Евгений Витковский «Павел II»

Заметки при перечтении «Павла II»

Действительно стремительно устаревающая хроника: то, что ещё 10 лет назад читалось, как фантасмагорическая и парадоксальная хохма, сейчас воспринимается чуть ли не дотошными мемуарами. Т.е., эффект предсказанных погод продолжает действовать.

Автор, конечно, злобствует, и весьма подкожно — но для стороннего читателя это не обидно, скорей увлекательно.

И в самом деле конец энциклопедического романа как жанра: весь этот объём информации и аллюзий, для одного человека рекордный, сейчас считывается за один вечерний просмотр новостной ленты.

Если описывать это в терминах воображаемого «мира» или «вселенной», где происходит действие, то бывают вселенные, строго заточенные под конкретную историю и сюжет: шаг в сторону от основной линии — и там вакуум. Бывают вселенные намеренно расширенные и проработанные, как у того же Толкиена, там основная история и некоторое количество запасных или фоновых. Здесь же — то ли в силу авторской манеры, то ли в силу знакомых бытовых деталей — вселенная представляется бесконечной, по ней можно бродить сколько угодно в любую сторону. То, что оказалось в книжке — чуть ли не случайные фрагменты, насаженные на живульку на основной сюжет; вообще же возможных тут историй — и подспудно подразумеваемых — сколько угодно.

Роман(ы), конечно, по духу удивительно советский, — такой слепок эпохи.

Поскольку роман энциклопедический, там ожидаемо выстраивается некоторая архитектура русской жизни (про заморские страны — это скорее архитектура советской и переводной литературы о заморских странах). Краеугольных камня три: пьянка, е*ля, ожидание. (Ни в коем случае не секс и уж тем более не любовь, это совершенно очевидно). Герои не живут на сухую ни дня, трахаются как дышат и постоянно чего-то ждут, даже если активно пытаются что-то делать, — не важно, с опасением, надеждой или просто хоть бы что-нибудь. На всём этом вторым этажом ставятся чревоугодие, некоторая перелётность (персонажи постоянно снимаются с места, но сама дорога \ путь как что-то особенное не показана вообще никак, т.о., речь не путешествии, а именно что о неусидчивости или неукоренённости) и служба (сразу и долг, и утомительная рутина, и подначальность). Ну и маковкой — нечто вроде поиска \ обретения призвания, даже если неожиданно или вовсе вопреки собственным желаниям. Вот если б не маковка, можно было подумать, что речь идёт просто-напросто о семи смертных грехах (хотя и она вполне соотносится с гордыней). Скуповатость, конечно, тоже всем героям свойственна, но скорее как забавная родинка, чем как сюжетообразующая черта.

Если искать литературных аналогий, то они достаточно очевидны. С жанровой точки зрения, кажется, вполне сюда подходят «Гиперион» Симмонса, «Барочный цикл» Стивенсона или даже «Песнь льда и пламени» Мартина, — т. е., полифонические эпопеи, не замкнутые на одну простую мысль, которую персонажи всю дорогу думают, как у Херберта или Толкиена. Но, разумеется, Толстой с Гоголем тоже из-за угла выглядывают. С точки зрения материала — тут и Данте, и Рабле, и Вийон с элементами Бокаччо: обесcмерчу всех знакомых, выставляя их позлее в качестве персонажей. Стилистические кивки в сторону Булгакова, Ильфа и Петрова либо Маркеса так и остаются кивками — как и многие другие.

Самый смешной отечественный роман из написанных в восьмидесятые и по прошествии времени читается славно и с удовольствием. Сам по себе сюжет реставрации в советской России монархии и похождений царя – бывшего учителя истории, борьбы телепатов в спецслужбах все-таки носит подчиненное значение к воссозданию автором грандиозного кукольного действа с участием ярко выписанных марионеточного склада персонажей один забавнее другого. В лукавой эпопее автор пародирует массу жанров: от исторических романов до альтернативок и фэнтези. С учетом времени написания Витковский предвосхитил появление и расцвет отечественной развлекательной литературы, посмеявшись над образчиками жанра едва ли не ранее их написания. Сам автор в предисловии называет свой жанр «реалистическим реализмом», видимо, потому, что реалистическим роман именно без подсказки назвать никто бы и не догадался: все же от плутовского романа и лубка поболее. Намеренное смешение жанров, тасование литературной техники, апелляции автора к всему корпусу русскоязычной части мировой литературы не затрудняют чтения книги. В конце концов, чтобы получить удовольствие от «Золотого теленка» можно и не знать, что Козлевич символизирует небо, Балаганов – морскую стихию, а Паниковский – землю и хтоническое начало.

Отец героя – Федор Михайлович, пьющий оперативник КГБ ездил в Тиберду( понятно, Галич) – всем цитатам и отсылкам несть числа и если угадать прообраз нобелевского лауреата Александра Пушечникова не так уж и сложно, то о прототипах хвостововеда или преждевременно почившего в бозе классика соцреализма Подунина, что называется, можно спорить.

Не только мне показалось, что написанные, видимо, ранее первые две книги более сюжетны, каркасны и до точки золотого сечения – коронации Павла — роман читается запоем, а потом урывками. «Пригоршня власти» более лоскутна, каждая из глав самодостаточна, усилился стилистический момент порой в ущерб общей занимательности, да что там – даже и «Ласковый май» упоминается. Последняя глава, в которой появился Гораций, правда, прекрасна, но шаг в сторону, предпринятый в дальнейшем в «Земле Святого Витта», мне кажется уместным.

