Неизвестная фамилия

Джин Вулф, Покой (1975)

Обложка от нового издания с послесловием Геймана.

***

Из всех ныне живущих англоязычных писателей Вулф более всего достоин сравнения с Фолкнером. Сходное по остроте и послевкусию чувство увязания в тексте у меня было в двух случаях — при чтении Если не забуду тебя, о Иерусалим! и Шума и ярости.

Если вам нравится Фолкнер, то понравится и эта книжка, а если вы терпеть не можете постмодерн и игры с читателем, то за нее не стоит даже браться. Склонность к эксперименту долго ограничивала тиражи и популярность Фолкнера, пока ему не выдали Нобелевскую премию. Вулф же своей Нобелевки, боюсь, не дождется и встанет в один ряд с такими достойными парнями, как Набоков, Павич и Малкольм Брэдбери. Правда, своя минута славы, после которой он может уже писать о чем хочет и как хочет (и, что характерно, пишет!), у Вулфа тоже была — когда вышел в свет первый роман цикла о Северьяне.

Но Покой написан гораздо раньше, когда основным источником, поставлявшим Вулфу средства к существованию, был средней руки технический журнальчик, редактором которого Джин числился. И поэтому, вероятно, остается недооцененным по сей день. Этот роман не переведен на русский, что, в общем, типично для книг такой внутренней сложности (в том же 1975-м году, между прочим, вышел Далгрен Сэмюэля Дилени, исполненный в сходной технике письма и также не завоевавший никаких премий). Чтобы распутать всю сеть аллюзий и межтекстуальных пасхалок, завязанную автором, требуется специалист сопоставимого с ним культурного уровня. (Здесь слово культурный можно не писать с большой буквы К, поскольку Покой — не совсем фантастика. Не научная фантастика, если точнее.)

Вулф весьма религиозный человек. К счастью, это обстоятельство никогда не имело столь разрушительных последствий для качества его работ, как, например, в случае Клайва Стейплза Льюиса. Но все же христианский морализм присутствует почти во всех произведениях Вулфа, хотя не прочь он поиграться и с более архаичными мифорелигиозными системами. Если читать его, помня об этом, многие загадки снимаются. Есть у Вулфа и фирменные «фишки»: чуть ли не в каждой книге раннего периода (до Книг Нового Солнца) он так забавляется с ономастикой, что о происхождении и потаенных смыслах имен героев можно писать отдельные статьи и трактаты.

Вот и в Покое, стоит назвать вслух имя (недостоверного) рассказчика — Олден Деннис Вер (Alden Dennis Weer) — почти сразу эхом откликнется недостающее... wolf.

Вервольф. Волк-оборотень. Это первый ключ к разгадке истинной сути сбивчивых откровений маразматика, на пороге (на самом ли пороге?) царства теней пытающегося подвести какой-никакой итог в общем довольно бессмысленной жизни. Поток сознания в Покое мутен и зловонен. Тут и намеки на сексуальные извращения, и алхимия с эзотерикой, и странный дядюшка-конфидент Юлиус Смарт (нехитрая манифестация Доктора Ф., причем не столько в трактовке Иоганна Wolfганга Гёте, сколько в версии Томаса Манна — помните болезнь Адриена Леверкюна?)...

Не стал бы, кстати, относить Покой к самостоятельным романам. Он образует эдакую неформальную дилогию с Пятой головой Цербера. Все характерные геометки тут расставлены:

странная генеалогия Вера, его (истинное?) имя — никто не обязывает нас считать, будто он вполне откровенен, сообщая данные о себе, к тому же dennis — это зеркальное sinned, «согрешивший, греховный»; его тетя Оливия (сокращенно Ви — то есть Vi, а v + i = как известно, vi, вот вам и шестая голова), с которой у него что-то вроде инцеста, по крайней мере метафизического; вещие сны; психологические-не-то-биологические эксперименты; даже собака в саду родного дома, по обветшалым комнатам и вдоль облезлых стен которого бродит Вер то ли в воспоминаниях, то ли наяву, то ли в тюрьме, то ли на воле.

Все это обильно прослоено вставными историями, в лаконичности и изяществе достойными новеллы Павича о Павле Грубаче.

Ни на секунду нельзя ослаблять внимание, пытаясь уразуметь, что же тут в книжке происходит и о чем на самом деле рассказывает (пытается рассказать? утаивает?) A. D. Weer в году (1975-м?) A. D. (из текста можно вывести по крайней мере две противоречащие друг другу хронологии событий).

Концовка же (тем паче если сопоставить ее с первой фразой об упавшем дереве) создает эффект пробуждения от медикаментозного сна — для нового, более глубокого.

Правда, как установил Павич девятью годами позже, «смерть — это однофамилец сна, только фамилия эта нам неизвестна».