Рассвет

Давно взошло солнце. Цветы на окошке требовательно раскрыли свои чашечки перед утренними лучами, и те вычистили их теплым дыханием. Уже сбежали с травинок росинки, спрятавшись до ночи в холодном ручье. А Светлячок всё спал. Одно ухо, свесившись с кровати, лежало на полу. Уткнувшись в подушку, зайка никак не мог проснуться.

— Ю! Ю! Где ты? – вот прокричал он во сне, и розовощекие фиалки укоризненно покачали лепестками. «Как же он невоспитан!» — прошептали они, склонившись друг к дружке.

А Светлячок бежал по тёмному-тёмному лесу. Ничего не видя, он несся во тьму наугад.

— Я должен найти Ю! – обесиленно повторял про себя зайка. Ему было очень страшно. Бежать в ночи одному – страшное испытание. Особенно когда не знаешь, в какой стороне встретишь солнце.

— Ещё чуть-чуть вперед и направо, и будет рассвет, — всё твердил Светлячок и бесконечное количество раз поворачивал, поворачивал…

Он уже весь дрожал, и лапы почти не держали его, когда с левой стороны, совсем рядом от него — мгла начала рассеиваться.

— Один прыжок до рассвета! Прямо сейчас, и я найду Ю!

С этими словами Светлячок так оттолкнулся от земли, что взлетел. Уже над землей, видя вдалеке сиреневую долину, он вдруг испугался.

— А вдруг это не тот рассвет? Не тот, который ушёл встречать лисёнок? Что если, прыгнув в него сейчас, он больше никогда не увидит друга? И Светлячок упал. Катясь по сосновым иголкам, он отползал всё дальше и дальше – в непроглядную черноту.

— Ю!.. Зачем ты ушёл без меня? – расплакался зайчик. Слезы размером с маленьких глазастых рыбешек на мгновение расслоили чернильный мрак, и — впереди и немножко направо – Светлячок увидел красно-бурое пятнышко.

— Ю? Это ты?-

Никогда он ещё не бежал так быстро! Только вот приблизиться к цели не получалось. Он не чувствовал уже ничего. Лишь тоненько всхлипывал. И когда сил совсем не осталось, и Зайка понял, что сейчас упадет и навсегда потеряется в ночи – он зажмурился. Пусть темнота будет его желанием. Захочет – откроет глаза, и она пропадет!

— Светляяяячок! – раздалось звонкое, как раскат грома.

— Светляяяячок! – услышал зайка и открыл глаза. Увидев, что вокруг темно, он горько расплакался.

— Ю, не зови меня…Я заблудился в далеком страшном лесу, и мне никогда не найти наш рассвет.

— Дурень, подними голову с подушки!

— Ой…, — только и сумел пролепетать Светлячок. Было утро, он лежал на кровати, а рядом, на самом краешке, сидел Ю.

— Я все-таки догнал тебя, — прошептал зайка и улыбнулся, — в следующий раз я обязательно пойду встречать с тобой зорьку.Обещаю!

— Конечно, пойдешь! А теперь, кто быстрей добежит до реки?!

И лисёнок рванул к выходу. Он не сказал другу, как плохо ему было встречать рассвет в одиночку. Сначала страшно до дрожи, что рядом с ним никого, лишь скрюченные, скрипящие во сне деревья. А затем обидно до слез, что Светлячок не видит, как просыпается мир, и всё будто рождается заново, включая тебя самого.

Что ни говори, но даже в рассвете нет никакого смысла, если ты совершенно один.

Достав сигареты, комиссар затянулся. Лунный свет, заглянув в комнату, высветил его плотную фигуру с круглым животом и нависшей над глазами шляпой.

— Всё поняли? Боюсь, это моё последнее предупреждение.

Проговорив фразу как можно мягче, он выжидающе посмотрел на Еву.

— Простите, — голос её дрожал, — совершенно не понимаю.

— Вам же хуже, — вздохнул комиссар, — уж и не знаю, как ещё помогать. Ведь намекнул, да что там намекнул – прямым текстом сказал, а никакого толку.

Ева всхлипнула. Ничего хорошего ей будущее не обещало. Или она психически больна, или к ней по ночам действительно теперь является пожилой господин. Угрожает и требует. Причём непонятно что.

— Вы неизвестным мне способом три дня назад оказались в моей квартире, так?-

От страха Ева начала чеканить слова. Внутри тяжелыё от гнева и страха, они ещё в полёте, не успев достигнуть комиссаровых ушей, истончались и принимались слегка повизгивать.

— Вы, заявив, что я не юрист, тут же исчезли, истоптав пол и оставив после себя окурок.

Да прекратите курить! –

Комиссар, засунув сигарету в горшок с давно засохшей фиалкой, молча направился к выходу.

— Стоять! Кто вы, и что здесь делаете? – сорвалась на крик Ева, — я и так из-за вас успокоительные сегодня купила.

— Зря. Лучше бы кардамон, — бросил комиссар и закрыл за собой дверь.

_

Город, укрывшись туманом, спал. Ему остались последние предрассветные сны. Как обычно немного тревожные, вобравшие в себя самые пустяшные воспоминания. Клёклую, вспененную тишину разбудил раздраженный голос:

-Не понимаю, зачем ты притащил меня сюда? —

— Тс-сс, не шуми!

На лавочке рядом с десятиэтажкой сидели двое. Первый – капризного вида толстяк. На нём был серый, весь в маленьких дырочках свитер и ярко-жёлтые брюки. Звали его Джим, и он очень хотел спать. Попеременно моргая то правым, то левым глазом, Джим пытался прочесть ответ на лице Шварца. Но тот молчал и только мечтательно посматривал на затянутое снами небо.

— Потерпи, Джим, уже скоро! Аа-аа, вот и он!

