Спасибо коллегам за переформатирование в ДОК!
Он лежал на чердаке — и душистая сыпучая мякина казалась ему мягче самой лучшей перины. Под спиной он чувствовал свой автомат, испытанный верный, надежный. Еще тогда, упав на снег, он не выпустил его из рук. И когда девочка с матерью осторожно, стараясь не повредить его раненую ногу, помогали ему взобраться на чердак,—он тоже не выпускал из рук автомата. Жгучим огнем горела раненая нога, она стопудовой гирей тянулась за ним. Одной рукой он хватался за деревянные ступени лестницы, и в другой снискивал автомат, лежавший теперь зарытым в мякине, под его спиной. ;
Наощупь он нашел около себя кружку с водой. Отпил не¬много, отставил в сторону. Нога... если бы ранение... Да разве лежал бы он здесь?
Иногда нога почти не болела. Казалось, вот сейчас он при-готовится, обопрется руками—и в одно мгновение очутится снова на обеих ногах, крепких, твердых, упругих ногах физ¬культурника. Но так только казалось. Достаточно было не-осторожно — пошевелиться —и острая боль словно разворачи¬вала раненую ногу выше колена, будто кто-то ножом полосо¬вал живое тело. И тогда он бессильно откидывал голову, ле¬жал неподвижно, как колода, ожидая, когда успокоится боль.
Может быть, рана зажила бы и раньше. Возможно... Да разве виноват он в том, что нельзя стиснуть горячее сердце обеими руками, стиснуть так, чтобы оно не билось, не выпрыгивало из груди?..
Впервые это случилось, когда в село пришли немцы. Он услышал тяжелый грохот танковых гусениц, злые хриплые восклицания на немецком языке. Это тогда, когда танки уже прошли, он услышал женский крик. Женщина кричала, она задыхалась от крика, она плакала и умоляла. Ее душераздира¬ющие крики звучали все дальше и дальше, затихали, а потом- сразу оборвались. На мгновенье пришла тишина— непереноси¬мая тишина неведомого, угрожающего.
И вдруг раздались новые крики. Теперь кричало уже не¬сколько женщин, их голоса смешивались с детским плачем. И снова хриплые, лающие восклицания немцев. Этого нельзя было выдержать, нельзя!..
ОH приподнялся на руках, дотянулся до крыши, опускав¬шейся тут до самой мякины. Жгучая боль пронизала его, уда¬рила в спину, дошла до шеи. Но он пересилил боль. Резким движением он раздвинул солому крыши и выглянул на улицу.
Немцы тянули женщин, сдирая с них платки, кожушки, ва¬ленки. Сумерки, голубые и прозрачные, падали на снег длин¬ными тенями. Эти тени; словно суетились, бросались направо и налево. Растрепанная женщина, без платка и кожушка, босая, в одной юбке и сорочке, отталкивала от себя высокого, за¬росшего рыжей щетиной немца. Она даже не кричала, она Только хрипела, откинув голову назад. Немец не одолел бы ее. Но на помощь ему пришло еще двое. Они схватили жен-щину сзади за руки. И тогда уже втроем потянули ее в хату напротив.
Он лежал на груди, втиснув горящее лицо в солому. Да, он знал эту женщину. Это она пришла сюда, на чердак, на следующий день после того, как он оказался тут, и принесла ему горячего молока. Он пил молоко, а она с состраданием посматривала на него, приветливо, улыбалась. Потом она си¬дела около него, рассказывая о своем: муже, танкисте, кото¬рый бьется с фашистами где-то на фронте. Рассказывала, что жили они с мужем всего полгода, она—звеньевая, он—комбай¬нер. И теперь не дождется его, скучает, по любимом...
Из хаты напротив донесся отчаянный женский крик. Так кричат от страшной боли, так кричат перед смертью... Что они делают с ней?.. ,
Еще крики, уже более слабые, как будто женщина изнемо¬гала, будто у нее уже не было сил кричать. И тогда распах¬нулась дверь хаты и оттуда вышел, пошатываясь, рыжий не¬мец с красным, возбужденным лицом. Вслед за ним показа¬лись еще двое. Они тянули за собой тело женщины, они бро¬сили его на снег возле хаты и, не оглядываясь, пошли прочь.
