Уэльбека (даром ли такое название?) И всякий будет прав, мир стоит на плечах гигантов. И всякий неправ, потому что такого еще не было.

Смотрите, в чем дело: здесь исторические хроники в изложении череды летописцев перемежаются комментариями светлейшей княжеской четы Парфения и Ксении, которым триста сорок восемь лет, а потому были они непосредственными свидетелями значительной части описываемы событий. То есть, как треть тысячелетия? Столько не живут. То есть, так. А в Библии такой возраст для патриархов и праведников вполне себе норма. Они и есть праведники, для которых время течет иначе, чем для остальных.

Одна из основных мыслей романа, его красная нить — предание о Содоме и Гоморре, в которых не сыскалось ни одного праведника, чтобы уберечь от огненного дождя. Так вот, у Острова их двое, светлых святых стариков, несущих на хрупких плечах груз мировых грехов. Фрагменты романа от лица Парфения и Ксении — чистое читательское наслаждение и то, за что обожаю Водолазкина стилиста. Понимаю, будь таким языком написан весь роман, это вскоре пресытило бы, но боже, как хорошо!

И да, это о людях, в которых при любых обстоятельствах остается что-то человеческое. Надо читать, это хорошо. Или слушать, потому что есть аудиокнига в исполнении Ивана Литвинова и Геннадия Смирнова: первый в представлении не нуждается, второй составляет ему достойную партию. Завершая, не могу удержаться от цитаты об одном из хронистов, совершенно меня очаровавшей:

«В ту часть потустороннего мира (здесь возможны варианты), где он сейчас находится, посылаю ему мой искренний привет.»

очередная ППГИ-шная чушь, стремление выставить религиозное мировоззрение в позитивном виде, смешанное с откровенным любованием средневековьем...

автора явно пугает прогресс, вот он и стремится укрыться в выдуманном удушливом мирке, и метафора острова только подчеркивает его эскепистскую трусость, крайне распространенную в нашей фантастике...

вот образчик «глубокомыслия» на пробу:

- Основной вопрос только один, — Парфений поднес чашку к губам, — и касается обстоятельств создания мира. Средневековье отвечало: мир создан Богом. Что говорит об этом современность?

- Ну, во-первых...

- Современность говорит: не знаю, — подсказал Парфений. – И отчего-то мне кажется, что другого объяснения у науки никогда не будет.

Блин-тарарам, вот что это вообще сейчас было? Средневековый человек так считал и это делает его выше и благороднее человека современной науки? Кажется ему, понимаете ли... А вдруг у науки такое объяснение будет и в него никакие божки не будут включены, что скажете тогда, господин хороший? Да и заявленный вопрос никак не тянет на основополагающий. У покойного Дугласа Адамса и то все было в этом плане более адекватно...

Итог: жирный неуд, не стоит потраченного времени

Странное повествование. Нет ощущения, что написано русским человеком. Решить для себя, было это сделано специально или нет, не смог. Чем-то набоковскую манеру письма напомнило. Берутся главные протагонисты, помещаются в аквариум и за ними начинается наблюдение. Спокойное, бесстрастное, аккуратное. Иногда с лупой в руках. Полная отстраненность от объектов исследования… Лично мне – понравилось.

Роман не понравился. Он попросту неинтересный. Местами встречались удачные мизансцены — получал удовольствие, их читая. Но таковых было немного. Нудное какое-то повествование вышло. Какое-то ненастоящее. И герои главные такие же. Так и было задумано? Зачем я это прочитал? И почему поставил такую высокую оценку? Нет ответов на эти вопросы...

Волшебная книга. Если сравнивать с чем-то, то ближе всего, наверное, «Сиддхартха» Гессе, более на ум ничего не идет. Мое личное мнение – читать эту книгу следует более сердцем, нежели умом. Иначе можно погрязнуть в интеллектуальной эквилибристике. А это сильно вредит восприятию. И еще хочется добавить банальность типа того, что до книги этой надо дорасти. И дело не в количестве прожитых лет читателя, а в чем-то другом, что очень трудно выразить словами. Говоря попросту, «сердечную мышцу» надо развивать. Тогда, быть может, удастся узреть за текстом суть. А она, эта «суть», многомерна, необъятна и, по большей части, иррациональна.