Из-за поворота вынырнул лохматый сенбернар. С вдумчивым взглядом ещё не завтракавшего существа.

— Я что здесь из-за собаки? — обиженно протянул Джим.

— Да нет же, осёл, смотри!

Позади пса шёл высокий мужчина. Рыжеволосый и неопрятный, с бородой, издали похожей на старый веник.

— И кто это? Изобретатель летающих кроссовок? Селекционер, создавший новый фрукт?.. Фью, Шварц! Давай не размениваться на пустяки, как в прошлый раз.

— Тогда вышла промашка. Кто знал, что у Венечки страсть к бумажным самолетикам? Вероятность, что именно он изобретет ускоритель времени, была велика. А этот...этот не подведет, у него талант величиной в 10 сквэров! Деся-ять, Джим! И вообще, не хотел говорить, но я уже поставил на него. Хочешь не хочешь, а деваться некуда – будем вытягивать!

Джим покачал головой:

— Ну смотри, Шварц. У меня хоть и немногим больше сквэр, но я вижу, что эта оглобля вряд ли войдет в историю, а значит, мы с тобой опять в пролете. Третий сезон подряд!

Недовольно покосившись на товарища, он направился к бородачу. Тот приседал и подпрыгивал возле своего сенбернара.

Остановившись неподалеку, Джим помотал головой, прогоняя сонливость. Затем достал из кармана сквэрктор – небольшой кругляшок с ромбовидной кнопкой – и направил его на рыжего. Аппарат тоненько засвиристел, с каждым мигом набирая обороты, так что скоро не только собака плотоядно уставилась на него, но и её владелец.

Деликатно кашлянув, Джим улыбнулся обоим.

— Что это вы на меня наставили? –

Голос у талантливой каланчи оказался глубоким и мягким. Слушаешь, будто на подушке лежишь, подумал Джим, с трудом отогнав мысль о сне.

— Я- то скажу, мне не трудно, но вы всё равно не поверите.

Выдержав эффектную паузу, добавил:

— Да… не поверите.

Обычно, когда Джим прибегал к этому приему, все начинали нервничать. Этот же тип, уставившись на него, молчал. Вдобавок с таким видом, будто просто смотрел в окно. Постояв так пару минут, направился к подъезду. Сенбернар двинул следом. Причем Джим был уверен – пес ухмылялся!

Шварц, подойдя, обнял Джима за плечи.

— Приятель, он успел забыть о тебе. Что и говорить – гений! Наконец-то нам повезло! Ты сумел его просквэрить?

-Как ты и сказал, у него десять сквэров. Талант …как ты думаешь, к чему?-

— Джимми, прекрати так ехидно щуриться! Когда дело касается сквэров – твоя очередь думать.

— Иной раз кажется, что это вообще исключительно моя обязанность. Где ты нарыл этот экземпляр?

— У него что, нет дара? Никакого? Ей-Богу, не томи, Джим! Я ведь поставил на него все наши сбережения.

— Что-оооооо? – заорал толстяк на всю улицу так, что сонные вороны взлетели с дерева.

— Ну чего орешь, будто у нас их много…

— Твоя правда, Шварц. Почти совсем нет, — утих Джим, — но ведь как прозвучало-то!

Утерев нос, он поежился. Утренний ветерок бесцеремонно покусывал его через дырявый свитер.

-Есть у него талант. Есть. Только сам толком не понял, потому тебя и спросил. Что-то, связанное с радостью. Сквэрктор чуть не сломался, таким сильным оказалось излучение.

Хмыкнув в усы, Шварц тоже поежился.

— Джим, не хотел говорить: мне посоветовал заглянуть на эту улицу комиссар Эрв. Давай расскажу всё в конторе.

После этих слов Шварц хлопнул в ладоши и исчез. Джим тут же последовал его примеру.

Через мгновение они оказались в теплой, но чрезвычайно грязной комнате, весь пол которой был завален одеждой и книгами. К столу и матрасу, а кровати здесь не было и в помине, вели две худые тропки. От широкого, во всю стену, окна дышало осенней беспризорностью

— М-да, опять ты перегнул палку, Джим! Мы у тебя дома!

— Прости. Так сильно хочу спать, что случайно подавил твой вызов. Может, останемся на полчаса? Кофе сварю.

Шварц, засунув руки поглубже в карманы, огляделся. Его не очень-то грело это предложение, но обижать товарища не хотелось. Подняв за спинку стул, стряхнул с него пару дырявых носков.

— Джим, ты что новые купить не можешь?-

— А? Не слышу…- Отозвался тот с кухни, гремя посудой и ежеминутно чертыхаясь. Готовил кофе Джим знатный. Вот только разливал всегда по грязным стаканам. Вспомнив об этом, Шварц поспешил к приятелю. Но опоздал. В щербатых чашках, украшенных по бокам разводами, уже дымился лучший в мире напиток.

— Для гостей посуду моют, — изрек Шварц и, плюнув на свою брезгливость, сделал первый глоток.

— Но ты ведь не гость, ты друг!- широко улыбался Джим. — Потому я разделил с тобой последний кофе. Все запасы закончились, одна надежда, что комиссар Эрв не последний подонок и посоветовал тебе дело. А иначе я не играю! Жить на одно пособие по необычности я больше не могу.

— И я не могу. Виола требует подарков. Просто ума не приложу, зачем они ей.

Шварц покачал головой. Вспомнив о жене, он расхотел допивать кофе. И без того горько стало во рту.

— Помнишь, Джим, я достал для неё брошку-бабочку? Удивительно редкую, чертовски красивую! Так знаешь, что она про неё сказала? Что носить не станет! А я отдал за украшение все свои призовые за рыжего Милдона. Что молчишь, неужели не помнишь?