Женщина лежала на снегу, ее косы раскинулись далеко от мертвой головы со стиснутыми челюстями, с глазами, буд¬то смотревшими еще в темнеющее небо. И черная струйка из ее груди расплывалась по синему снегу, черная струйка из большой черной раны.
Рука человека, лежавшего на чердаке, стиснула кулак. Он нащупывал свой автомат. Вон они, немцы, их еще видно. Ото¬мстить, убить—на это нужны секунды. Разве же не простре¬лит он, снайпер, спины этих негодяев?..
Но рука положила автомат обратно. Нельзя! Нельзя: есть еще одно дело, которому должно быть подчинено все. И дело это—письмо, ради которого он шел сюда, пробираясь через вражеское расположение. Письмо, которое нужно доставить по адресу. Если он выстрелит, убьет,—немцы сожгут целую улицу, он знает это, так они делают везде. То, что он погиб¬нет в пламени,—пусть. Но письмо, письмо, которое лежит у него на груди... оно должно быть доставлено любой ценой!
Он прикрыл солому и на руках пополз к своему месту на мякине. Снова он пересиливал—но теперь уже не острую боль, нет! Он пересиливал самого себя, жажду мести палачам, кро¬вавым зверям в серых мундирах.
Уже лежа на спине, он вспомнил о ноге, протянул руку, дотронулся до нее. Боль была разлита по всему телу. Рука ощутила будто чужую, раздутую, вспухшую ногу. Горячая жидкость смочила пальцы. Это была кровь из растревоженной раны. И только тогда он снова почувствовал боль в ноге, бессильно откинулся на спину и замер, закрыв глаза и сцепив зубы, чтобы не застонать от страшной боли.
Был еще другой вечер, через несколько дней, когда немцы делали обыски в селе. Он слышал их голоса внизу, в хате. Мать с девочкой, не сопротивляясь, открывали все, отдавали все, молча, хмуро. Но хищники не успокаивались. Вскоре он услышал, как на чердак взбегают быстрые детские шаги. Это была девочка. Она молча схватила короб, стоявший у стены, и так же молча начала набирать им мякину и засыпать ею че¬ловека, лежавшего в углу. Через минуту тело скрылось под мякиной. Тогда девочка что-то схватила и побежала вниз.
Он лежал неподвижно и прислушивался. Тяжело топотали немецкие сапоги внизу, звучали удары прикладом по чему-то, трещало разбитое дерево. А затем тяжелые шаги стали приближаться снизу по скрипучей лестнице, сюда, на чердак. Он стиснул автомат. Нет, живым его не возьмут!
Шаги приблизились. И сразу же стали почти неслышными. Немец шел по покрытому слоем мякины чердаку. Методично, шаг за шагом, он раскидывал прикладом мякину, что-то бор¬моча себе под нос.
Человек напряженно прислушивался, сильнее стискивая автомат. Шаги немца ближе, ближе... Вдруг снизу донеслось сердитое восклицание второго фашиста. Первый выругался сквозь зубы. Повернув винтовку ШТЫКОМ вниз, он быстро в нескольких местах проткнул мякину.
Один из ударов пришелся рядом с головой человека, при¬крытого мякиной. Плоское матовое лезвие штыка прошло в нескольких сантиметрах от щеки. Второй удар наискось про¬резал мякину и зацепил ногу, зажегши огнем ее, раненую уже раньше. Прикусив губу до крови, человек под мякиной сдер¬жал готовый вырваться стон. Молчать, молчать, ничем не вы¬дать себя
Еще мгновение— и лестница снова заскрипела под тяже¬лыми шагами. Немец пошел вниз. Стало тихо—если забыть о биении крови в висках: раз-раз... раз-раз... Где мать и ее де¬вочка? Почему не слышно их? Раз-раз... раз-раз... кровь сту¬чала в висках, как будто маленькие молоточки назойливо били в череп.