Прошу прощения за менторский тон, надеюсь, никого не задел.

Тонкое, проникнутое щемящей печалью, произведение. Возможно, по форме продолжает традицию Пруста, его поиски утраченного времени. Напоминает и Сэлинджера, своим творчеством утверждавшего неповторимость каждого дня, каждого мгновения... Время неумолимо. Ведь это оно губит близких нам людей. И в конце концов разлучает нас.

Прочитал повесть в сборнике «Совсем другое время».

«Близкие друзья» — это про немцев, двух парней и девушку, связанных невероятно близкими и странными отношениями. Жизнь их началась в 20х годах прошлого века. Война катком прокатилась по судьбам. Героиня и один из героев доживут всё-таки до преклонных лет. Так что это философское произведение — выдержанное в сдержанных тонах, вызывающее щемящую грусть в финале.

Больше похоже на европейскую прозу — лаконичностью, обманчивой суховатостью, вниманием к подробностям, в первую очередь, культурной среды, что ли. Видимо, поэтому так любят Водолазкина в Европе.

С романом я сразу оказался в противофазе. Изобразительные силы автора, далеко не слабые, сыграли с ним злую шутку. Он так явно насмехался над обоими главными героями, историком Соловьевым и белогвардейским генералом Ларионовым, биографию которого пытался восстановить первый, что их невозможно было воспринимать всерьез, как персонажей, которым можно сопереживать, в чью жизнь можно погружаться. Над читателем автор, кстати, посмеивался не меньше, подсовывая ему под сносками источники с нарочито-глумливыми названиями, якобы из которых черпал сведения Соловьев и его коллеги. И это не добавляло доверия к автору. Язык повествования я поспешил заклеймить как «интеллектуальный канцелярит», тем не менее из какого-то упрямства продолжал чтение.

Ближе к финалу, в 15 главе, стойкость моя была вознаграждена. Какой-то невидимый переключатель щёлкнул. То ли в моем восприятии текста, то ли в нем самом. Герой возвращается на родину, на станцию «715 километр» и застаёт там полное угасание и запустение. Станция потеряла свой железнодорожный статус, все поезда без исключения минуют её не задерживаясь;, добраться можно лишь пешком — от ближайшей автобусной остановки. А из жителей остались лишь две доживающие век старушки.

Наверно, и впрямь автор перестал хихикать над персонажами… Так окончание романа открылось мне под совсем другим углом. Похоже, автор всё же научился писать, играть в игру, завещанную Набоковым (тот называл её божественной) — и не заигрываться.

Авиатор — человек с широким кругозором. В начале ХХ века это не столько летчик, сколько человек, принадлежащий к клубу особенных. Так значение этого слова расшифровывается в книге. Но в контексте рассматриваемого произведения это слово скорее стоит воспринимать как ироничную кличку главного героя. Как если бы толстого человека звали «доходягой», а косноязычного — «оратором». О ком же книга? В первом приближении — о человеке, который ничему не удивляется. Как отучится удивляться? Нужно всего лишь пройти через две революции и лагерь смерти на Соловках. После этого ни Вторая Мировая не будет вызывать удивления, ни технологии конца века. Это наш главный герой. Такой вот ребенок «в матросском костюмчике» в жизнь которого вмешалась история.

Есть у меня по поводу текста одна мысль, которая возникла в начале чтения и только крепла при приближении к концу книги. Мысль заключается в том, что воспринимать произведение нужно не как НФ, а как самую обычную реалистичную прозу. Ведь фантастическое допущение в тексте ровно одно. Это перенос главного героя в недалекое будущее путем его заморозки. А что если предположить, что главный герой таки умер во время своей ссылки на Соловках, что есть многократно более вероятный исход, чем фантастическая история с криозаморозкой, объяснить которую не могут даже ученые конца ХХ века? Сам герой в своих воспоминаниях говорит, что среди ссыльных были такие, которые вполне осознанно садились в снег с намерением замерзнуть насмерть, обладая верой в то, что в посмертии все как-то «устроится». Возможно, что эти мысли принадлежали не кому-то, а самому главному герою. Тогда весь текст, не являющийся воспоминаниями главного героя до момента его смерти на Соловках, — это просто его предсмертные фантазии о будущем? Да, в этих фантазиях вроде как мелькает много специфических деталей из 1999 года, которые главный герой не мог прозревать, но все дело в том, что ничего существенного в этих деталях на самом деле нет. В 1999 году с главным героем не происходит абсолютно ничего значимого. Он сверхпассивен. Его любовь является отражением уже бывшей любви (цинично, но его там ждет такая же женщина, но только моложе). Его планы на семейную жизнь тоже уже мыслились им когда-то. Главный герой реально попал в будущее, в котором с ним ничего не происходит: ни событий, ни оригинальных мыслей, ни интересной работы. С его единственным другом та же история, что и единственной любовью. Доктор Гейгер — отражение другого доктора из прошлого главного героя.

