За день до нынешнего пушкинского юбилея случился другой юбилей. 130 лет исполнилось Леониду Ивановичу Добычину. «Бывают странные сближения», заметил как-то Александр Сергеевич. И впрямь, странные: Добычин в каком-то смысле полная противоположность Пушкину.

Пушкин — Солнце, Христос русской литературы, искупивший своей гибелью все ее грехи заранее. Добычин — глубоко в тени, изгой изящной словесности. «Анализ забытого творчества» называется одна из первых современных статей о нем, написанная Виктором Ерофеевым (откуда я вообще узнал когда-то о его существовании).

Пушкин — создатель современного русского языка. Добычин — свидетель и регистратор его глубочайшего кризиса и преобразования после Революции (первые фразы рассказа «Козлова»: «Электричество горело в паникадилах. Сорок восемь советских служащих пело на клиросе»).

Даже в судьбе они противоположности. Пушкин погиб, пытаясь убить своего обидчика. Добычин сам бросился в реку с моста от горькой обиды на разгромную критику. Даже в личной жизни. Пушкин — известный волокита за юбками, Добычин — гомосексуалист.

Но обоим есть место в моем сердце, хотя, конечно, места эти разного объема. Даже вот в связи с юбилеями они для меня вместе. 5 июня я был на смене, так что юбилейное чтение рассказа «Козлова» устроил 6 июня, вместе со стихами Пушкина.

Добычин, в отличие от все принимающего дзен-буддиста Пушкина, все отрицает. Назвать его противником, или даже критиком, Советской власти язык не поворачивается.

Его Козлова (имени этой молодой женщины мы никогда не узнаем) мещанка из высшего провинциального круга. Она «бывшая», а теперь та самая советская служащая. Для нее дореволюционная хрустобулочная Россия — утраченный рай, навсегда потерянный идеальный уклад жизни. Теперь она может только вздыхать о нем над страницами старых приложений к журналу «Нива».

Для персонажа это так, но не для автора. Едкими, колкими фразами, иронией, зашитой в самый синтаксис фраз, остраненностью своей он препарирует, взвешивает и исчисляет Россию последнего царствования и находит ее слишком легкой. Настолько, что ветер истории сдул ее напрочь.

А что же сам ветер перемен, Революция? В первые же ее годы Добычин увидел то, на что многим другим понадобился весь жестокий опыт 20 века. Как это с горечью сформулировал на склоне лет другой нынешний юбиляр Леонид Леонов: «Эксперимент с человечиной не удался».

Люди — слишком инертный материал и лепить из них прекрасное человечество будущего ой как сложно! Козлова и ее близкие — магматическое вещество первоначальных стихий, косная земляная масса, которую Ветром просто так не огранишь в чудесные творения духа и разума. Добычину смешно над потугами революционного порыва. Он считает, что она скорее ветрА пускает от бесплодных усилий.

Он описывает на пяти страницах целый год из жизни своей Козловой. И все для нее и для города, в котором она живет, остается на круге своя. Никуда это косное общество ,описанное еще Гоголем, не сдвинулось: интриги, сплетни, пустая суета — все на месте. Поменялись только лозунги, но не сам уклад быта или мышления обывателя.

Иному может показаться, а не похож ли Добычин на слишком нам сегодня знакомый тип интеллектуала «со светлым лицом», либерала-западника?

Ан нет. На заднем плане рассказа проходит фигура «мосье Пуанкаре», преподавателя французского языка в местной гимназии и любовного интереса Козловой. То, каким жалким ничтожеством, надутым от пустого самомнения, показан этот «мосье», то, что он целиком и полностью продукт и единое целое с породившим его западным обществом, прямо говорит — Добычин и к «святым чудесам» Запада столь же скептично относится, как и к нашему богоспасаемому Отечеству.

Добычин все отрицает, но, тем не менее, не нигилист. Он ставит проблему не смысла, а самой возможности существования. Об этом хочется порассуждать в следующий раз, в обзоре на собрание его рассказов.

П.С. И вот напоследок еще одно «странное сближение». Добычин Пушкина не упоминает. Но вот сон Козловой о женихе (прямо, как сон Татьяны в «Евгении Онегине») у него имеется. Но если сон Татьяны Лариной является поворотным пунктом, точкой, с которой началась перестройка ее чувств, а потом и жизни в целом, то сон Козловой для нее не меняет ни-че-го. И в этом тоже мне видится сущностная полемика двух наших замечательных юбиляров.