В описании реалий «позднего совка» сильно чувствуется направленность Аксенова, Стругацких, Галича, Елагина, Самойлова, Высоцкого, диссидентов и не сильно признаваемых советским официозом авторов, что и неудивительно – это круг Е.В., хорошо знакомый ему. Еще много от Юза Алешковского. Учитывая время написания трилогии, состояние страны диагностировано как в «Похождениях бравого солдата Швейка» и при всей пародийности и игре не разглядеть в «Павле Втором» злой тотальной сатиры на позднесоветский образ жизни и общественное устройство может совсем уж прекраснодушный персонаж. Роман густо насыщен бытовыми реалиями: «кухонные посиделки», динамика роста цен на коньяк, функционирование птичьего рынка, распространение слухов – все воспроизведено безукоризненно точно. На определенном уровне восприятия первые две книги вполне могут быть признаны энциклопедией совкового быта СССР накануне пришествия( не Павла Второго, а другого, не менее своеобразного вождя)

Одно из основных начал комизма трилогии( но не единственное) – слияние советского уклада с новообразованным имперско-российским. Автор приводит эпиграфом соответственную цитату из «Взвихренной Руси», где этот прием обозначен. Уже после развала Союза все столкнулись с симбиозами типа сочетания Санкт-Петербурга с ленинградскими артефактами. Войнович и Лукин изрядно посмеялись над партийно-церковным смешением иерархий, но все смешное, что есть на эту тему в «Алой ауре протопарторга», есть и в «Павле Втором» в большем масштабе. В «Павле Втором», правда, кроме этого есть исчерпывающий рецепт изготовления салата оливье, способ поддержания до глубокой старости мужской потенции, есть про «Иличиаду». В обилии присутствуют скопцы, геи и масоны.

Барочная щедрость автора не должна вводить в заблуждение – очевидным и основным предметом авторской иронии является русское коллективное бессознательное, слагающееся из разных культурных и временных пластов, но носящее черты хаоса с сочетанием стремления к сильной власти и тяги к холяве, стремления бряцать и чтобы хоккей лучший был, потребности в любви заграницы, обжорстве с пьянством и «бабах». Взять все лучшее от имперской Руси и СССР, создать Митрополитбюро и Екатериносвердловск, побольше блеска, а в идеале разделить нефть и не работать. Некоторым глубокомысленным людям роман может показаться русофобским.

Возможно, не всем по душе придется манера изложения Е.В., который определенно тяготеет к длинному, извилистому предложению, в переделах которого мысль скачет от одного предмета к другому, отвлекаясь на третий как у Сэмюэла Джонсона в приведенном Набоковым отрывке из Босуэлла в качестве эпиграфа к Pale Fire. К слову и об эпиграфах. Эпиграфы к главам подобраны с таким вкусом, что, возможно, подтолкнут кого-то и к прочтению произведений откуда они взяты. Из текста «Павла Второго» можно выдергивать фразы на любые случаи жизни, примеры не привожу ввиду многочисленности, прошу поверить на слово.

Порой, увлекшись течением извилистых предложений и сочетаний всех и вся, Е.В. впадает в форменный сюрреализм как у Пепперштейна. На ум приходит прежде всего описание исхода зомбированных коммунистов на север, но и описание парада на Красной площади при коронации зашкаливает рацио. Когда одно предложение змеей перетекает с 225 на 229 страницу третьего тома –это уже высший пилотаж, сравнимый с импровизациями на аккордеоне Федора Чистякова времен «Баха».

Если искать сопоставимое по объему, качеству, авторскому драйву произведение условно юмористической фантасмагории, на ум приходит «Эфиоп» Штерна – тоже кладовая смеха, насыщенная литературными аллюзиями. В «Эфиопе», правда, больше превалирует эстетика гэга, анекдота, принцип матрешки, которой и в «Павле Втором» хватает, но у Е.В. есть и иные манеры: трилогия во всяком случае более сюжетна. При этом юмор обоих авторов носит вполне раскрепощенный и раблезианский характер. Еще общее: как у Витковского есть стилизованные главы под Маркеса, заметно и осознанно выделенные из общей стилистики, так и у Штерна есть пародийный текст «под Моэма»- альтернативное жизнеописание Чехова.

Тем непонятнее стечение обстоятельств, в силу которых большой, вкуснейший роман Витковского не многими читан, а уж оценен по достоинству и подавно. На посошок перефразирую С.М.Городецкого: «Всякий читающий должен прочесть «Павла Второго». Потому что- а как же иначе?»

Обращаю внимание почтеннейшей публики, что роман сей писался в полном смысле — «с натуры» — с той натуры, когда натурально таскали на допросы ( в т.ч. и Автора трилогии), когда быть советским печатающимся писателем — считалось зазорным, и т.п.

Кто дожил — тот помнит.

Сама идея «плутовского романа» (НЕ в русле многотиражной советиздятины) принадлежала Учителю-наставнику Витковского, многолетнего отсидента, одессита Арк. Штейнберга, — собственно, какие-то наброски Арк. Акимович и смаковал с воистину одесским кайфом.

Потом — трепаная машинопись хранилась в портфеле, до перестройки было еще ой как далеко, но Вселенная уже существовала.

Помню еще одну фразу Автора: «Пусть я буду никем и ничем, пусть имя мое забудут, — лишь бы эта гребанная власть провалилась в тартарары.»

И стало по слову его.

Такие дела.