Может быть все это просто предсмертные грезы замерзающего насмерть человека? Или, возможно, что посмертие главного героя «устроилось» так, что просто нашелся некий автор художественной литературы, который придумал НФ произведение про замороженного и размороженного з/к с Соловков? Как по мне, то на это есть довольно жирный намек в тексте.

– Правильно ли я понимаю, – спросил меня Гейгер, – что допустимо описывать и те события вашей жизни, которых не было?

– Совершенно верно. Может быть, это только кажется, что их не было. Точно так же, как кажется, что небывшее – было.

У писателя Водолазкина и в «Лавре» со временем творились всякие интересные вещи.

Что касается исторических событий, упоминаемых в романе... В каждую эпоху ее обитатель должен выбрать для себя алгоритм, который, как ему кажется, изменит его жизнь к лучшему. Выбирать нужно одно из двух. Или заниматься собой, или заниматься обществом, в котором ты живешь. Социальный кризис сам по себе не делает революций. Иначе буквально каждая страна из революций бы не вылазила. Правду говорит главный герой о событиях 1917 года: бывали в истории кризисы и хуже. Тут все дело в совпадении. Кризис совпал с намерением значительной части общества заниматься не собой, а окружающими. И эта часть общества устроила революцию. Как говорится, и себе, и людям. Главный герой в этом смысле есть человек безнадежно отставший от моды. Он не желает заниматься обществом, как то было модно в эпоху его юности, а желает заниматься исключительно собой. Окружающую реальность он вообще воспринимает предельно пассивно. Никакого анализа событий, через которые его протащила судьба, в книге принципиально нет. Все размышления по этому поводу изложены главным героем в половинке абзаца. «Всё очень просто. В каждом человеке есть дерьмо. Когда твое дерьмо входит в резонанс с дерьмом других, начинаются революции, войны, фашизм, коммунизм…» Очень глубокая аналитика. Спрашивать о причинах революции у человека, который в это время жил, — бесполезное занятие. Но книга не про революцию или ее причины. Книга даже не про то, почему люди такие гады. Книга про то, как человек воспринимает себя и мир. Сами решайте, является ли это достойной темой.

В общем и целом я должен сказать, что от книги осталось двойственное впечатление. С одной стороны читалось довольно быстро. Для меня это важный показатель, который говорит о качестве текста. С другой стороны субъективное впечатление таково, что «Лавр» был значительно сильнее своим главным героем. И это несмотря на не самый приятный антураж средневековья. Там главный герой был подвижником и большим праведником. Такому герою по-любому будешь сопереживать. А что мы имеем в «Авиаторе»? Просто какой-то образец пассивности. Илья Обломов просто сверхдеятельный человек по сравнению с Платошей.

Окончательный совет будет такой: начните Водолазкина с «Лавра». А там уже — по обстоятельствам.

Житие ни одного святого я до этого еще не читал. Поэтому решил восполнить пробел. А тот факт, что святой, являющийся главным героем книги, не реальный, а вымышленный, особой роли как раз не играет. Очевидно, что истинно святых среди реальных людей нет и никогда не было. Но понятие святого в культуре есть. Поэтому автор любого реального жития будет изменять некий реально существующий прототип так, чтобы герой соответствовал нужному понятию. В этом смысле житие вымышленного святого лучше в том смысле, что оно более честное.

