НОВЫЙ ГОД НА РИЖСКОМ ВЗМОРЬЕ

Интервью с Лидией Обуховой.

— Лидия Алексеевна, разрешите начать наш разговор с доброты и... «Доброты» — одной из первых ваших книг. Говорят, доброта — качество нынче дефицитное и во все времена наиболее беззащитное. Может, у вас есть свой рецепт сохранения этого редкодушевного «элемента»?

— Рецепт прост — быть добрым. По возможности глушить в самом себе проявления зависти, пустого тщеславия, злорадства, даже если они возникают слабым накалом и по пустячным поводам. Ни за что не давать себе потачки.Добросердечие, благорасположенность к ближнему (дальнему тоже) вполне воспитуемы. В каждой нормальной семье эти чувства внушаются детям с пеленок.

Что касается доброты в литературном, что ли, плане, то оно, это понятие — как белый цвет снега — распадается на множество оттенков. Доброта — как сострадание. То есть, если другой человек в слезах, сядь рядом, утешь, поплачь вместе. Доброта — милосердие, когда утешают не только словом, когда надо поделиться чем-то своим, нужным позарез самому. Существует понятие силы добра — противовесу силам зла — в мировом, вселенском масштабе. Сила добра включает в себя подвиги во имя высокой нравственной идеи и даже возможность собственной гибели ради жизни на земле.

В моей повести «Доброта» это чувство трактовалось как бескомпромиссный порыв за-щитить любовь. Интрига повести весьма напряжена: самолет с больным чумой, возвращаясь из-за границы, приземляется в степи, возле провинциального городка...

Если же вернуться к обиходному понятию доброты, то есть доброты как готовности поддержки и расположения людей друг к другу, то могу с благодарностью сказать: множество добрых рук протягивались ко мне в разное время. Например, рукопись моего первого романа «Глубынь-городок» попала в редакцию московского журнала «Знамя», что называется «с улицы». Имя мое было неизвестно, влиятельных знакомых не водилось. Да и не принято было в те годы проталкивать «своих». Каждый стоил того, чего стоил. Рукопись в редакции прочел Ефим Дорош, впоследствии один из самых блестящих писателей-«деревенщиков». Его телефонный звонок с одобрением романа стал одним из волнующих, моментов моей жизни.

А первоначальный толчок к тому, чтобы бурные разрозненные впечатления о белорусском Полесье, откуда я только что вернулась, стали выстраиваться в форму очерков, а затем и романа, дал мне человек удивительный по масштабу личности. Я говорю о властителе дум целого поколения, писателе Валентине Овечкине. В середине пятидесятых годов его очерки «Районные будни» гремели по всей стране. Я считаю его своим учителем.

Наконец, едва книга вышла в свет («Роман-газета», 1956 год), я была безмерно смущена и осчастливлена отзывом о «Глубынь-городке», как о лучшей книге года, Михаила Александровича Шолохова. Прочла об этом в его новогоднем интервью «Литературной газете».

— Академик Дмитрий Лихачев в одном из своих интервью высказал такую мысль: «Масса, чтобы быть действенной, должна быть сопротивляемой. А иначе из людей выйдут механические граждане, о которых писал Герцен».Что, на ваш взгляд, человек и общество могут противопоставить этой «механичности»?

— Мне не совсем ясна мысль академика Лихачева. Разве «способность сопротивляться» прогрессивна и действенна в любых случаях? По-моему, многие жизненные противоречия разумнее разрешать без взрывов, эволюционно. «Механическое мышление» тоже не обязательно следствие сдержанности граждан. К каждой ситуации надо подходить выборочно. На то человеку и даны рассудок, интуиция, совесть. А чтобы отличить добро от зла, ведь не требуется особых ухищрений ума. Эта нормальная человеческая способность уже сама по себе исключает опасность «механического мышления».

— Недавно в газете «Советская Россия» был опубликован ваш очерк о журналисте и писателе Валентине Овечкине, о котором вы уже упомянули. Когда я читал о нем, складывалось впечатление, что в свое время он был провозвестником времени нынешнего — когда на глазах рушатся рутинные, бутафорские представления, а им на смену приходят истина и достоинство...

— Этот человек был фигурой крупной, даже героической. А герой — всегда понятие социальное. Люди, подобные ему, появляются, когда в них возникает нужда. В пятидесятых годах, так же как и ныне, такая потребность возникла. Подобное происходит и сейчас, когда на глазах произошел взрыв бескомпромиссной социальной активности людей. И особенно это заметно в газетной журналистике.