И вдруг вся улица наполнилась криками, плачем, причита¬ниями. Он. поднял голову: что это, что?
Лаяли собаки, трещали одиночные выстрелы, причитали женщины, плакали дети. И над всем этим стояли злые вы¬крики немцев. Да что же это такое?
Фашисты выгоняли из хат, из села людей. Мужчин в селе не осталось никого, кроме дряхлых стариков. Только женщи¬ны и дети жили еще в хатах. Именно их и выгоняли! фашисты. Как скотину, они подгоняли женщин и Детей прикладами, подкалывали штыками. Крики и плач начали отдаляться. А когда все утихло,—стало ясно: фашисты выгнали из села все Живое, не оставили никого. Только выли собаки, усевшись перед распахнутыми воротами и встречая этим .тоскливым: воем молодой месяц, серебряным серпом выплывавший на темный небосвод.
И после этого прошло еще несколько дней. Он лежал на чердаке один, не в состоянии пошевельнуться. Не было еды— он не думал об этом. Не было воды— тоже все равно, хотя горло пекло огнем жажды и все тело налилось свинцовым утомлением. Но что же будет с письмом? Кто доставит его по адресу, если он умрет тут, на чердаке?
Потом он, кажется, потерял сознание. По крайней мере, время спуталось, смешалось, утратились переходы от дня к ночи. Один; ,раз он как будто проснулся от тяжелого сна, услышавши внизу, в хате, чужой, немецкий, фашистский го¬вор. Кто-то отдавал приказания властным, басовитым голо¬сом. И короткие отрывистые ответы звучали, как лай собаки.
Он осмотрелся. Сквозь щели крыши пробивался дневной свет. День... и немцы... значит, они в селе?..
Вдоль улицы бежали фашисты, прозвучал топот всадников. Прохрипел простуженный автомобиль, захлебнувшись тревож¬ным сигналом. Прогрохотали повозки.
Они отступают? Они убегают?..
И снова, как и в первый раз, он пополз на руках к краю крыши, таща за собою мертвую ногу. Раздвинул солому, вы¬глянул на улицу. Невыразимая радость охватила все его существо. Немцы бежали, в этом не было сомнения!
Положив подбородок па приклад неразлучного автомата, он блестящими глазами следил за тем, что делалось на улице. Да, немцы отступали!
Сначала солдаты шли на запад быстрыми шагами, колонна за колонной. Потом: промчалось несколько автомашин с офи¬церами. Тогда характер движения изменился. Солдаты, спеша, ускоряли и ускоряли шаг. А когда ударили первые разрывы артиллерийских снарядов, взрывавшихся где-то на околице села,—фашисты побежали. Всадники, бешено подстегивая ло¬шадей, расталкивали ими солдатскую спешившую толпу, вы¬крикивали ругательства, пробивались вперед сквозь серую ка¬шу шинелей, полушубков, кожушков, снятых немцами с селян.
Так прошло около получаса. И, наконец, улица опустела, будто выплюнув из себя солдатскую взбудораженную толпу. Артиллерийские снаряды взрывались уже с другой стороны села—-там, куда раньше бежали немце. Советская артиллерия отрезала фашистам пути отступления.
Человек на чердаке воспаленными глазами смотрел на ули¬цу. Еще проезжали броневики и автомашины, но пехоты уже не было: вероятно, ей пришлось бежать другим путем, не за¬крытым: огнем: советской артиллерии.
И вдруг он весь напрягся. Посреди улицы остановился гру¬зовой автомобиль. Из него выскочило несколько немецких! солдат. Офицер, сидевший рядом о шофером:, выкрикнул при¬каз, оглядываясь вокруг. Рукою он указал на хату напротив. Солдаты сняли с машины два пулемета и понесли их на чер¬дак указанной офицером хаты. Следом за ними побежал и офицер. Шофер повернул за угол и остановил там машину.
Засада? Пулеметное гнездо, которое встретит красноармей¬цев свинцовым дождем? .