Язык изложения получился воистину странным. Архаичный язык, которым порой изъясняются персонажи, при чтении доставляет чисто технические неудобства: часто требуется перечитывать реплики персонажей по нескольку раз, чтобы элементарно догадаться о смысле сказанного. К счастью, автор не злоупотребляет архаизмами. Это с одной стороны. А c другой стороны кое-где герои изъясняются вполне современным образом, используя современную лексику. Другие комментаторы книги видят в этом веяние постмодерна. А может просто еще один прием, при помощи которого автор доводит до читателя многократно встречающуюся в книге мысль об относительности времени? Все может быть. Рассказчик — явно наш современник, который захотел «изложить житие святого в современной терминологии». И надо сказать, что у него вполне получилось рассказать Историю, которая вне времени. Как говорит про такое сам главный герой: «Тут выяснилось, что события не всегда протекают во времени, сказал Арсений Устине. Порой они протекают сами по себе. Вынутые из времени».

Книга читается именно как исторический роман, несмотря на ремарку автора, который определил его как «неисторический роман». Почему так? Автор хотел подчеркнуть, что главным действующим лицом является не эпоха, а все-таки конкретный человек? А нравственные качества в цене в любую эпоху? Возможно так и есть.

А вообще жизнь в средневековье, которую автор изображает на страницах книги, выглядит очень похоже на жизнь в средневековье. Массовая детская смертность; эпидемии неизвестных болезней, выкашивающие деревни; разбойники на дорогах; испытание водой, как детектор нечистой силы; испытание огнем, как основной уголовно-процессуальный метод; паломничество в дальний монастырь, как основной вид туризма; разбой на дорогах, в котором не бывает ограблений без убийств; юродивые, как основная достопримечательность в населенных пунктах и еще много чего. Средневекового колорита в тексте навалом. Но, очевидно, что главная особенность текста — это главный герой.

Главный герой, как и все окружающие, — человек верующий. Но не фанатик. Просто будучи в современных терминах человеком интеллигентным, который не должен в прямом смысле пахать с утра до ночи, он имеет больше времени и возможностей думать о вечном. Ну, а с мыслями о вечном в средневековье особого разнообразия не было. Все они крутились вокруг Бога и его церкви. Про главного героя вообще можно написать много хорошего и интересного. Уже одно то, что жизнь свою он проживает так, как хотела бы ее прожить его покойная возлюбленная, делает ему честь. Но мне кажется, что поведение этого человека исчерпывающе описывается одной цитатой: «Ангелы не устают, ответил Ангел, потому что они не экономят сил. Если ты не будешь думать о конечности своих сил, ты тоже не будешь уставать».

P.S.

Раз уж сам автор считает уместным рассказывать в тексте книги анекдоты, то почему бы и читателю не набраться здорового цинизма? Дело в том, что серьезную книгу про житие святого вполне можно читать как производственный роман (или как минимум ретроспективно рассматривать как производственный роман). Такую себе инструкцию по поводу того, как стать святым. Что же должен делать человек, чтобы добиться святости? Во-первых, быть праведником (checked). Во-вторых, иметь личную трагедию, которая повлияет на всю жизнь праведника (checked). В-третьих, успешно поработать на различных праведных должностях (целитель, юродивый, чудотворец so on) (checked). В-четвертых, путешествовать по святым местам, превозмогая тяготы такого путешествия (checked). В-пятых, приобщится к монастырю и его жизни (checked). В-шестых, стать затворником на склоне лет (checked). И наконец — принять мученическую смерть.

По ходу текста чувствуется довольно сильное изменение стиля — причем не качественно, а, скорее, количественное: первая и последняя трети — более сдержанные, в «русском духе», что называется, посконно-домотканые. Нечастые вкрапления более «фривольных» фразочек из нашей с вами современности выглядят не то чтобы чужеродно, но можно было и вовсе без них обойтись — их как-то недостаточно, чтобы создать «облегченный», слегка комический эффект, который достигается ровно таким же смешением стилей, но в более гармоничных пропорциях, в середине романа (Псков и паломничество в Иерусалим). А вот набранную автором «высоту» они мгновенно снижают, и в итоге не совсем ясно, чего же автор хотел достичь на самом деле (к примеру, когда тихий древнерусский отшельник ни с того ни с сего начинает разговаривать цитатками из «Маленького принца», сидишь и думаешь: и зачем ты это сделал?). В средней части, повторюсь, все это древнерусское более гармонично сочетается с другими ингредиентами — возрожденческо-итальянским и скептически-современным, создавая ощущение приближения к современному читателю, убирая лишнюю пафосность и, простите, занудство. Текст становится каким-то легким и домашним, что ли, и читать его приятно. Особенно хорош юродивый Фома. Если бы автор выдержал весь текст в этой стилистике — на мой вкус он был бы куда лучше, но, увы, не вышло бы тогда сделать его таким слепо-трагическим, со всем этим пафосом вечной расплаты за погибшую женщину, просто потому, что стилистика слишком уж жизнеутвердающа по сути своей. Мне она по эмоциональному впечатлению напомнила больше всего «Современный патерик» Кучерской; понятно, что технические возможности Водолазкина гораздо больше, в силу профессиональных причин, прежде всего, но дело не в них, а в том отношении к предмету, которое сквозит в обоих текстах: уважительное, но при этом слегка насмешливое. Так можно относиться к своим очень уважаемым, но близким родственникам.

