«Непростое»

(Перепост из ЖЖ.)
Вообще-то, история скорее хэллоуинская, но под новый год тоже грех не рассказать.
Сначала – преамбула для неукраинцев.
Один из любимейших образов нашей низовой мифологии – мавка, она же навка. Она же нявка, то есть неупокоенный мертвец женска полу, та самая русалка, которая на ветвях сидит, потому что без хвоста и вообще не обязательно водяная. В начале ХХ века на них была большая мода – и даже не мода, а просто несколько писателей практически одновременно поняли, какие возможности открывает это создание. Иван Франко еще в 1883 году напечатал рассказ «Мавка» (в русском переводе «Лесная русалка», тьфу ты), после долгой паузы, в 1912 году выходят повесть Коцюбинского «Тіні забутих предків» и пьеса Леси Украинки «Лісова пісня» (в идущих подряд номерах «Літературно-наукового вісника»), а в 1914-м к ним присоединился Хлебников с «Ночью в Галиции». И «Тіні...», и «Пісня» – тексты, для украинской литературы важнейшие, в русских переводах не вполне адекватные (Коцюбинский – так и вовсе неадекватен), по интерпретации мифологии – едва ли не противоположные. Фильм Параджанова имеет к повести Коцюбинского примерно такое же отношение, как «Солярис» Тарковского к лемовскому. Это, в общем-то, факты общеизвестные. А вот то, что известно меньше.

Коцюбинский был знаком с культурой Карпат не то чтобы понаслышке, но – главным образом по книгам. Ездил, видел, изучал, но «изнутри», конечно, не видел, так что, когда «Тени забытых предков» были напечатаны, некоторые читатели отреагировали вполне предсказуемо: «Понаехали тут!». Писатель Гнат Хоткевич написал злобный отзыв с перечислением всех ляпов (перепутал «мольфарів» и «градівників»! не знает, как танцуется аркан!), но этим не ограничился, а написал для народного гуцульского театра в селе Криворівня собственную пьесу на ту же тему – об отношениях мира людей и мира... не-людей. Фантастическое представление в четырех действиях «Непросте» было напечатано только пять лет назад (Хоткевич Г. Неопубліковані гуцульські п’єси. – Луцьк: ВМА «Терен», 2005. – С. 199-240), и не узнал бы я о нем никогда, если бы не статья І.А. Бестюк, посвященная Хоткевичу и Коцюбинскому.
То, что с повестью Коцюбинского «Непросте» рядом не лежало, понятно: это густой, толстый, развесистый трэш – однако неожиданно сценичный. Всерьез его принимать невозможно, а все-таки – сам собой возникающий эффект о(т)странения делает пьесу без малого авангардной. Язык такой, что общий смысл реплик не-гуцулам, в общем-то, понятен, а нюансы теряются в диалектных особенностях речи.
Вот эта поучительная история.

Действие первое. Перед жидовской корчмой ґазди и ґаздині (мужики и бабы – только с четким национальным колоритом) обсуждают ведьм, ходячих мертвецов и их нехорошие дела.
Леґінь (парень) Федир позорит девушку Марийку, рассказывая всем, что она приходит к нему на полоныну (горный луг): и не сообразил же, дурак, что слишком далеко ей было бы бегать – а значит, никакая это не Марийка, а самая что ни на есть «лісна», то есть мавка, принявшая облик девушки. А от лесных девок, всем известно, добра ждать не приходится. Поэтому – дают Федору добрый совет – в другой раз, как придет «Маричка», пусть он расскажет байку какую-нибудь («лесные не любят баек так, что страх»), а потом разломит хлеб и достанет из него одолень-зелье; тогда точно спасется.
Тем временем к компании присоединяется мольфар (ведьмак), которого все упрекают – зачем поле градом побил? – То не я побил, а град. – А ты не мог отвернуть? – А вы почему не просили? Где-то же должен град рассыпаться...
Тем временем за Катериной, дочкой богача Петра, ухаживают Андрий (зажиточный) и Юра (бедный). Конечно, танцы-пляски с описанием каждого па: на то и этнография. Юра берет с Петра слово, что тот отдаст за него Катерину, если леґінь разбогатеет – но где же ему денег брать?

Действие второе. В пуще собираются «лесные» и делятся опытом – как кто какого пастуха соблазнял. Если засмеюсь, как его девушка Маричка, то он бежит за мной, куда захочу. – А приведи его нам сюда. – А и приведу! – А не приведешь! – А все-таки приводит, но лучше бы этого не делала, потому что Федир и байку рассказывает, и одолень-зельем мавок шугает. (Все заклятья, конечно же, тоже полным текстом даны: этнографическое просвещение.)
В лес приходит Андрий и во весь голос объявляет, что отдаст душу любому юде, ариднику и щезнику (всё это – нечистая сила, но разная: юда – понятно; щезник – карпатский фавн; арідник – дьявол, сотворец мироздания) – так вот. Кому угодно отдаст душу, если Катерина будет его, а Юра почернеет и не будет больше первым леґінем в селе.
И тут выходит – весь в красном – «самый старший Ирод Триюда». Длинным и страшным заклятьем он насылает на Юру всевозможные беды, а Андрия собирается сделать первым скрипачом (потому что все Андриевы мысли и желания читает, словно книгу). Но сначала – сами понимаете, расписка кровью. Андрий, правда, писать не умеет и вместо подписи ставит крест, так что Триюда с воплем «Да ты что?» исчез, зато появились четыре ангела и четыре черта и стали перетягивать Андрия, как канат. Перетянули черти, с неба упала звезда Андриева, а прямо в руки парню – скрипка и смычок; чертенок подыгрывает на цимбалах.
Тем временем Юра направляется в лес за цветком папоротника, чтобы добыть калым. Черти идут на перехват, но каждого из них крутит и воротит от приветствия «Слава Йсусу Христу» – так их Юра и опознаёт. Но не таков Триюда: его, конечно, тоже корчит, но «Сл-лава Ісу-су Христу-у...» он все же выговорить может, входит к Юре в доверие и, когда прорастает цветок папоротника, насылает на леґіня всех своих подчиненных («Слуги мои! Полицианты! Держите! Хватайте!»). Юра, воскликнув «Катерина моя!», срывает цветок, и никакие ведьмы и упыри, кружащиеся вокруг, не могут его остановить. «Подай моё! – кричат они. – Отдай, а то голову отрублю! Камнем ударю! Подай моё!» – но Юра только отмахивается цветком. Отворяется тайная пещера Довбуша (карпатского Робин Гуда), и сам Довбуш одаривает Юру сокровищами. «Не одолели мы! – ревет Триюда. – Андрий! Андрий! Иди ты теперь! Убей его, Шилов!» Андрий подбегает к Юре сзади, убивает его топориком, бросается в пещеру, и та смыкается за ним.
Тем временем в лес приходит Катерина с заговором на Юрину любовь. Дальше цитирую без перевода – надеюсь, будет понятно и так.

