Мне говорила одна золотая старуха:
“Жизнь на земле есть блаженство для зренья и слуха,
если снаряды поблизости не завывают
и никого не калечат и не убивают”.
Зренье да слух — ну чего еще, кажется, надо?
Зренье да слух — вот великая наша армада.
Все остальное излишне темно и громоздко.
Видишь, с морозного неба за блесткою блестка.
Слышишь, скрипит под ногой, грановит и игольчат,
и голосок на морозе звонит в колокольчик...
В радужке свет да небесная музыка в ухе —
разве не так обитают бесплотные духи?
Разве не чудо метель, запуржившая крышу,
если представить, что я только вижу и слышу?
* * *
Мы уже не видимся годами:
незачем, ни к месту, ни к чему.
Розовое облако над нами
уплыло в сверкающую тьму.
И о том, что кончилось кочевье,
а оседлость — мир совсем иной,
плачут монастырские деревья
за высокой каменной стеной.
И к другим счастливцам, может статься,
что рифмуют, глядя в небосвод:
“Жить — любить, расстаться — разрыдаться”, —
розовое облако плывет.
* * *
Может, узел еще разрубят,
обойдет мировое зло:
две вороны друг друга любят
и надеются свить гнездо.
В клюве голую ветку крутят
молодая и молодой,
и налит золотистый прутик
изумрудной живой водой.
* * *
Господи, время, куда ты?
Горсткой, обвалом, гуртом!
Я ведь не ставила даты,
думала, это потом.
Думала, все еще будет.
Думала, ну времена!
Думала, время рассудит.
Ан уж и вечность видна.
Что она, впрочем, такое?
Туго налеплен сургуч.
Листья опавшие? Хвоя?
Белый с пылинками луч?
Карцер? Симпозиум умный?
Банька? Бескрайняя даль?
Или веселый и шумный
пионерлагерь “Печаль”,
тот, где, о папе и маме
вдруг загрустив у ворот,
девочка в мятой панаме
пишет в намокший блокнот...
* * *
Неба вдосталь и воли в избытке,
все сбывается — только скажи!
Самолетик на сдвоенной нитке
заплетает вверху виражи...
Все осталось как есть, невредимо.
Все прошло, и упал за рекой
самолетик на ниточке дыма,
управляемый детской рукой.
* * *
Жизнь — сплошной суетливый глагол —
не всегда удается возвысить,
часто смысл унизительно гол:
гнать, держать, не дышать и зависеть.
Смерть не знает глагольной возни,
синь бездонна, и море безбрежно,
и витают наречья одни:
пусто, сыро, легко, безмятежно.
* * *
Краткий путь, золотая мера —
думал, вверх, оказалось, вниз.
Закатилась звезда Венера
за кладбищенский кипарис.
Но по всходам студеных лестниц,
по ступеням фонтанных блюд
чудный гость, золотистый месяц,
посещает людской уют.
Всем родной, всему посторонний,
он выскальзывает в дымок,
словно лодочка из ладоней,
из неловкой руки челнок.
Подплывает к ручным гераням,
к диким яблоням невдали,
серебрится морозцем ранним
на подшерстке седой земли,
на литом кипарисном стержне,
где поют, заклиная высь,
сладкогласые, как и прежде,
птица-юность и птица-жизнь.
* * *
В ночи обнажаются мели,
и звезды лежат на мели,
как все, чего мы не успели,
хотели, да вот не смогли.
А небо еще по привычке
былой исполняет урок,
и чиркают звездные спички
о синий его коробок.
* * *
У кого-то вечная забота —
кто-то жить не может без кого-то.
Кто-то, обуздавший свой полет,
жить не может, плачет, а живет.
А иной бы жил да жил — все мало,
да судьба его переломала —
полистала, начала скучать
и, зевнув, захлопнула тетрадь.
И, блуждая мыслью в этой теме,
я брожу меж этими и теми:
все надеюсь хоть когда-нибудь
тех и этих словом помянуть.
