* * *
От рождения к смерти протянуто «я» –
то усталый, то взвинченный нерв бытия.
Если где-нибудь рядом натянут второй –
друг на друге фальшиво играем порой.
Но бывает, что двое звучат в резонанс,
и тогда «я» и «он» превращаются в «нас».
Этих дивных моментов не бойся – лови
вдохновенно-прекрасные песни любви.
* * *
Чтоб в грезах не увязнуть,
у яви на краю
забвению, как казни,
сны сразу предаю.
И то мне душу греет,
что спрятан много лет
не Дориана Грея —
мой собственный портрет.
Ибо иго Мое благо…
1.
Здесь живёт неопознанный кто-то
среди саш, катерин и полин.
Сквозь обшивку его звездолета
третий год прорастает полынь.
По субботам здесь едут на дачу,
топят баню и жарят шашлык.
Здесь под праздник, бывает, поплачет
миром в старенькой церковке лик.
В общем, нет здесь ни злобы, ни мести,
хоть не всякий внимателен взгляд.
Здесь за ужином смотрят все вместе
сериалы и «Пусть говорят».
Эта жизнь оплетает узлами,
эта жизнь прилипает, как мед.
Здесь никто ничего не узнает,
а узнав — ничего не поймёт.
2.
Тихий дворик трехэтажки. Стены в серой штукатурке.
Ни одной решетки в окнах. Фонари исправно светят.
Тополиный пух, пакеты, листья, фантики, окурки
с тротуара прямо к урне аккуратно гонит ветер.
Неземным дыша покоем, жизнь течет старинной сказкой:
пиво пьют с зятьями тещи и с невестками золовки,
а в квартире номер сорок, дожидаясь рук хозяйских,
спят скафандр на антресолях и пустой баллон в кладовке.
Рядом лес, и часто веет земляничным ароматом.
Сиротливо брошен мячик у ограды спортплощадки.
Друг за другом по газону резво носятся котята,
и в кустах за гаражами малышня играет в прятки.
По соседкам, как настанет полдень — местная сиеста,
баба Люба посудачить ходит без валокордина...
По неведомой причине у четвертого подъезда
в сентябре цветут пионы и в июне — георгины.
3.
Пять лет прошло — прижился, даже счастлив.
Квартира — двушка, рядышком обитель.
К помазанию ходишь и к причастью,
а батюшка смеется — мол, хранитель
и даже не выдумывай, что падший.
А рудименты крыльев — не уродство,
и, в общем, безобидное юродство —
запутавшись в отличьях малых родин
от родинок, при всем честном народе
цветочный куст, давным-давно увядший,
мгновенно от смущенья оживлять.
К тебе привыкли взрослые и дети,
и любят бабушки. Встаешь обычно рано
и ходишь на рассвете погулять.
Тебя интересует все на свете,
за вычетом нотаций и сентенций,
особенно же — местная еда...
И вот уже почти не ноет сердце,
когда чуть-чуть левей Альдебарана
виднеется знакомая звезда.
* * *
Верные признаки осени налицо:
небо спустилось ниже и налилось свинцом.
Каждое утро смотришь прогноз и ждешь,
когда поливать эти улицы примется дождь
и залпом контрольным пройдется по городу град.
И всякий, кто спрячется в офисе, — ренегат:
там лампы дневного света, кондишены, жалюзи –
а город снаружи утопает в своей грязи.
Вечные призраки осени – холод, сумерки, грусть –
ломятся в душу, мародерствуют в ней, и пусть.
Если озябнешь, пальцы дыханием грей –
город поддержит теплом своих батарей.
Чай принеси и печенье, включи торшер,
мысли о том, как все плохо, гони взашей,
помни – здесь много таких, как ты. Соберись, не ной:
скоро зима, надо выжить любой ценой.
* * *
Часик-другой по улочкам тихим бродить.
Свитую в гордиев узел распутывать нить
воспоминаний и дум. Полной грудью дышать.
Слушать, как под ногами сухие листья шуршат.
Спам из почтового ящика трубкой скатав,
молча кивнув соседке, нырять в тепло
сонной квартиры. Мазать зеленкой кота
(с кем-то подрался гулена, ему не впервой).
Слушать, как дождь начинает стучать в стекло.
Всем существом своим чувствовать,
что живой.
* * *
Как положено всякой женщине, я слежу за собой.
Я знаю наперечет волоски над верхней губой
и в низу живота. Я зануднее, чем Типикон –
я слежу за собой даже в стеклах поверх икон,
и каждый мой шаг дотошно фиксирует объектив.