Юра (вилазить з-за куща; лице зелене, зуби вишкірив, когтисті руки тримає назаді): Ось і я!.. Пощо мене кликала?
Катерина: Юрчику! Коханий! Єк ти тут си изнайшов?
Юра: Тебе шукати.
Катерина: А чіму ти зуби вишкірєєш?
Юра: Тебе цулувати.
Катерина: А чіму руки назад тримаєш?
Юра: Тебе вбіймати, бо я вже опир (з реготом витягає пазури до неї).

(Отчего у тебя такие зубы, отчего у тебя такие лапы... Почему-почему. Потому что упырь!)
Катерину спасает только крик петуха.

Действие третье. К мольфару приходит ґаздиня с просьбой, чтобы тот уберег ее и поле от ведьмовских чар (а то ходит одна – все знают, зачем ходит, порчу наводить...). Опять приводится длинное-длинное заклинание. Потом приходит та самая ведьма – мольфар и ей помогает, а почему бы и нет. Всё свои.
Приходит и Катерина – чтобы мольфар помог ей спасти Юрчика. Ведьмак велит ей идти терновыми дорогами на терновую гору, мимо огнедышащих чудищ, – туда, где ведьмы танцуют . А стоит там большой кусок льда, и души убийц и самоубийц его разбивают да по мешкам разбивают. А над всем этим – сам Горгон, прикованный к скале, а возле него – источник живой воды, только набрать ее нельзя, потому что, стоит кому подступить, из земли встает пламя. На дорогу мольфар дарит Катерине дудочку, которая всех заставляет танцевать, – единственное средство против Горгона. До терновой горы, впрочем, далеко, а пока что к мольфару вламывается Петро, отец Катерины, и устраивает скандал: на нем дудочку и опробовали...
К селу приближается град, и, наученные горьким опытом, гуцулы идут к мольфару на поклон. Старый ведьмак прогоняет «градівників», и в блеске молний третье действие заканчивается.

Действие четвертое. Гаргон прикован к скале, и стоит кому-нибудь сделать доброе дело, как цепи затягиваются туже. С докладами приходят бесы-«юды» – польский, немецкий и москальский.

Другий юда (щось є з московського в обличчі і уборі): Честь імєю прєдставіцца — я бил в Малоросії.
Гаргон: Ашож там чувати доброго?
Другий юда: Да фсьо харашо. Народ тєряєт сваю націанальнасть не па дням, а па часам. Інтєліґєнтних людей срєді так називаємих украінцеф нєт, всьо ета люді панятій васємнадцатава сталєтія, а культури єщо давнєйшева. Із етава всєво ясна, што наші дєла ідут харашо.
Гаргон: Добре, справді добре. А преш ж що ж вони там роблят?
Другий юда: Да что? Сорятца мєжду собой.
Гаргон: Та й тільки? Хо-хо-хо!..
Другий юда: Да і только. Добро би єщо партіі билі ілі что. А то так сєбє, ат хамства враждьоннава.
Гаргон: Чудово, чудово! І ти міні гарні вісти приніс, дякую, дякую!..
Другий юда: Досвіданія!

Горгон ждет, что вот-вот его цепи упадут, но – ах, какое огорчение: пока есть на свете истинные гуцулы, ничего ему не светит.
Ведьмы делятся профессиональным опытом, к одной из них неожиданно сваливается на голову муж (как в пушкинском «Гусаре»), тут и приходит Катерина, требует живую воду, Гаргон трижды отказывает, девушки играет на дудочке, скованный гад приплясывает, ведьмы тоже танцуют (муж особенно рад: ну, хоть здесь довелось с супружницей поплясать). Вконец обессилевший Гаргон обещает дать живую воду – и Катерину чуть не обжигает пламя; она играет еще, Гаргон передает фляжку и велит принести Юру-упыря, но вода не действует («Горилку ему налейте», – советует ведьмин муж); Катерина играет – и получает наконец то, чего требует, и Юра оживает, и двое уходят в даль светлую, занавес.

Вот так культура реализма и народничества пыталась вобрать в себя опыт национального модернизма, и надрывалась на этом, и только речевой колорит ее отчасти спасал (ключевое слово «отчасти»). Самое смешное, что вот этот карнавал в духе сказок Александра Роу противопоставлялся Хоткевичем повести Коцюбинского, которая не «разыгрывает» миф, а живёт в нем.