Андрей Битов «Улетающий Монахов»

Книга-рутина. Сложно поверить в то, что самая отвратительная, приторно скучная книга не та, которая пуста в эстетическом и смысловом плане, а, напротив, наполненная прелестными метафорами и отсылками к твоей собственной жизни, даже если ты ее еще не прожил и, быть может, и не начинал. В какой-то момент чтения наступает погружение в свой мир, который создавался похожими по настроению моментами. Ты задумаешься над тем, а есть ли в этом романе настроение... но его нет, как и идей. Этот роман вообще не идеален, он – всего лишь оформившаяся в несколько повестей мысль. Молодая мысль, в которой не герои, а местоимения. Зрелая мысль, заявляющая о личности по имени и фамилии. И последняя мысль об отсутствии этой самой личности. Кажется, что где-то мелькала любовь, ты сам ее ждал у запертых дверей, а, быть может, среди своих местоимений на перроне пригородной электрички…

Роман назван пунктиром, но на его середине линия вдруг становится трезубцем в размышлениях Монахова. Его варианты того, как он мог бы поступить, вдруг предстают особо друг от друга и – ан нет – снова встают в одну сплошную. Пунктиры членятся вновь, находя параллельность в метафорах. Потом эти метафоры будет придумывать сам Монахов: существование жизни в бесконечном спектакле, запятая в самом конце книги, память – напоминание, непонимание – знание, бесконечные оттенки неподуманного, кратность бытия без краткой боли и короткой обиды, сокращение до одиночества, траченное место, «рифма»… Линия завивается в локоны дежа вю… Опыт становится отбросами. Тебе самому кажется, что все это ты уже читал, а иногда доходил до того сам, сам проживал, но, вместе с героем, задаешься вопросом «Когда же?» И нет ответа, как и нет жизни, потому что местоимение — не герой, фамилия – не личность, имя – вранье, то, что называлось жизнью, ушло... а так спешно вошла в роман наметка мысли о Боге и о чем-то идеальном. Но нет. Снова бессмысленная пустота... трусость, нерешительность, «подделанность под судьбу». И это все уже было. Пунктирные повторения «точка в точку»… И яблочки в черных жестких точках. Словно точки ставит здесь точность. На память.

«Как бы ни был далек поэтический образ, чужд и странен – он прежде всего всегда конкретен, даже не только точен, а именно предметен до чрезвычайности».

«…та свобода, которой награждает своих героев автор, рождается из той, которую он героически отвоюет у собственной жизни, и то – лишь в акте творения!.. <…> Поэты – певцы свободы не потому, что воспевают ее, а потому, что гибнут. Оттого с ними и носятся как с героями, что они удерживают свободу дольше всех и сохраняют за собой ценой гибели. Поэты – это герои самой литературы. Они уже не люди, но и не персонажи. Они – граница жизни и слова».

По сути, Битов написал прозой целую поэму, настолько роман лиричен, но по-бытовому сух. Он дает в книге презабавную теорию живого и мертвого героя. Теорию без жизни. Смерть литературного героя, у него, — милосердие автора. Как-то угнетающе выходит, если перенестись в реальный мир, есть ли в нем создатель или нет – в любом случае. И если нет, то жизнь похожа на беснующуюся в пунктире скуку романа, а если есть, то есть какая-то надежда в том, что какие-то слова остались недосказанными, что-то недоделанным, а многое повторяемым не раз. В непунктирной Книге ведь ничто не сваливалось на голову без того, чтобы свалиться на нее понарошку. Быть может, и этот роман нужно было когда-то прочесть для своего «понарошку». Тем, кто никогда не задумывался над пустотой. А сейчас он похож на то, что должно было свалиться на голову, да ты уже был предупрежден. И в памяти не отразится, сколько точек не впечатывай в одно и то же место.

В общем-то ожиданный, однако всё же редкостный дар А. Битова вместить в коротенький и не особо богатый заковыристостями сюжетного хода роман такую уймищу чувств и переживаний, воспоминаний и разной величины событий и происшествий, что по прочтении стапятидесятистраничной книжки кажется, что прожил вместе с главным героем Алексеем Монаховым всю его полувековую жизнь — прожил день за днём, чувство за чувством, встречу за встречей и расставание за расставанием. И вообще, как будто и не про неведомого Монахова написан этот литературный ежедневник, а тебя самоё вспомнили и расписали по дням и минутам, по ревностям и любовям, по поцелуям и спешным и дискомфортным, украденным у соперника(ков) и у судьбы пересыпам и перепихам гдепопало и коекак. И ты узнаёшь в книге и себя, и свои истерзанные чувства и истрёпанные состояния, и своих случившихся и неслучившихся любимых — какие-то из них и в самом деле оставили память на всю несколькодесятилетнюю жизнь, но другие, — о которых казалось, что вот навсегда и накрепко, — как-то незаметно отпали листочками отжившего и отслужившего своё отрывного календаря твоей жизни. Но совершенно точно, — и это Андрей Битов или вспомнил из самого себя, или подсмотрел у кого-то другого, но однозначно не придумал — что есть та самая твоя личная незабвенная и никогда не забываемая «Ася», имя которой до сих пор, встреченное хоть в литературе, хоть в жизни у совершенно других особей женского пола, встряхивает твою однолюбскую суть сейсмической семи-восьмибалльной волной, и сейсмографы твоей души зашкаливает от афтершоковых колебаний, и ты тогда вновь мечешься по жизни и по своему городу, по своим мыслям и чувствам, по памяти и по горьким сожалениям, и вновь понимаешь, что ничто никуда не делось и не умерло, но просто застыло, затаилось на время внутри тебя, но всегда готово выплеснуть наружу...

Собственно говоря, и весь этот отзыв по сути своей является простым резонансным явлением от испытанного потрясения. И совершенно не хочется писать ни об особенностях авторского писательского стиля, ни о глубине проработки образов, ни о тщательно и искусно выверенной схеме, когда в первом рассказе мы не знаем даже имени влюблённого Мальчика, потому что оно совершенно не важно, его имя, но важны сама суть и сущность — безнадежно влюблённый Мальчик, зато дальше мы уже узнаём и имя нашего лирического героя, а затем уже и фамилия вступает в свои права…; ни об искусстве описаний внешнего мира и внутренних состояний героев, ни о достоверности событийного ряда, ни о скрупулёзной точности словарно-семантического битовского ряда, ни о постперестроечном философском рассужденчестве о сути и природе Свободы, рассужденчестве немного странном для этой книги, впрочем столь же странном, как странен и сам роман; ни о той временнОй протяжённости романа. — из конца пятидесятых сквозь расцвет и затем застой социального строя и наконец уже сквозь перестроечные кочки и ухабы — так точно лёгшей на временнЫе этапы жизни нашего лирического героя Алексея Монахова и практически зеркально отразившей и все ухабы и кочки его жизни; ни о всей прочей чепухе и ерунде. Достаточно того, что теперь в мою читательскую жизнь вошёл новый Писатель — Андрей Битов.