Повесть, как бы дополняющая «Город Эн», история взросления мальчика в селе, где-то в Самарской губернии. Первая мировая война, революция, гражданская война проходят где-то далеко, практически в другом мире, влияя на окружающую жизнь лишь косвенно.

Повествование ведётся от третьего лица, но всё равно как будто с позиции мальчика Шурки — главного героя повести, действие вращается вокруг него, его родных и знакомых. Его мир вполне конечен, даже Самара кажется уже чем-то далёким, практически другим государством. Инфантильно-детское описание происходящих вокруг событий чем-то напоминает древние летописи — хронист так же описывает вещи и события, важные с его точки зрения, абсолютно не обращая внимания на то, что сам определил второстепенным. Главный герой, в смутные времена довольно быстро приобретая житейский опыт, остаётся при этом ребёнком и смотрит на происходящее сквозь призму своего специфического восприятия, фиксируя очень многое услышанное и увиденное, но пропуская через себя далеко не всё.

«Город Эн» и «Шуркина родня» — практически дилогия, дополняющие друг друга хронологически, территориально и социально произведения. Общее — мир в эпоху перемен глазами ребёнка. При этом, «Шуркина родня» — вполне самостоятельно произведение, передающее дух эпохи и однозначно заслуживающее прочтения.

Надолго позабытая, вновь опубликованная в конце 1980-х годов, но так и не занявшая заслуженного места в читательских рейтингах книга. Роман во многом автобиографичен, действие разворачивается в начале 20 века в неназванном прибалтийском городе, прообраз которого — Двинск (латышский Даугавпилс) — город, где провёл детство примерно в те же годы сам Леонид Добычин.

Книга написана наивным языком, представляет собой фиксацию происходящего вокруг главного героя — мальчика, от лица которого ведётся повествование. Его мир наполнен огромным количеством бытовых подробностей, мелких вещей, грандиозные, казалось бы, события, зачастую практически не затрагивают его и упоминаются вскользь. По мере развития сюжета взрослеет и сам рассказчик, его восприятие меняется, а вместе с ним меняются и его оценки происходящего вокруг. В начинающем волноваться и бушевать большом мире маленький персональный мирок мальчика относительно стабилен и спокоен. Кстати, подобное инфантильно-простодушное описание происходящего вокруг использовалось в «Форресте Гампе».

Весьма оригинальная для своего времени книга, заклеймённая за формализм и забытая, в наше время не потерявшая своего очарования и, в чём-то, актуальности.

Сбивчивый рассказ ребёнка потихоньку становится более ровным и рассудительным, первая невзаимная влюблённость, взросление героя, но всё такая же узкость взглядов, эгоистичность, холодность и поиски выгоды

«Снова на нас надвигались экзамены. Снова мы трусили, что попечитель учебного округа может явиться к нам. Мы были рады, когда вдруг узнали, что кто-то убил его камнем».

В книги нет места политике и исторические вехи можно увидеть лишь вскользь, когда герой упоминает бунты, расстрелы и забастовки, но паренька это не особо интересует, он живёт в некоем своём мире, сплетенном из сюжетов прочитанных книг, сказанных другими фраз или запомнившихся цитат, романтизирует и осуждает, строит воздушные замки и видит в конце концов их иллюзорность.

«Вечером, когда стало темно, я увидел, что звезд очень много и что у них есть лучи. Я стал думать о том, что до этого все, что я видел, я видел неправильно».

Леонид Добычин практически неизвестен читателям, хотя по масштабу таланта вполне сравним с Джеймсом Джойсом, Сэлинджером и Натаниэлом Уэстом. А короткий роман «Город Эн» — самый объёмный и самый сложный его текст. В этом внешне простодушном повествовании применён необычайно сложный приём: всё происходящее описано изнутри рассказчика, без малейших призаков авторского вмешательства в череду фиксаций внешних впечатлений. За десять лет до «Города Эн» такой приём был введён в литературу Борисом Пастернаком в повести «Детство Люверс». Но Добычин ещё более усложнил структуру текста, сделав центральную фигуру так называемым «недостоверным рассказчиком», который, помимо прочего, говорит не «я», а «мы», идентифицируя свою точку зрения с высказываниями и интепретациями своей матушки — так, как он их понимает (а понимает он их неверно) и в силу своей близорукости попросту неспособен адекватно оценить окружающее.

«Город Эн» — книга необыкновенно изощрённая, одна из сложнейших в мировой литературе, прекрасная по всем литературным параметрам (за исключением параметров тривиальной литератры — увы, не остросюжетная), но до сих пор эта книга известна лишь очень ограниченному кругу и, кажется, даже не переводилась на иностранные языки.