Увы, арка начала и конца, которая замыкается логически (вначале книги у героя погибает при родах женщина и ребенок, в конце он спасает посторонюю беременную женщину и помогает ей благополучно разрешиться), кажется слишком банальной и пафосной по сравнению со стилистикой и вообще всей «интеллектуальной» стороной текста. Это слишком exploitation и слишком прямолинейно, особенно в сравнении с другими тонкими моментами текста. Убрать эти два эпизода и оставить героя просто прожить свою замечательную жизнь, без скрытых трагедий и скелетов в шкафу — было бы куда гармоничнее. Правда, возможно, произвело бы меньше впечатления на ряд читателей, которые лучше понимают на уровне «кровь и смерть». Но, увы, план «кровь, смерть и МРАЧНОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ!!!111» примерно никак не сочетается с планом «радостная вера, чудеса и прозрение будущего», как бы автор ни пытался это сделать. Более того, первый из них отдает, в общем, изрядной банальщиной, не говоря уж о том, что у него плохая репутация — обычно им злоупотребляют люди, мягко скажем, не имеющие о предмете особых знаний, а также пытающиеся за счет всего этого дешевенького антуража привлечь категорию читателей из «фэнтези меча и магии». Понятно, что смерть везде, и с нами тоже, но это вопрос подачи, и в данном случае с автора совершенно другой спрос именно потому, что он-то профессионал и свой предмет знает (лучше, чем большинство читателей).

Мне как-то даже жаль, что оставленное книгой впечатление получилось почти исключительно стилистическое, не сюжетное, не эмоциональное. Про сюжет я уже сказала — извините, поход длиною в жизнь от одной погибшей женщины к другой спасенной применительно к этому конкретному роману мне кажется каким-то неловким упрощением. Эмоционально меня задевали только моменты, которые были одновременно и очень удачны стилистически, из категории «радостные чудеса» — все эти забавные объяснения юродивого Фомы и наставления Иннокентия. Герою не посочувствуешь: он не в своих руках находится, а в руках Божьих, очевидно, так что с ним все происходит по крайней мере «как надо». Женщинам его — тем более, и так понятно, что это не люди, а функции, сначала — чтобы герою было плохо и можно было дать толчок развитию сюжета, потом — чтобы герой наконец «искупил» и можно было аккуратно сворачиваться. Волка только жалко.

Хороший роман, но не самый лучший у автора. Повествование легкое, увлекательное, местами саркастично и смешно, местами драматично и грустно. В общем книга с контрастом, но по моему мнению концовка не удалась. Брисбен мне в разы больше понравился.

Восторг. Полное погружение в душу, мысли и мироощущуние главного героя. Книга про интересню жизнь ГГ где, к сожалению, много места для смерти, но местами присутстует довольно таки умный юмор, что разбавляет драматическое восприятие сюжета. Я бы назвал главной мыслью книги высказываение одного второстепнного героя «Жизнь это долгое привыкание к смерти». Единственное, что не сочетается с реальным восприятием событий книги, это идеальное взаимопонимание персонажей, им достаточно простого, односложного диалога, чтобы передать свою мысль и, при этом быть понятым. Так не бывает :) Но, на удивление, читателю все понятно, что и нужно для хорошей книги.