Я почти как Филип Марло, я свой собственный детектив.
От меня отшатнулся бы в ужасе распоследний из пуритан,
посвяти я его хоть в часть своих маленьких тайн:
как легко нарушаю заповеди – от «не убий»
до «не возжелай», что совсем не умею любить,
и в последнюю, от самой себя скрываемую пока:
я не Герда, как думают обо мне.
Я – Кай.
* * *
Та, что живет в твоей голове, – не я,
хотя у нее то же имя и тот же ник,
те же кудряшки, ямочки как у меня –
правдоподобный до мелочей двойник.
Ты с ней обсуждаешь свои и мои дела.
Я даже ревную – ты не со мной, а с ней
так откровенен – ну прямо в чем мать родила,
что мне настоящей пришлось бы молча краснеть.
Я все осознала и скромно стою у черты.
Одна только мысль меня осеняет вдруг:
что если тот, кто в моей голове, – не ты,
а точно такой же воображаемый друг?
* * *
Бывают дни – под ярким светом,
как под рентгеном, всякий грех:
твоя душа стоит раздета,
страдая на виду у всех.
Ты умоляешь о пощаде,
о наготе своей скорбя –
но тяжесть камня в каждом взгляде,
небрежно брошенном в тебя.
И вот на плоскость монитора
ложится за строкой строка –
выводит буквы приговора
непогрешимая рука…
Но вечер, добрый самарянин,
тьмой укрывает, как плащом,
и ты под ним – избит, изранен,
измерен, взвешен и – прощен.
* * *
Здесь было всё – пиры, балы и битвы,
и под окошком башни рос лимонник.
Ах, что за серенады и молитвы
умолкли на страницах старых хроник…
Для времени все – лакомство, всё – пища,
не удивляюсь я метаморфозам:
нас обглодало так, что ходит нищим
тот, кто считал себя богаче Крёза.
От прошлого ни весточки, ни вехи,
ни знака, ни привета, ни итога –
одно мое испуганное эхо
в твоих необитаемых чертогах.
* * *
Ты меня пригибаешь к земле,
ты сжимаешь меня в руках.
Бесполезно пытаться смелей
быть с тобой, потаенный мой страх.
Рассыпаюсь, в объятьях сомлев:
я – прах.
Но с коварством восточной травы
я тебя прорастаю насквозь.
Весь, от пяток и до головы,
ты надет на живую ось.
Ну, попробуй – себя оторви
и брось.
Я бессильна прогнать тебя – «сгинь»,
ты бессилен одернуть – «не рань».
Наверху ледяная синь,
частоколом внизу бурьян.
Век за веком в нас борются Инь
и Ян.
* * *
Тридцать четвертый – как танки на Курской дуге. Откладывать некуда – это твой маннергейм и твой рубикон, последняя ставка, брошенная на кон. И вроде бы месяц – совсем пустяк, но часики возраст считают – тик-так, тик-так.
Сверстницы треплются про роды и молоко. Осторожно расспрашиваешь, не делал ли кто ЭКО – и сколько отдали, и результат какой. А через полгода – прогулки, прививки, прикорм. Слушаешь молча, в горле невольный ком. Думаешь – или уж сразу в детдом?..
Жизнь нелегка за пределами твоего мирка. Каждый двадцатый не доживает до сорока. Каждый третий – сердечник, у каждого пятого – рак. И кто переходит на красный, тот сам дурак. Сам себе враг, если зависит от дури или вина. Печально, если бросает муж или жена неверна.
Где-то падают самолеты, где-то идет война.
Где-то голод, бездомность, безработица, нищета. А кому-то и вовсе поперек горла – тщета всего сущего, и если встаешь по утрам – считай, что везунчик, пусть даже раздет и разут.
Где-то вранье и подлость, где-то неправедный суд. Цены растут на все, кроме нефти – ждем дефицитный бюджет… Правда, маткапитал, говорят, продляют на пару лет, и – счастье какое – в садах не хватает мест.
В мусор летит очередной бессмысленный тест: смиряйся, бездетность – не самый тяжелый крест.
* * *
Смотрю на тебя, и вроде все чисто — но,
как оказалось, в тебе есть двойное дно.
Споткнулась и падаю, крышка захлопнулась — щелк! —
тесно, темно, тревога, паника, шок.
Иглы сарказма хищно впиваются в бок,
горло сжимает твоих недомолвок клубок.
Ослаби, остави, прости, пожалей, не мучь —
раз уж так вышло, и если уж выброшен ключ.
цитировать
свернуть ветку
