— Вы говорите, это последний?
Голос её дрожал, как желе. У старины Чёта была причина его не любить – особенно сливовое – примерно так же сильно, как назойливых пожилых дам.
На вид ей было под семьдесят. Сухонькая, с подвижной обезьяньей мордочкой.
— По-оо-следний? – жалобно повторила, скорбным полумесяцем подвесив рот к подбородку.
— Да, мадам, — сухо подтвердил Чёт, — и потому стоит так дорого.
— Тогда я вынуждена просить вас о скидке. С пустыми руками я не уйду. Вы должны понимать, что это дело жизни и смерти.
Последние слова она прошептала.
— О, мадам, знали бы вы, как часто я слышу это за один только день. И как редко вижу клиентов вроде вас.
— Догадываюсь, мистер…?
-Чёт.
— Наверняка, мистер Чёт, вы имеете в виду не только достаток своих посетителей, но и их возраст? Кто приходит за подменителем памяти тогда, когда впору подыскивать колумбарий?
— Гкхм…Чёт покосился на грязные следы, оставленные гостьей. Очевидно, она долго шла пешком, и из-за плохого зрения всё по лужам. И сейчас у нее промокшие ноги, да и в желудке, судя по всему, пусто.
— Тем не менее, мне он необходим, — не унималась мадам, — причем настолько, что вы продадите его по меньшей цене, иначе…
— Иначе что?- иронично улыбнулся Чёт, — достанете пистолет?-
— Иначе сегодня кто-то умрет.
Чёту показалось, что эти слова повисли в воздухе: пропахнувшие приторными духами, громоздкие и нелепые. От неловкости он попробовал было рассмеяться, но ничего из этого не получилось.
— Сколько вы можете заплатить, мадам?- выдавил из себя. Больше всего Чёту хотелось остаться одному в лавке. Усесться в старое кресло с любимой потертой книгой и забыть об этой старой женщине, напоминающей ему о его собственном возрасте.
— Не хватает ровно половины. Но зато я расскажу вам свою историю.
— Мадам, подменяя память, я и так узнаю вашу историю, причем без малейшего на то желания.
— Да, но если вы откажете, то не узнаете, отчего полностью сгорела столица 60 лет назад.
Глаза – ореховые с солнечными прожилками – в упор смотрели на Чёта. Отметив удивительно ясный и уверенный в себе взгляд, он впервые подумал, не согласиться ли. За последний месяц он дважды менял память. Рогатому мужу, который так любил жену, что не мог с ней развестись. И легендарному спортсмену, проигравшему соревнования. «Сделай так, чтобы я выиграл. Что будут знать и помнить другие, мне без разницы. Главное не дай проиграть! Всё равно я ухожу из большого спорта»! Смешной тип. Чёт часто видел его по телевизору – розовощекого политика, «человека со стальными ногами и нервами», как представляли того журналисты.
Да, никакого криминала. У него мелкая лавочка и лицензия лишь на изменение собственной памяти. Сколько скучных историй! Пожалуй, самой любопытной была подмена воспоминаний проститутки. Найдя богатого мужа, она целый год не соглашалась выйти за него замуж, объясняя это то одним, то другим. А на самом деле копила деньги, принимая в день по два-три клиента. Всё, чтобы забыть, что она когда-то продавала объятия. Удивительные у нее были глаза – синие, как жаркое, лишенное облаков небо. Если долго глядеть в них, то, наверное, умрешь от жажды. Не глаза, а Сахара.
— Мистер?
Чёт встрепенулся. Слишком по-стариковски он стал проваливаться в себя. Для человека его профессии это недопустимо.
-Гкхм…Вы ещё здесь, мадам?
Пытаясь скрыть за хамством смущение, Чёт заволновался. Когда мать просила посидеть с ней подольше, у неё так же, как и у этой женщины, дрожал голос. Словно проклятое сливовое желе! Её нет уже двадцать лет, у него геморрой, артрит и склочный характер. Только в голове по-прежнему подрагивает мамин голос.
Посетительница отвела от него взгляд, будто не веря происходящему. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но осеклась и, стиснув руки, направилась к выходу.
— Подождите! Подождите! Подождите! – трижды пробормотал Чёт, — я уступлю вам подменитель с пятидесятипроцентной скидкой. Условия знаете?
Через полтора с лишним часа дверь лавки захлопнулась. Блаженно улыбаясь, из нее вышла престарелая дама. Она шла очень медленно, временами умиленно озираясь по сторонам. Чёт, следивший за ней из окна, видел, что всё ей нравилось и вызывало слабоумную старческую улыбку.
