Сквозная
Глухой перрон до сумерек продрог.
Нездешнего разлива и разбега
мчит электричка, как единорог,
с витым, гигантским, белым рогом снега
в железном лбу, набыченном на нас.
Иль это снег, покуда не угас,
вонзается все глубже и безмолвней,
как добела каленый прут жаровни,
в единственный, во лбу горящий глаз?
Она летит и пролетает мимо,
и жалоба свистит в морозной мгле:
жить на земле по сути нестерпимо,
особенно в отеческой земле!
В поверх пальто накинутом халате
старик колючим инеем оброс.
Малиновые рельсы на закате,
как две бороздки от кровавых слез.
А так недавно — трепетный гудочек
над полотном рассветно-молодым,
императрица комкает платочек,
и самодержец смаргивает дым...
Чтоб ни было, среди родных развалин —
куда ни кинь — везде один восток,
где каждый террорист сентиментален,
и каждый гений гневен и жесток,
лети себе, сквози себе, сквозная,
не подбирай дрожащих на снегу!
Мне холодно, я ничего не знаю,
но, как и ты, без памяти могу.
Лети себе, не кличь и не пророчь —
и радостно, и лучшего не надо —
витым, гигантским рогом снегопада
пропарывая воющую ночь!
. . .
Натужно воркует сизарь,
с надсадом скрипит половица,
и где ты, певавшая встарь,
души легкокрылая птица?
В чужих заплутавши веках,
скрипя уплотнившимся настом,
старушки в линялых платках
хоронят подружку — в цветастом.
Плыви же, едва рассвело,
как щепочка, легкое тело,
и чтобы светло и тепло,
и чтоб ничего не болело!
. . .
Старость одномерна и проста:
снегопад последнего поста,
знобкий шорох птиц на холоду,
колея на тающем пруду.
Зеленеет мерзлая вода,
то сюда оттуда, то туда
с колотушкой ходит через лес
равномерный колокол небес.
На платформе
Столп снежинок в глазу паровоза
и Карениной бледной щека...
Ах, добротная русская проза,
даже гибель с тобой не горька!
И не надо придумывать повесть,
на поступок решаясь сейчас,
и легко доживать, успокоясь,
будто это совсем не про нас.
Ускользать от сердечной истомы,
выплывать из удушливой мглы...
То ли думы мои невесомы,
то ли ноги мои веселы?
То ли вздох упоительно-ёмок
меж слетающих с товарняка,
заплетающих крыши поземок
под тревожный душок уголька.
Пейзаж с заснеженным деревом
Февраль. Человечки на крыше.
Глухие удары по льду.
Густых снегопадов затишье
безмолвнее в этом году.
Мечтой о растениях дальних,
чья крона всегда зелена,
о папоротниках и пальмах
подёрнуты взоры окна.
А ясень, торчащий над свалкой,
с тяжёлой от сна головой,
помечен для памяти галкой,
от холода еле живой:
мол, вновь в снеговой круговерти
сюда мы вернуться должны
и строгую графику смерти
размыть акварелью весны.