Джим неопределенно пожал плечами. Он¸ конечно, помнил ту ужасную бабочку, у которой не хватало одного глаза. Сделанная, наверное, в бронзовом веке, она вряд ли могла украсить женский наряд. Но ведь Шварц помешан на истории и сам влюблен в это страшилище, так зачем портить ему настроение?

— Рыжий Милдон был нашей единственной удачей, талант в девять сквэров! Какой замечательный гончар получился из него!- заливался Шварц. Кофе почему-то всегда развязывал ему язык.

— И это мы, Джим, открыли его дар миру! Мы! А теперь, ты только представь — 10 сквэров! И нам никто уже не может помешать. Дело за малым, определить, к чему парень годен, и незаметно указать ему верное направление.

Джим хмыкнул. За малым… Это и есть самое главное! Со Шварцем они уже пять лет участвуют в каждом сезоне тайной лиги талантов, а выиграть удалось лишь раз. Так и живут на жалкие ежемесячные выплаты, для получения которых ещё нужно пройти комиссию.

— Ну что, рванем к Эрву? –

— Ты больше не клюешь носом? С этим старым лисом нужно быть осторожнее.

— И это говоришь ты, поставивший по его наводке все наши общие сбережения?

— Ладно, ладно…чашки-то вымоешь перед уходом? – спросил Шварц, но Джим, уже успев хлопнуть в ладоши, пропал. Покачав головой, он осуждающе посмотрел на грязную посуду и тоже исчез.

— Мы уверены в победе, Комиссар! В этот раз не упустим! – повторил Шварц. Его голубые глаза блестели так восторженно и радостно, что если бы комиссар был девушкой, непременно влюбился бы. Слава Богу, ему повезло. Причём уйму лет назад.

— Ты кофе пил, сынок? Странно он на тебя всегда действует…

Эрв, осуждающе посмотрев на Шварца, перевел взгляд на Джима и уж совсем сморщился от неудовольствия.

— Джеймс! Мальчик мой, с каких пор ты носишь этот живот? Убери немедленно. Заодно избавься и от канареечных брюк.

Джим нахмурился:

— Я уже не ребёнок. Не буду! — уперся он, не обращая внимания на отчаянные знаки, которые подавал ему Шварц.

Эрв покачал головой: «Джеймс, а если я расскажу твоей тетушке, на что ты тратишь половину своего пособия? Как думаешь, она обрадуется?»

— Какое дело старой карге, — пробурчал Джим тихонько, так, чтобы комиссар не услышал. Однако тот услышал и, к удивлению Джима, разулыбался.

— Не такая уж она и старая, Джимми. По-крайней мере, в этом сезоне наверняка надерёт уши многим! Талант за версту чует. Ведь, благодаря ей, ты очутился в наших рядах.

— Да…, — было единственным, что вырвалось у Джима в ответ . Он не стал говорить вслух, что этого он и не может простить ей.

— Верни уже свою внешность, не тяни время, — попросил Шварц, — у нас его не так уж и много.

Скорчив злую гримасу, Джим замер на месте с таким видом, будто пытался вспомнить забытую теорему. Через секунды его облик начал меняться. Нос кнопочкой удлинился и приобрел характерную горбинку. Из полных губы превратились в тонкую скобку, а карие глаза сменили цвет на серо-зеленый. Джим вытянулся вершка на два и стал тощим, примерно как утренний господин с сенбернаром. Ни дать ни взять школьник-переросток, одетый в невзрачный серый свитер и черные джинсы.

-Вот и славно. А теперь к делу. Что вы хотите от меня?- спросил комиссар.

-Разрешение на вмешательство в жизнь некоего Николая Ракушко, — гордо заявил Шварц.

— Проживающего в переулке Терновом? –

Ни Джим, ни Шварц не заметили, что глаза Эрва смеялись, а губы, тесно прижавшись друг к дружке, изо всех сил старались не разъехаться в широчайшей улыбке.

-Конечно! Ведь вы сами сказали мне адрес…

-Тише, сынок, тише, не говори об этом так громко. Будет вам разрешение, а теперь оставьте меня одного, я устал от вас, — попросил комиссар, а когда они вышли, расхохотался.

Шварц уже полдня разбирал всевозможные варианты развития судьбы физика Николая Ракушко. И час от часу морщин на его лбу собиралось всё больше. Ничто не выдавало огромного таланта.

— Джим, ты точно его просквэрил?

— Ты не устал спрашивать одно и то же?

— Ничего не понимаю… Я всё по двадцать раз пересчитал и перепроверил. Он совершенно непримечательный! Я бы даже сказал заурядный. А ты ведь знаешь, ставку нельзя отменить.

— Ты двадцать, и я сорок, — равнодушно отметил Джим, — у него и в помине нет дара.

— И что мы будем делать? У Виолы день рождения в следующем месяце, и если я ничего ей не подарю, то…

Джим, отставив в сторону архаичный кубик Рубика, закончил фразу за Шварца, — она тебя бросит. В тридцать третий раз, Дружище. А потом вернется в тридцать четвертый.

Шварц ухмыльнулся. Конечно, вернется. И как ни в чем ни бывало подаст ему завтрак. Но, черт возьми, ему хочется наконец-то ей угодить!

— Джим, дуй к нему! Следи за каждым его движением, иначе я вызнаю у комиссара, кому ты отдаёшь половину пособия!

— И что – заложишь тетушке?

— Разумеется, нет, болван! Всю жизнь буду тебя шантажировать!

— Да? И что требовать станешь, о ужасный?

-А ты не догадываешься?

— Варить тебе кофе?

— Нет, посуду мыть, и не только за мной, но и за собой!

Шутка-шуткой, но после этих слов Джима и след простыл.