— Ну дай, Бог, — сказал он вполголоса, — подумать только, я сейчас спас, наверное, целую улицу. Ещё чуть-чуть, и заполыхал бы не один дом. Может, это стало бы заслуженным наказанием?.. Она так не считала…
Чёт бережно касался кристалла, в котором, не перемешиваясь, кипели алый, синий и жёлтый цвета.
«Справедливость – это безумие», — заявила ему безаппеляционно, и, наверное, была права. Но что же такое тогда несправедливость?
Шестьдесят лет назад почти целиком сгорела столица. Пожар, начавшийся в центральной библиотеке, перекинулся на соседние здания. Осенний ветер довершил начатое. Сотни человек погибли. Он тогда ещё не родился, но, переворачивая в руках кристалл, видел, как заживо сгорали люди. Не помня, он помнил, как выворачивалось от боли и чувства вины сердце. Не плача, он плакал. Тысячи раз всё повторялось по кругу…
…Рыжеволосая, в круглых очках, она только что выдала решебники трём подросткам и сейчас искоса наблюдала за ними. Им было не больше одиннадцати. Двое из них- вихрастые, голубоглазые – близнецы. Третий меньше на голову, с мелкими, будто едва нанесенными на кожу чертами лица.
— Ловко, всё-таки ты поймал его! – в который раз громко воскликнул он и восторженно уставился на одного из братьев.
— Тихо ты, — тот довольно шикнул в ответ, — отвлёк эту шавку, да и схватил щенка. Делов-то!
— А у него вшей видимо-невидимо, — Мелкий отчего-то весь сощурился от удовольствия.
— Что тебе его вши? Небось сдох уже в овраге-то. Его мамаша будет знать, как ночами гавкать.
— Да она ведь от голода…, впервые отозвался со своего места второй близнец, — а мы ей за это ещё и отомстили, отобрали ребёнка и бросили подыхать.
— Ну вот опять разнылся! Забыл, как родители ее проклинают? Она ведь спать никому не даёт. Сама размером с кошку, а вреда от неё!
Перед глазами Чёта появилась жалкая собачонка. Вся в струпьях. Её белая в прошлом шерсть была грязно- серой. Судорожно давясь воздухом, она металась по улице. Убежать дальше от пристанища – вагончика, под которым родила и выкармливала щенка – боялась. Только дергалась то вперед, то назад, тонко повизгивая. И столько невыразимой муки было в её собачьей жалобе, что Чёт оторвался от кристалла. И в его ушах эхом отозвался разговор с ушедшей посетительницей:
— Огонь слушался меня с детства. Стоило захотеть, и он то возникал, словно из ниоткуда, то, покорный моей воле, гас. Я могла остановить тот пожар. В мгновение прекратить страдания детей, на которых прямо в библиотеке вспыхнула одежда. Унять пламя потом, когда оно разлучало любимых, разносясь, как чума, по городу. Но я ничего не сделала. Увидев глазами детей ту собаку, я словно стала ею на какое-то время, и всё моё существо требовало одного: боли. Потом…потом пришёл черед иной боли, не менее страшной. Боли раскаяния за содеянное.
— Вы подожгли всех детей? Даже того, кто сожалел о содеянном?
— Не знаю…Думаю, — она запнулась, — надеюсь, что нет.
— И вы хотите забыть это? – спросил её Чёт.
— Нет, — ответила твердо, не мешкая, — за шестьдесят лет я сроднилась с этим страданием. Оно пусть и скрючило, сделало меня жалкой, но не убило. Я не отказываюсь от него.
— Тогда что вы желаете?
— Дар…забыть о нём – о своей силе. Не видеть больше ничьей боли и не иметь власти над пламенем. За все последние годы мне никогда не было так трудно сдерживаться, как последние дни. Дом по соседству заняла семья, и каждый день я слышу, как кричат дети. Сначала их бьют, затем, протрезвев, наделяют подарками. А вчера… мальчонка, лет эдак шести, на моих глазах мучил сестренку. Ещё бы чуть-чуть, и гнев лишил бы меня сил. Всё бы сгорело дотла… Я боюсь этого. Не хочу никого ни судить, ни наказывать. Знаете, мистер, мне кажется, что нет ничего лучше, чем быть потешной старухой, не видящей дальше своего носа. В конце концов, замечать во всем только хорошее – даже в насилии и несовершенстве – тоже дар, только более милостивый. Уж поверьте мне на слово.
— Да…сливовое желе…
— Что?
— Ничего, мадам! Надеюсь, вы не забудете моего приглашения как-нибудь прийти на чашку чая с тостами и сливовым желе? У меня на него страшная аллергия, но раз в год всё-таки можно побаловать им себя. А теперь пройдемте в другую комнату…