Хочу, однако, оговориться: Овечкин писал так, отнюдь не следуя моде или понуканиям «сверху». Впрочем, честные люди во все времена вели себя именно так.

— Свой путь в литературу вы начали с осмысления окружающей вас действительности, но затем обратились к истории и даже фантастике. Что заставляет писателя иногда отступать от окружающей жизни и искать литературных героев в глубине веков? Не страх ли перед невозможностью осмыслить и понять настоящее заставляет писателя уходить в прошлое?

— Не берусь отвечать за других литераторов: почему они круто меняют тему (а иногда и ракурс) своих многолетних пристрастий. Страха перед действительностью, желания куда-то уйти от нее, за собой как-то не замечала. Стараюсь целиком жить в своем времени. Пишу о том, чем захвачена в данный момент. Иногда тема рождается «от противного». Например, книги «путешествий в дневниках» («Прекрасные страны», «Под рязанскими звездами», «Серебряная книга Севера») возникли в пику обильно появившегося в те годы (и весьма «рассюсюканным») описа-ниям вояжей некоторых наших литераторов по заграницам. Но еще больше к ним подвигла собственная жажда новизны. Глубоко убеждена: наша обширная держава способна удовлетворить спрос на любые, самые прихотливые ландшафты, в любых географических широтах. Мои драгоценные впечатления — это заиндевелые березы на родине Ломоносова в Холмогорах; грохочущий водопад Кивач в Карелии; среднеазиатские пески под Арысью; Камчатка на абрикосовой глади Тихого океана, когда ее островерхие сопки словно парят по-библейски в воздухе, отделенные от земной тверди грядой облаков; дно котлована будущей плотины на Енисее под Дивногорском. Поистине, мы богатые люди! Только не осознаем этого хорошенько...

Почему я взялась писать фантастику («Лилит», «Диалог с лунным человеком»), будучи уже признанным «бытовиком» и реалистом? Отгадка проста: как и все в те годы, до умопомрачения увлекалась этим жанром. Читала все подряд, а жажда все равно не проходила. В те годы моей настольной книгой была «Туманность Андромеды» Ефремова (кстати, я хорошо была знакома с Иваном Антоновичем, и мно-гие его идеи получала, что называется, из первых рук).Но некоторые вещи — например, проблемы будущего устройства общества, стойкость (или беспомощность) человеческой души перед новизной — то, о чем страстно хотелось прочесть, — у других писателей не находила.Возвращаясь к вашему предыдущему вопросу, пожалуй, готова признать, что полоса безвременья, общественного застоя, захватившая конец шестидесятых и семидесятые годы, возможно, отчасти повлияла на поголовное увлечение фантастикой, как иллюзорным способом выйти из тупика.Ну, а обращение к историческим темам имело вполне жизненную подоплеку. У каждого, думаю, существует место, к которому привязан особенно преданно, поэтически. У меня таким «городом души» стал Витебск.

Приобщившись к истории, уже трудно оторваться. Издала повесть «Набатное утро» (об Александре Невском). Пишу исторические повести о древних славянах и Киевской Руси для самых маленьких читателей.

— Хотелось бы затронуть тему — дутых и истинных ав-торитетов в литературе. Я, конечно, понимаю, что этот вопрос вам может показаться некорректным, ибо «принуждает» вас говорить о своих коллегах...Но с другой стороны, кто кроме писателя или критика может помочь читателю разобраться в наболевшем? А меня, как читателя, удивляет и раздражает такой «перекос»: из девяти тысяч членов Союза писателей СССР, критика постоянно называет всего 6 — 10 имен признанных народом писателей (например, Айтматова, Астафьева, Быкова,Бондарева, Распутина, Бакланова, Абрамова, Гранина) и примерно столько же писателей «официозных», отмеченных премиями и наградами, но лишенных в своих сочинительствах истинного духа творчества... Еще недавно заведомо слабые книги, написанные титулованными литераторами, критика без зазрения совести откосила в разряд чуть ли не шедевров мировой литературы... Может быть, прав один писатель, когда сказал, что «Как же подорвала, размыла свой авторитет и наша критика на этих накачанных лестью, дутых величинах!»?