Николай не спал толком третью ночь. Мучился самоопределением. Днем не было на то времени. В НИИ вел скучные расчеты. Пописывал в перерывах кандидатскую, заедая неинтересные наблюдения бутербродами. Готовил ужины на скорую руку. Разговаривал по телефону с родителями. Выгуливал Фила. Своё одиночество ощущал лишь в кровати. Глядя в окно на ржавые, обглоданные октябрем верхушки деревьев, тосковал. Старые вопросы, мучившие ещё древних людей, отравляли мысли. Есть ли Бог? Верить в него или нет? Зачем он, Николай Ракушко, живет? Ответов у него было много, но ни один из них не казался стоящим. На той неделе он в лаборантской был с Ирочкой, младшим научным сотрудником. У нее муж и двое детей. Церковь говорит, это грех. Николай чувствовал, что поступил — и наверняка не раз еще так поступит – очень дурно. Но в то же время, что в этом плохого? А если ничего плохого нет, то отчего ему так паршиво?

— Тараканьи мысли, и сам я таракан, — вынеся себе приговор, Николай провалился в сон. Снились ему кролики. Белые, пушистые – они скакали вокруг него с просьбой выпустить к ним Фила. Не боитесь, что съест? – спрашивал их, а они лишь мотали своими сахарными головками. А я боюсь, — повторял раз за разом Николай. Проснулся, а эта фраза на губах. Противная, как след от Ирочкиной помады. Пахучая, как Ирочкин парфюм.

Глупость какая, ничего я не боюсь – громко, по буквам, повторил у зеркала. Улыбнулся. Выматерился. И пошёл работать.

День прожил, как по накатанной. Ожил к вечеру. Вместо того чтобы отправиться ужинать – зашел в кафе.

Сначала суп, блины, потом чай с лимоном. Заметил не сразу, что за столиком не один. Она сидела напротив бледная и красивая. Какая необычно обычная девушка, — отметил Николай и почувствовал, что его сердце забормотало что-то неразборчивое, но милое. У нее были очаровательные веснушки, и даже морщинки, разбегающиеся от глаз солнечными паучками, показались чудесными. Вот она откусила пирожное, и в уголках рта остался шоколадный след. Как у маленькой девочки.

— Неужели я того самого?-

— Предупреждаю, вы подумали это вслух!

— Да? Со мной бывает такое. Николай!

Она помолчала. Посмотрела на него, словно изнутри, и сказала тихо и просто:

— Ева.

И это кроткое и доверчивое трехзвучье поразило его. Он не знал, что сказать, и бухнул первое, что пришло на ум.

— Вы собак любите?

Кивнула и тоже спросила, как ему показалось, нелепицу:

— А что такое кардамон, знаете?

Говорили долго и невпопад, не обращая внимания на странный писк. Рядом, за соседним столом, сидел неумытый парнишка. Вертел в руках какой-то прибор и корчил недовольные рожи.

— Ох, Шварц, я чуть не помер. Невыносимая глупость – эта влюбленность. На моих глазах два взрослых человека превратились в глупых обезьян! И что самое странное, именно в этот момент сквэрктор заверещал! В присутствии этой дамочки у нашего физика вдруг проявился талант!

Джим, положив ноги на стол, рассказывал Шварцу о своих наблюдениях.

— Но не радуйся, у неё его больше! Рядом друг с другом они, как два новорожденных поросёнка. В том смысле, что сквэрктор подле них пищит не переставая!

— Подожди! Это всё прекрасно! Но к чему у нашей лошадки дар, ты выяснил?

Джим помрачнел, — нет, но видит Бог, выясню, хотя у нас остался лишь день.

Шварц покачал головой.

— Я сам. Отдохни. Ты заметил, как быстро научился менять свою внешность?

— Заметил. Но не заговаривай зубы, почему сам? –

— Да я и не заговариваю. Сам потому, что влюблен уже шесть лет в свою жену, и кому, как не мне, наблюдать за влюбленными! Ну а про талант твой заговорил тоже не случайно. Вспомнил, какой куш сорвала тетушка Марта, открыв тебя миру. Рос же обыкновенным мальчишкой. Если бы не она, что бы с тобой стало?

— Заткнись, Томаззо. Я спать.

Хлопнув в ладоши, Джим исчез.

— Грубый, несносный идиот, — констатировал Шварц. Он не любил, когда его так называли, и привык к фамилии, как к имени. Даже Виола называла его своим Чернышем. О том, правда, не знала ни одна живая душа.

— И слава Богу,- покраснел Шварц и продолжил вычисления. Завтра он всё выяснит сам.

— Неужели это я? – счастливо хихикнула про себя Ева, проснувшись утром в чужой постели. Самое удивительное, что ей – синему чулку и учёной замухрышке – было почему-то не стыдно. Случайно познакомившись, она и в кровати оказалась случайно: было страшно идти домой, и она рассказала Николаю про странного человека в шляпе, который уже дважды будил её ночью.

Весь вечер гуляли. Искали магазин, в котором продавался бы кардамон. Нашли.

— Пойдем ко мне. Ты будешь в полной безопасности. Я на полу лягу, — смущенно сказал Николай.

— Хорошо, — потупилась она.

Не сговариваясь, легли вместе. Тревожно молчали. До первого поцелуя.

Улыбаясь, Ева долго смотрела на залитые субботним светом верхушки деревьев. Встав, нежно погладила спящего по щеке.

В холодильнике было пусто, и она решила что-нибудь приготовить. На глаза попался пакетик кардамона с рецептом пончиков на обложке.

Проснулся Николай с мыслью о лете, с его нежно- зелёной и мягкой травой и бело-голубым многослойным небом. Пахло в доме божественно. Притопав на кухню, молча уселся за стол. Молча стал есть, изредка подглядывая за Евой. В его футболке, она, такая солнечная, царствовала у плиты. В её движениях было столько достоинства, какого-то сокровенного знания, и она будто плавала во всём этом.

Теплота Евы, её тайное женское слилось с запахом кардамона и вошло в его кровь. Чем-то необходимым, жизненно важным, истинно вечным.