Евгений Водолазкин. «Брисбен»

(предупреждение о спойлерах)

Это уже третья книга Евгения, что попала мне в руки. В целом мне нравится, как он пишет. Просто, лаконично, психологично, с уклоном в историю. Все его романы – это взгляд в прошлое, и везде связь человека современного с человеком прошлого: в «Лавре» со средневековым, в «Авиаторе» — столетней давности, в «Брисбене» — с человеком, родившемся в позднесоветскую эпоху. В «Брисбене» две сюжетные линии параллельно повествуют о прошлом и настоящем одного и того же человека, музыканта Глеба Яновского. Фантастического элемента на этот раз у Евгения нет, зато автобиографичность очень чувствуется. Из-за этого книга получилась более откровенной и личной.

Отчасти это прекрасно – но есть и печальная сторона. В «Брисбене» очень сильна депрессивность и ощущение бессилия перед трагической судьбой. Все три упомянутых романа объединены темой борьбы человека со смертью. В «Лавре» и «Авиаторе» чудесный (фантастический) элемент позволяет герою всемогущую смерть на время отогнать – от себя или от окружающих; в «Брисбене» героя ждет провал. Смерть начинает Глеба преследовать с юных лет: его сводный брат убивает у него на глазах человека, затем он становится свидетелем смерти на пляже прекрасной девушки, которая ему так понравилась. Умирают его дедушка и бабушка, затем отец, брат, и так далее. У него начинается болезнь Паркинсона, и Глеб больше не может играть на музыкальных инструментах. Под конец в его жизни вдруг появляется девочка, которую он считает своей дочерью, и это вдохновляет его – но чуда не происходит, и девочка тоже болеет и умирает. Глеб все время повторяет фразу, услышанную в сумасшедшем доме: «Жизнь — это долгая подготовка к смерти». Если бы таким танатологическим был только «Брисбен», но все три книги Евгения, что я прочел, в этом похожи. К сожалению, на современной русской литературе вообще лежит налет депрессивности и безысходности. В этом плане она проигрывает западному искусству, где герой чаще хоть и страдает, но прорывается к миру в душе.

Прекрасны женские образы в творчестве Водолазкина. Спутницами его героев становятся чистые, благородные, верные женщины. У меня ощущение, что и Катя здесь и Настя в «Авиаторе» написаны с одной и той же реальной женщины. Словно для контраста введены Ганна-феменка и Анна – первый сексуальный опыт Глеба, она же мать Веры. И носят одинаковые имена. Любопытна и русско-немецкая тема: отчего-то Евгения она занимает. И русско-украинская (тут все очевидно, позиция автора по отношению к украинскому национализму хорошо видна).

Идея о том, что нужно жить сегодняшним днем, ловить момент, а не гнаться за иллюзиями, не жить мыслями о прошлом или мечтами о будущем и дальних странах – не нова. Но лично мне для ее доказательства в «Брисбене» чего-то не хватило: наверное, ощущения вкуса жизни, этого самого реального момента. Наоборот, герой все время копается в прошлом, словно хочет отыскать там что-то, а что он берет от жизни для себя? Сам Глеб людям щедро дает свой талант, но взамен получает мало хорошего. Он несчастлив и ничего не предпринимает для того, чтобы это изменить. Он прекрасный человек, но пассивный созерцатель, как Иннокентий Платонов. Оба что-то недополучили от жизни в детстве – и, когда выросли, уже не знают, как это взять самостоятельно. И дома и в школе Глеб слышал вещи вроде «жутко жуку жить на суку», и это превратилось в негативную программу. В итоге музыка (в которой он достигает невиданных высот), как и литературный язык для Глеба — формы эскапизма: «Когда спать стало уже невозможно, он обратился к чтению. Оказалось, что книги, правильно подобранные, ограждали от действительности не хуже сна».

Вместе с тем, в романе много здоровых идей, особенно в социальном аспекте, нельзя это не отметить. «Не надо решать проблемы народа — ты же видишь, чем это обычно кончается. Реши свою. Пусть каждый решит свою, и все у народа будет в порядке». «В искусстве лучше недосказать, чем сказать слишком много. А зрители будут плакать о своем». «С точки зрения вечности нет ни времени, ни направления. Так что жизнь — это не момент настоящего, а все прожитые тобой моменты». «Пореже говори мы. Я значит гораздо больше». «Знаешь, в чем твоя ошибка? Ты считаешь, что ради хорошего стейка нужно сменить систему. Я же думаю, что нужно просто научиться хорошо готовить. А система — она подтянется».