После снегопада, или Черный человечек
Господи, какая красота!
Жизнь сначала, с чистого листа!
С этой вот заснеженной сосны.
С этой хрупкой, хрусткой белизны.
Брейгель, Брейгель, зимние холсты,
погляди на это с высоты:
лес и поле в белых простынях,
черный человечек на полях.
На полях, на кромке бытия —
черный человечек это я.
К нам сюда — оттуда, одному —
как далеко, бедному, ему!
Ангел дураков
Мы бы здесь давным-давно пропали,
но Господь, по счастью, не таков.
Чтоб из нас не выпали детали,
есть на свете ангел дураков.
В понедельник или в воскресенье —
мне узнать про это не с руки —
нам его послали во спасенье:
там у них вверху не дураки!
Он нас ночью утешает: “Тише!” —
если вдруг отчаянье грызет.
Он нас ловит, падающих с крыши,
и на скорой помощи везет.
В слипшихся, насквозь промокших платьях,
в водорослях, залепивших рот,
он несет нас бережно в объятьях,
невредимых, на берег кладет.
Он следит, кого и кто обидел,
возле печки тушит угольки.
Говорят, его никто не видел.
Что с нас взять — вестимо, дураки!
Чтобы мы в потемках не плутали,
чтоб уж точно, чтоб наверняка,
он включает фонари в квартале —
чтоб дурак увидел дурака.
А потом сквозь сумерки и вьюгу
добрый ангел, улетая ввысь,
бросит нас в объятия друг к другу,
чтобы мы здесь не перевелись.
Мoscow by night
Ночью лужи в радужных извивах,
огонечки прыгают пестро,
и везут любовников счастливых
поезда последнего метро.
Вот они, задумчивы и редки —
соловьи и только — посмотри! —
на зеленой, красной, синей ветке
с потаенной музыкой внутри.
А потом в законных тусклых спальнях —
тихий принудительный ночлег —
реют сны любовников печальных,
и Москву завеевает снег.
* * *
Над рынком мерзлых слез,
над общей маетой
зловещий Дед Мороз
налился краснотой.
Брательник, корешок,
хозяйская рука.
Сафьяновый мешок,
и звезды из мешка
топорщат вразнобой
зеленые усы.
Сафьян-то голубой,
невиданной красы.
И тьма вокруг него
бросает рынок в дрожь
под шепот: “Ничего!
Ты тоже отдохнешь”.
История
История — это давно.
История — это когда-то.
Отравлено чье-то вино,
но ждет за отраву расплата.
Какой-то сучок боковой —
прямому побегу угроза.
История — это конвой
двух дат, между коими роза
пылает, горит со стыда,
дрожит в белизне помертвелой.
То алой и белой вражда,
мученье то алой, то белой.
История — это канву
пятнает стежок — багряница.
Младенца везут на Москву,
а юшка за гробом струится,
как ниточка — шелк, мулине.
За вышивку эту в ответе
погибнут на новой войне
еще не рожденные дети.
Пусть в Угличе Дмитрий угас —
лишь пуговка прочь откатилась,
история — это сейчас.
Она с нами всеми случилась.
Ночь. Сад. Фонтан
Да воссияет ярко,
да будет вечно внове:
“Ночь. Сад. Фонтан” — ремарка
в “Борисе Годунове”.
Кругом война и смута,
и деспот в славе снова.
Но выдан же кому-то
фонтан — какое слово!
Фонтан — а как иначе! —
и призрак смерти изгнан.
И ночь, и сад в придачу
к его алмазным брызгам.
До них подать рукою.
Спаслись мы в одночасье.
Ночь. Сад. Фонтан. Какое
накатывает счастье!
Меж листьев в свежем глянце
звезда горит, не тает.
А что мы самозванцы —
так кто про это знает!
* * *
Интересно быть поэтом,
толковать о том, об этом,
унося в глухую тьму,
хороня в сырой могиле
бытовые наши были —
не таких они губили! —
то, о чем под пистолетом
не расскажешь никому.
цитировать
)