— Ева-а, — позвал он.

И не зная, что говорить дальше, сказал:

-Твой призрак был прав — ты не юрист.

— А кто же?

— Удивительная женщина, великий повар и ещё — тут он замялся, не зная, как сказать это вслух.

— В общем, я, наверное, круглый дурак! Но ты моя жена!- выпалил и нахмурился. Мир терял прежние очертания, и это опьяняло. Хотелось чудить, менять всё, что только можно, лишь бы увеличить пропасть от себя самого — вчерашнего.

-Дурак, но вовсе не круглый, — только и сказала она и, подумав, добавила : но это поправимо!

Шварц пил уже вторую бутылку. За окном догорал вечер. Холодный – такой же будет его кровать, когда Виола в тридцать третий раз его бросит.

— Джимми, это небывалый случай. Вот же угораздило…Понимаешь, талант нашего физика в любви. Он чертовски хорошо любит.

-Гм…Шварц?.. Что ты имеешь в виду?

-Джим, ты покраснел, как девственник. Как не стыдно? Неужели ты подумал, что я говорю о физическом? Вспомни, когда в первый раз заработал сквэктор, рядом с ним был пёс. Видимо, наш физик в тот момент испытывал к нему особый прилив нежности.

— Ага, уровнем в 10 сквэров, — грустно пошутил Джим. Мысль, что жить придётся без кофе, не давала ему покоя.

— С Евой всё понятно. Дар – Джим, держись! – в 14 сквэр. К чему бы ты думал? Кулинарии! Только без нашего физика черта-с-два бы она его раскрыла. Так что мы всё равно молодцы, хотя ничего и не получим завтра. И почему не я первым заметил её? Эх!..

— Кулинарии…, — протянул Джим, — печь пироги куда как полезней, чем менять внешность. Как считаешь? А?

В ответ на это Шварц захрапел. Джин всегда действовал на него усыпляюще.

На финальное заседание они опоздали. Когда влетели в зал, всё уже началось.

— Главный денежный приз достается победителю…, — председатель жюри задержал дыхание, — Марте О.Лин! Открывшей в среднестатистическом юристе – великого повара!

Что?! – завопил Джим, но его никто не услышал.

— Замечу, что Марта О.Лин первой из участников прислала заявку и со стопроцентной точностью определила дарование девушки, которая через несколько лет станет самым известным в Европе кондитером. Создаст много новых тортов. Известно, что, полакомившись одним из них, великий поэт Юкин напишет свое лучшее стихотворение.

Шварц, от удивления хватая ртом воздух, походил на изумленного сома.

— Как?! – выдавливал он из себя и смотрел то на Джима, то на стоящего неподалеку комиссара. Как удалось ей предугадать это?..

— Мальчик мой, даже не думай искать ответ. Это Марта…, — сказал Эрв, поймавший и верно истолковавший его отчаянный взгляд. Я сам не устаю удивляться, при этом уверен, что самое гениальное впереди! Ой, кажется, церемония награждения ещё не закончилась. Послушаем?..

— Так же от имени судей заявляю, — возвысил голос председатель, — что специальная премия присуждается Томаззо Шварцу и Джеймсу Лямкину! За подтверждение божественного факта наличия любви в этом мире.

— Поздравляю, – похлопал Шварца по плечу комиссар Эрв и подмигнул подошедшей к ним Марте.

— Вы здорово справились, пусть и выбрали с улицы не того человека. Горжусь вами, ребята! А особенно тобой, Джим, — добавил он шепотом. Отдавать каждый месяц половину пособия гончару, что не покладая рук создает не покупаемые никем вазы – это подвиг!

— Тише!- взмолился Джим и добавил, — это же мы виноваты…Милдон был справным бухгалтером. Теперь он нищий и бездомный. Жена выгнала его из дома.

— Значит, не любила, мой Мальчик.

— Да, но ведь мы…

-Никаких «но». Может быть, и мне пожалеть, что сбил с пути истинного, кстати тоже одно время бухгалтера, Уильяма Портера? Или что изменил свой путь продавец картин Винсент?..

— Неужели ты хвастаешься? – спросила строго Марта, прислушавшись к их разговору.

— Да, тобой…и совсем капельку собой.

Порозовев, как школьница, Марта О.Лин засмеялась

Ей целых 54 года. Старуха, а ведёт себя, как школьница, — гневался Джим. Все вокруг казались ему сущими идиотами. Особенно Шварц, который наверняка уже в какой-нибудь антикварной лавке подбирает очередное варварское украшение для своей Виолы.

— Выпью-ка лучше кофе! — подумал Джим и, хлопнув в ладоши, исчез.

Марта долго потом искала его глазами.

— Кажется, мальчик сбежал.-

— Не грусти, думаю, что урок пошёл ему впрок, — сказал комиссар Эрв. Не глухой ведь и не слепой наш Джимми. Когда-нибудь научится видеть главное, перестав гнаться за сквэрами.

— Тогда он изменит мир, Эрв! О, Господи, он ведь уже меняет его. Не окажись Джим в кафе, всё бы могло сложиться иначе. Будто одним своим присутствием соединил два биополя в одно.

— Подожди, Марта! – перебил комиссар. Получается мы воспользовались мальчишкой? Ты предполагала такой эффект?

— Уж не думаешь ли ты, старая кочерыжка, что я всего лишь хотела заработать на Джиме?-

Если на то пошло, то сегодня награждать надо меня не за миссис Пончик, а за нашего мальчика. Его талант не в умении трансформировать внешность, и я окончательно убедилась в этом. Неужели ты не чувствуешь, Эрв, что Джим делает людей другими?

— Ты ещё скажи, что благодаря этому недорослю и мы с тобой, — комиссар замялся, подбирая верное слово, — и мы с тобой...