— Вопрос, в самом деле, щекотливый. Наше ремесло труднейшее. Каждый трудится в меру отпущенного ему таланта в поте лица, на предельном напряжении сил (даже графоманы!). Разумеется, у меня есть мнение, подчас весьма резкое, о собратьях по литературному цеху. Иных просто не уважаю.

С полной определенностью могу сказать только одно: являюсь убежденным противником всяческих званий и регалий для писателя. Когда Горькому хотели присвоить звание заслуженного писателя, он активно запротестовал и написал в комитет: «Я решительно отказываюсь от всяких чинов и наград, в каком бы виде они ни были мне предложены. Я имею уже высшую награду, о которой может мечтать писатель, — награду непосредственного общения с моим читателем, и всякие иные награды рядом с этой будут не только излишни, но даже смешны». Единственное признание писателя, его суд и награда — читатели. Если их нет, никакой дутый авторитет не спасет.

— Лидия Алексеевна, кого из советских писателей вы поставили бы в первый ряд отечественной литературы?

— Юрия Казакова, Владимира Богомолова, Андрея Битова.

— Что вами написано в Доме творчества Дубулты? Над чем вы сейчас работаете?

— О, очень многое! Некоторые вещи написаны здесь целиком. Не стану перечислять, но поверьте: в Дубулты мой любимый рабочий стол... Что касается теперешней моей работы, та она еще в самом начале. Поговорим о ней позже...

— Что означает — гласность в литературе? Не породит ли она попутно стихию громогласных «откровений»? Или она сама по себе — бронированный заслон халтуре, конъюнктурщине?

— «Гласность в литературе» — термин, на мой взгляд, расплывчатый. Скорее, нужно говорить о гласности, как норме отношений в самой среде литераторов — в печати, на собраниях, на писательских съездах. Положа руку на сердце — этого еще нет. Зато, как вы выразились, громогласных откровений — форменный потоп! Громче всех как раз вопят те, кому никакие перемены решительно не по нраву, у кого рыльце в пушку. Такова динамика исторических разломов. Сбросить старую кожу и облечься в но-вую — процесс болезненный, иногда смертельный. Как писал когда-то Гумилев: «Мы, увы, со змеями не схожи. Мы меняем души, не тела».

— Как вы литературно связаны с Латвией?

— Льщу себя надеждой, что и здесь у меня есть малая толика своих читателей. Пьесу по повести «Доброта» ставил некогда театр в Валмиере. На латышский язык переведены «Лилит» и «Любимец века».

— Что вам особенно приходится по душе в нашем городе?

— Ну, если совсем коротко, то очень нравится архитектура станционного здания в Дубулты, похожего на взметнувшуюся морскую волну. Считаю также памятник Ленину самым впечатляющим из всех, которые видела по стране. Он в меру символичен и удачно вписывается в ландшафт. Являюсь поклонницей камерного квартета Юрмалы под управлением Самуила Хейфеца. Стараюсь не пропускать концертов. Покоряет широта репертуара и серьезность молодых музыкантов. Наконец, восхищает мужество продавцов газет, которые не покидают своих киосков даже в нынешние трескучие морозы.

— А что же вам не нравится в Юрмале?

— Год за годом с огорчением вижу, как возрастает экологическое неравновесие Юрмалы. Море подмывает дюны, корням сосен на истоптанной почве не хватает кислорода. Новостройки прямо-таки бьют в глаза несоответствием стиля. Если этот процесс не остановить, вскоре на наших глазах город-курорт перестанет быть городом-курортом. И никакие популярные песенки о нем дела не поправят...

— Вы встречали новый 1987 год в Юрмале. Не случилось ли с вами какое-нибудь новогоднее чудо? Верите ли в новогодние гороскопы?

— Новогодье в Юрмале — в некотором роде наша семейная традиция. После полуночного боя курантов мы с мужем любим побродить по пустому безмолвному берегу. Правда, на этот раз — по колено в снегу.

В гороскопы, конечно, не верю. Хотя фигурку зайчика на всякий случай все-таки приобрела у местного мастера-стеклодува. А новогоднее чудо, представьте, произошло! Случайно разговорившись с ленинградским писателем Игорем Смольниковым, мы с удивлением и радостью узнали, что учились в Витебске в одной и той же 10-й средней школе. Только в разных классах. Разве это не чудо — встретиться после стольких лет?!

Юрмала, 22 января 1987 года