Да! Вот из соломы на крыше хаты выдвинулись два черные ствола пулеметов. И все замерло. Уже не грохотали повозки, нё. ревела тревожные сигналы автомашин. Только артиллерийская стрельба залп за залпом сотрясала землю где- то иу околице села.
f Пулеметные стволы уставились вдоль улицы. Сквозь раз- И двинутую солому крыши была видны головы фашистов в гхе- г Лезных шлемах, из-под которых свисали края шерстяных женских платков. Хищники ждали.
j И так же неподвижно лежал человек на чердаке. Он не сводил взгляда с хаты напротив. В висках его безумолчно j стучали маленькие железные молотки: раз-раз... раз-раз... Пе- / ред глазами плыли, вертели йь радужные круги. И тяжелыми волнами подымалась, спадала и снова подымалась жгучая [ боль в ноге, будто кто-то тянул ее, и отпускал, и снова тянул. Человек пошевелился. На груди у него зашуршал конверт. Это было письмо, ради которого он должен был жить, чтобы донести его по адресу. Письмо командованию.
Далеко-далеко на улице, с востока, донесся конский то¬пот. Человек повернул голову, всматриваясь в даль. Красные? Наши? Да, красные: зашевелились пулеметные стволы напротив, нацеливаясь вдоль улицы.
Но фашисты почему-то не стреляли. Глаза человека, лежав¬шего на чердаке, сверкнули. Он понял! Фашисты хотели под¬пустить советский авангард ближе, чтоб расстрелять его, уничтожить одной-двумя пулеметными очередями. А топот все приближался.
Медленным, размеренным! движением, чтобы не расходо¬вать напрасно драгоценных остатков силы, он поднял автомат и положил его на край крыши, старательно прицеливаясь. Вни¬мание, внимание, тут можно действовать только наверняка. Один промах—и все погибнет. Разве сможет бороться его ав¬томат против двух станковых пулеметов?
Но за ним преимущество инициативы. Только бы перестали дрожать пальцы, только бы исчезли, ушли эти голубые, фио¬летовые и красные круги перед глазами, только бы не дерну- ла ногу острая боль...
Прицел автомата медленно накрыл щели в соломе крыши напротив. Топот всадников уже совсем! близко, быстрый га¬лоп советских кавалеристов. Фашисты сейчас будут стрелять.
Совсем механически рука почувствовала, как затрясся, за-танцован автомат. Ослепительные язычки пламени возникли из его дула. Брызнула желтая солома на крыше напротив, словно по ней ударили тяжелой палкой.
Глаза человека, лежавшего на чердаке, заметили, как сва¬лилось двое фашистов. Потом ствол одного из пулеметов опустился вниз, сдвинулся направо. Еще одна очередь из автомата: пулемет застыл. Еще очередь, еще... пусть будет до последнего патрона, все .равно!
Раздвигая солому тяжестью мертвого тела, с крыши мнлро- ТИВ свалился офицер. Раскинув руки, он упал на снег, синий
ЭТО было последнее, что увидел человек, лежавшийчна” чердаке. Автомат выпал из его руки—да он и не был нуже; . теперь, пустой, без единого патрона. Глаза человека закрылись—-и у него не было силы раскрыть их. Но уши его еще слышали; все. Напрягая, слух, затаив дыхание, он ждал: не начнут ли стрелять пулеметы фашистов с крыши напротив?
Пулеметы молчали.
Тогда он вытянул руки вдоль тела и замер, почувствовав, как начинает снова резать его ногу забытая в нечеловеческом возбуждении жгучая боль. А может быть—он снова потерял сознание? Этого он не. знал.
Но каким-то шестым чувством, быть может слухом, быть может—осязанием, он ощутил шаги, направлявшиеся к нему, услышал голоса—красноармейцы перебрасывались короткими фразами. И почувствовал, радостно улыбаясь,—по крайней мере, так казалось ему, хотя его губы не способны были по¬шевелиться,—как заботливые, братские руки поднимают его измученное, обессиленное тело и несут вниз, в тепло, к своим, родным, тем, кому он нес—и донес!—драгоценное ПИСЬМО партизанского отряда.