— Любим друг друга? — озорно подсказала Марта

-Вот же...зачем всё испортила?

— Прости! Терпеть тебя не могу!

— То-то же... И хватит уже о мальчишке. Давай рванем в будущее! Стыдно признаться, но я очень хочу попробовать знаменитые пончики Евы Ракушко!

— Вы говорите, это последний?

Голос её дрожал, как желе. У старины Чёта была причина его не любить – особенно сливовое – примерно так же сильно, как назойливых пожилых дам.

На вид ей было под семьдесят. Сухонькая, с подвижной обезьяньей мордочкой.

— По-оо-следний? – жалобно повторила, скорбным полумесяцем подвесив рот к подбородку.

— Да, мадам, — сухо подтвердил Чёт, — и потому стоит так дорого.

— Тогда я вынуждена просить вас о скидке. С пустыми руками я не уйду. Вы должны понимать, что это дело жизни и смерти.

Последние слова она прошептала.

— О, мадам, знали бы вы, как часто я слышу это за один только день. И как редко вижу клиентов вроде вас.

— Догадываюсь, мистер…?

-Чёт.

— Наверняка, мистер Чёт, вы имеете в виду не только достаток своих посетителей, но и их возраст? Кто приходит за подменителем памяти тогда, когда впору подыскивать колумбарий?

— Гкхм…Чёт покосился на грязные следы, оставленные гостьей. Очевидно, она долго шла пешком, и из-за плохого зрения всё по лужам. И сейчас у нее промокшие ноги, да и в желудке, судя по всему, пусто.

— Тем не менее, мне он необходим, — не унималась мадам, — причем настолько, что вы продадите его по меньшей цене, иначе…

— Иначе что?- иронично улыбнулся Чёт, — достанете пистолет?-

— Иначе сегодня кто-то умрет.

Чёту показалось, что эти слова повисли в воздухе: пропахнувшие приторными духами, громоздкие и нелепые. От неловкости он попробовал было рассмеяться, но ничего из этого не получилось.

— Сколько вы можете заплатить, мадам?- выдавил из себя. Больше всего Чёту хотелось остаться одному в лавке. Усесться в старое кресло с любимой потертой книгой и забыть об этой старой женщине, напоминающей ему о его собственном возрасте.

— Не хватает ровно половины. Но зато я расскажу вам свою историю.

— Мадам, подменяя память, я и так узнаю вашу историю, причем без малейшего на то желания.

— Да, но если вы откажете, то не узнаете, отчего полностью сгорела столица 60 лет назад.

Глаза – ореховые с солнечными прожилками – в упор смотрели на Чёта. Отметив удивительно ясный и уверенный в себе взгляд, он впервые подумал, не согласиться ли. За последний месяц он дважды менял память. Рогатому мужу, который так любил жену, что не мог с ней развестись. И легендарному спортсмену, проигравшему соревнования. «Сделай так, чтобы я выиграл. Что будут знать и помнить другие, мне без разницы. Главное не дай проиграть! Всё равно я ухожу из большого спорта»! Смешной тип. Чёт часто видел его по телевизору – розовощекого политика, «человека со стальными ногами и нервами», как представляли того журналисты.

Да, никакого криминала. У него мелкая лавочка и лицензия лишь на изменение собственной памяти. Сколько скучных историй! Пожалуй, самой любопытной была подмена воспоминаний проститутки. Найдя богатого мужа, она целый год не соглашалась выйти за него замуж, объясняя это то одним, то другим. А на самом деле копила деньги, принимая в день по два-три клиента. Всё, чтобы забыть, что она когда-то продавала объятия. Удивительные у нее были глаза – синие, как жаркое, лишенное облаков небо. Если долго глядеть в них, то, наверное, умрешь от жажды. Не глаза, а Сахара.

— Мистер?

Чёт встрепенулся. Слишком по-стариковски он стал проваливаться в себя. Для человека его профессии это недопустимо.

-Гкхм…Вы ещё здесь, мадам?

Пытаясь скрыть за хамством смущение, Чёт заволновался. Когда мать просила посидеть с ней подольше, у неё так же, как и у этой женщины, дрожал голос. Словно проклятое сливовое желе! Её нет уже двадцать лет, у него геморрой, артрит и склочный характер. Только в голове по-прежнему подрагивает мамин голос.

Посетительница отвела от него взгляд, будто не веря происходящему. Она открыла было рот, хотела что-то сказать, но осеклась и, стиснув руки, направилась к выходу.

— Подождите! Подождите! Подождите! – трижды пробормотал Чёт, — я уступлю вам подменитель с пятидесятипроцентной скидкой. Условия знаете?

Через полтора с лишним часа дверь лавки захлопнулась. Блаженно улыбаясь, из нее вышла престарелая дама. Она шла очень медленно, временами умиленно озираясь по сторонам. Чёт, следивший за ней из окна, видел, что всё ей нравилось и вызывало слабоумную старческую улыбку.

— Ну дай, Бог, — сказал он вполголоса, — подумать только, я сейчас спас, наверное, целую улицу. Ещё чуть-чуть, и заполыхал бы не один дом. Может, это стало бы заслуженным наказанием?.. Она так не считала…

Чёт бережно касался кристалла, в котором, не перемешиваясь, кипели алый, синий и жёлтый цвета.

«Справедливость – это безумие», — заявила ему безаппеляционно, и, наверное, была права. Но что же такое тогда несправедливость?

Шестьдесят лет назад почти целиком сгорела столица. Пожар, начавшийся в центральной библиотеке, перекинулся на соседние здания. Осенний ветер довершил начатое. Сотни человек погибли. Он тогда ещё не родился, но, переворачивая в руках кристалл, видел, как заживо сгорали люди. Не помня, он помнил, как выворачивалось от боли и чувства вины сердце. Не плача, он плакал. Тысячи раз всё повторялось по кругу…

…Рыжеволосая, в круглых очках, она только что выдала решебники трём подросткам и сейчас искоса наблюдала за ними. Им было не больше одиннадцати. Двое из них- вихрастые, голубоглазые – близнецы. Третий меньше на голову, с мелкими, будто едва нанесенными на кожу чертами лица.

— Ловко, всё-таки ты поймал его! – в который раз громко воскликнул он и восторженно уставился на одного из братьев.

— Тихо ты, — тот довольно шикнул в ответ, — отвлёк эту шавку, да и схватил щенка. Делов-то!

— А у него вшей видимо-невидимо, — Мелкий отчего-то весь сощурился от удовольствия.

— Что тебе его вши? Небось сдох уже в овраге-то. Его мамаша будет знать, как ночами гавкать.

— Да она ведь от голода…, впервые отозвался со своего места второй близнец, — а мы ей за это ещё и отомстили, отобрали ребёнка и бросили подыхать.

— Ну вот опять разнылся! Забыл, как родители ее проклинают? Она ведь спать никому не даёт. Сама размером с кошку, а вреда от неё!

Перед глазами Чёта появилась жалкая собачонка. Вся в струпьях. Её белая в прошлом шерсть была грязно- серой. Судорожно давясь воздухом, она металась по улице. Убежать дальше от пристанища – вагончика, под которым родила и выкармливала щенка – боялась. Только дергалась то вперед, то назад, тонко повизгивая. И столько невыразимой муки было в её собачьей жалобе, что Чёт оторвался от кристалла. И в его ушах эхом отозвался разговор с ушедшей посетительницей:

— Огонь слушался меня с детства. Стоило захотеть, и он то возникал, словно из ниоткуда, то, покорный моей воле, гас. Я могла остановить тот пожар. В мгновение прекратить страдания детей, на которых прямо в библиотеке вспыхнула одежда. Унять пламя потом, когда оно разлучало любимых, разносясь, как чума, по городу. Но я ничего не сделала. Увидев глазами детей ту собаку, я словно стала ею на какое-то время, и всё моё существо требовало одного: боли. Потом…потом пришёл черед иной боли, не менее страшной. Боли раскаяния за содеянное.

— Вы подожгли всех детей? Даже того, кто сожалел о содеянном?

— Не знаю…Думаю, — она запнулась, — надеюсь, что нет.

— И вы хотите забыть это? – спросил её Чёт.

— Нет, — ответила твердо, не мешкая, — за шестьдесят лет я сроднилась с этим страданием. Оно пусть и скрючило, сделало меня жалкой, но не убило. Я не отказываюсь от него.

— Тогда что вы желаете?

— Дар…забыть о нём – о своей силе. Не видеть больше ничьей боли и не иметь власти над пламенем. За все последние годы мне никогда не было так трудно сдерживаться, как последние дни. Дом по соседству заняла семья, и каждый день я слышу, как кричат дети. Сначала их бьют, затем, протрезвев, наделяют подарками. А вчера… мальчонка, лет эдак шести, на моих глазах мучил сестренку. Ещё бы чуть-чуть, и гнев лишил бы меня сил. Всё бы сгорело дотла… Я боюсь этого. Не хочу никого ни судить, ни наказывать. Знаете, мистер, мне кажется, что нет ничего лучше, чем быть потешной старухой, не видящей дальше своего носа. В конце концов, замечать во всем только хорошее – даже в насилии и несовершенстве – тоже дар, только более милостивый. Уж поверьте мне на слово.

— Да…сливовое желе…

— Что?

— Ничего, мадам! Надеюсь, вы не забудете моего приглашения как-нибудь прийти на чашку чая с тостами и сливовым желе? У меня на него страшная аллергия, но раз в год всё-таки можно побаловать им себя. А теперь пройдемте в другую комнату…

До 8 февраля в кинотеатрах можно увидеть «Рай» Андрея Кончаловского. Нужно увидеть. Этот фильм – разговор о той великой войне, которую ведет каждый человек внутри самого себя. Он не о 1942 годе, не о холокосте, не о нацистах и смертниках. Он о нас с вами – сегодняшних и завтрашних.

Красным по черно-белому

На сеансе в «Космосе» нас было не больше пятнадцати человек. Так совпало, что сидели все рядом. Каждый вздох, вообще любой шум становился заметным всем. Поэтому, когда фильм закончился и включили свет — лица зрителей были, как на ладони. Почти все плакали. И на этом фоне столь резким показалось «столкновение» в гардеробе. Столкновение с душой – бронепоездом, что может разбить вдребезги целый мир, не заметив этого.

— Тяжёлый фильм. Лучше бы на «Викинга» сходили.

Эта реплика пожилой дамы прозвучала как диагноз не только для неё самой, но и для значительной части общества.

Практически пустые залы на «Рае». Никто не хочет переживать лишний раз. «Тратиться». И от этого нужность и ценность данной картины возрастает в десятки раз.

Невольно вспоминается Шкловский с его теорией об окаменелых словах, которые истрепались до такой степени, что не могут уже ничего передать. Их сила ушла, и чтобы текстом суметь выразить эмоцию, верный образ – необходимы новые знаки. И для их рождения нужно смешать кровь многих людей. Необходим сплав из огрызков собственных жил, осколков костей, полыхающих жаром переживаний.

Философы-герменевты говорят, что вся жизнь – это текст. Исходя из этого Кончаловский и его команда свой фильм тоже «написали». Красным по черно-белому.

Начинается всё с исповеди. Режиссёр старается увести зрителя в сторону. Не дать ему разгадать ход сразу. Всё подано так, будто три героя, рассказывая свои истории, сидят напротив следователя. Молчаливого, ожидающего подробный рассказ обо всем заслуживающем внимания. И невольно ты, находясь по другую сторону экрана, оказываешься тем самым судьей. Нет, рано или поздно все поймут, что напротив ответчиков — высшая небесная сила. Подсказку Кончаловский даст скоро, тут всё зависит от внимательности смотрящих. Буквально в начале фильма один из героев погибает, но не прекращает своего сбивчивого монолога.

Это Жюль. Ему не нравится, когда его называют гестаповцем. Он начальник департамента полиции, и на прошлой неделе его сотрудники арестовали 80 тысяч евреев. Своё откровение Жюль начинает с того, что много ссорился в детстве с сестрой. Припоминает обиды на старшего брата. И ты понимаешь, что он не лукавит, для него важно именно это. Не те пленные, из которых он приказывал выбивать сведения любым способом. Не убитые люди, виновные лишь в том, что укрывали евреев. Главное, что не успел переспать с аристократкой. Плохо, что сын видел, как его убивали. А другое будто случилось само собой, он и ни при чём. Старался ведь для семьи. Так же, как и его подчиненный, вчерашний деревенский парень, раздробивший узнику колено молотком. Срывающимся голосом он было пожаловался, что не может так больше, но быстро умолк, напуганный предложением вернуться в родное село.

Спасение, когда надежды нет

На жестком стуле перед зрителем уже Ольга Каменская (Юлия Высоцкая). Русская эмигрантка благородной крови. Попадет в концентрационный лагерь за укрывание от властей еврейских детей. Её судьба переплетена с судьбой немецкого офицера СС. Потомок знатного рода Гельмут (Кристиан Клаусс) тоже окажется перед зрителем один на один. Весь фильм в каком-то смысле построен на этих двоих. Они познакомились ещё до войны. Полюбил её иступленно. Как Митенька Карамазов Грушеньку. Писал письма и ждал, ждал… И вот он с проверкой в лагере, любимец Гиммлера, едва ли не преемник Гитлера, видит её в арестантской робе. Мгновенно узнает. Ольге приказывают служить ему, и они живут, как супруги. Гельмут – выпускник старейшего университета в Кенигсберге. Изучал русскую литературу. Обожает Чехова. Всё это не мешает ему верить в немецкий рай. Каждый день в лагере сжигают 10 тысяч евреев. На нужды рейха идут их волосы, зубы, одежда.

Черно-белые кадры рождают призрачный серый мир страданий и ужаса. Иссушенные от голода люди, казалось, утратившие всё достоинство, оказываются способными на милосердие, столь чуждое образованному и утонченному Гельмуту. И вопрос «почему он такой?» видится очень важным. В своем разговоре с Богом он не раскаивается и потому обречен на личный ад. Он хотел достичь рая, не понимая, что искусственно его не создать. Ольга не думала о рае. Просто хотела выжить, а когда ей представилась эта возможность, выбрала смерть. И это место в фильме самое потрясающее. Самое чистое и …святое. «Это трудно рассказать, это надо почувствовать» . Юлии Высоцкой удалось сыграть так, словно она действительно побывала в Треблинке. Будто и она, как и любимая Чеховым Дуня Эфрос, погибла в газовой камере.

«Рай» — философское кино. Очень искреннее и глубокое. Омар Хайям писал: «Ад и рай – это две половины души». Кончаловский мастерски проиллюстрировал эту истину. Его можно упрекнуть за некоторые фактические неточности. Всё-таки в лагере смерти даже крошка хлеба ценилась, как золото, и потому сцена «наказания супом» маловероятна. Показались лишними и последние кадры. Этот голос «Тебе нечего бояться» снижает градус. И так уже всё понятно, и веришь во всё и внутренне трепещешь, а тут эта фраза, за которой видится артист, сцена, софиты…

После просмотра фильм не заканчивается. Он раз за разом прокручивается внутри тебя. И ты думаешь о том, что рай на земле абсурден, потому что возможен только в случае твоего отказа от личного материального счастья. От самого себя, земного и эгоистичного. И крамольная, страшная мысль, что фашизм и весь ужас прошлого не случаен – он, как урок, ниспосланный человечеству свыше. Какая неземная красота открывается в людях, заключенных в бараках и камерах. И какие чудовищные лица оказываются под масками привлекательных прежде людей, наслаждающихся между расстрелами салями, сигарами и кофе.

И спасение приходит, когда умирает надежда… на личное, собственное, плотское. Эта картина как пропуск в Рай. Та самая луковка, которая может спасти грешника. В ней есть откровение, которое не от людей, а от Бога.

Семейство добропорядочного Жюля, который в этот же день будет мечтать об интимном свидании с арестанткой. Который руководит пытками и способствует массовым арестам евреев. Фашизм – это не сатанинское зло, пришедшее извне. Он вырастает из обыкновенного равнодушия, слабости и лицемерия.

Две Вселенные расположились между тобой. Ты посередине. Замерев, тянешь носом воздух. Когда миры берут тебя в кольцо, закрывается "дальше". До тех пор пока ты не вберешь их в себя. Человек многолик, сколько сущностей накапливает за жизнь, за каждой из которых своя собственная реальность. Несовершенная, сотканная из ошибок основа жизни. Реальность та же оправа, и до определенного времени её можно сменить на другую. Только вот... Камень, который не камень, один. И его не изменишь, лишь поцарапаешь или разобьешь. Правда, в ином случае, он может вырасти.... Прирасти опять же тобой. Когда ты, вобрав в себя всевозможность, не выбираешь ни одну из дорог. Просто сидишь посреди пути и неумело поешь камню. Выращиваешь себя. Не идя, ты идешь, и позади остается все больше твоих следов. Ты не смотришь вперед, но знаешь, что там ничего нет. И это прекрасно. Путешествие духа пишется твоими шагами. Они же и прокладывают тропу, твою собственную. Нужно лишь иногда останавливаться, и отсекая взглядом чужие дороги, ждать. Слушать эхо своих шагов.