поэтическое

На златом крыльце


Осыпается осень терновым венцом,
Осыпает под ноги златое крыльцо,
На котором с двумя работягами пили
Царь, царевич, король и пяток подлецов.

— Ничего не наладится, сколько ни ной!, —
Упираясь в сапожника, плакал портной, —
Задолбали проверками, требуют денег,
Не шитьё, а какой-то сплошной геморрой!

— Это план! Закулисья мордовского план!, —
Отозвался сапожник, хватая стакан, —
Тут тачаешь, тачаешь, а всюду китайцы,
И отныне безводны что кран, что экран!

— Что экраны?, — поднял свою голову царь, —
Я, ребята, мечтаю, чтоб было, как встарь.
Сократить бы на голову всяких купчишек,
Чтобы не покушались на царский-то ларь.

— Не моги, государь! Потеряешь лицо!, —
Закричал на царя первый из подлецов, —
А не то подшаманим и так намайданим –
Замотаешься прятать под уткой яйцо!

А второй заорал: — Это стыд! Это боль!
Демократией ведает в мире король!
Если только не хочешь прослыть держимордой,
Ты «Другую Державу» послушать изволь!

Тут царевич привстал, но обратно присел
(От доверия, видно, вконец окосел)
— Денег нет, но вы, это, держитесь, ребята,
До свиданья. Трусы покупать полетел.

Остальные заохали тут подлецы:
Мы так это, Отечеству, типа, отцы,
Нам навеки близки и портной, и сапожник,
Не свели бы без них мы с концами концы!

Разбивает рассвет в поднебесье яйцо,
И почти опустело златое крыльцо,
В обезьяннике дремлют портной и сапожник
(Распивали на улице, дескать винцо)

Тихо листья шуршат. Не поют соловьи,
И у каждого думы привычно свои.
Подлецы – поголовно пошли в депутаты,
Муравьи – поголовно пошли в муравьи.

Королевич в сей сказке – совсем не у дел
Он и драйв, и смешение тел пролетел,
А когда припекло – очень быстро уехал
На папашкины бабки бухать в Куршевель.

…Эта микротолпа позабыла о том,
Кто всегда на крыльце восседает златом,
Кто везде рассыпает и ласки и сказки.
За…любили политики. Буду Котом.




Размышления о стихосложении


Стихосложенье — это дрожжи,
Что летом брошены в сортир.
...Тут накатал фигню про дождик
И про увядшие цветы,

Добавил пасмурного цвета
И пузырей у кромки луж,
Пририфмовал минет к рассвету
(Который трепетно-бестуж)

И дописал — как жажду солнца,
Листвы, сюжетов и тепла
Буквально каждым волоконцем
На нежно-пепельных крылах,

Потом сыграл на сердце скерцо,
В оконца звезды напустил,
Приправил аллюзийным перцем
Свой стих по мере скромных сил.

Закончить? Ну его. Попозже.
Лежит у пяток целый мир...
Стихосложенье — это дрожжи,
Что летом брошены в сортир.




Фуэта в столбик


…Яркий отблеск заката опять умирал в поднебесье,
Тишину и покой продавали в розлив фонари.
Аметистовый кубок продрогшей вечерней зари,
Колокольчатый звон недопетой, оборванной песни.

Переулки раскинули томные руки-гирлянды,
Обнимая столицу, рассыпались в танце огней
Лепесточки из дней обрывались в полотнах Моне,
А ноябрь свихнулся и «ню» танцевал сарабанду.

Голосили трамваи, стучали тамтамами рельсов,
Анимации улиц срывались на сдавленный плач.
Юморили проспекты, но так неудачно – хоть плачь.
Чертенята чертили червонность троллейбусных рейсов.

Талый лед на перронах хрустел хрусталем под ногами,
Оригами из мерзлой листвы осыпались с ветвей,
Волны белого льда на тоскливой зеленой траве
Серебрились еще не упавшими с неба снегами.

Юный месячный серп пробивался сквозь редкие тучи,
Электрический свет разливая в эклектике снов,
Темнота отдавала еще нерожденной весной,
Умирая, закат обращался в смарагдовый лучик…

Холодела душа, покрывалась морозной коростой,
Укрывая пожар отгоревших осенних любвей,
Ерепенилось эхо, зачем-то бродя по Москве.
Только вот – не дано отыскать свой потерянный остров.

Успокоить бы душу в бездушном спокойствии хокку,
Возрастить хоккуизм, облачаясь в литую броню,
Сесть под сакурой в садик и тихо писать хоккуйню,
Только русской душе, к сожалению, хокку без проку.

Осень. Шалая муза, извечный оплот декаданса,
Леденящая сага, разлет листопадной тоски.
Безнадежно, но все же привычно седеют виски,
И в осенней ночи умирают романсы и стансы.

Километры осенней тоски накатают поэты,
Вороша по десятому разу потасканный круг
Снов и слез, тьмы и света, прощаний, любви и разлук,
Еженощных рыданий и утренних бодрых куплетов…

Рубероид дорог покоробился рваным кримпленом,
Аморально стелясь в горизонтах побед и потерь,
Выгибаясь горбами, как будто неведомый зверь,
Навевая тоскливые мысли о прахе и тлене.

Осень, рыжая девка, зачем разбередила душу?
Ничего не дала. Заморочила, как и всегда.
И печальны стихи, и куда-то летят поезда
Километрами снов и беспутными верстами суши.

Тики-так, тики-так… Или так: тыгыдым-тыгыдым.
Осень бьется в часах и простуженных залах вокзалов,
Водопады дождей изливая на рельсы и шпалы,
Доводя до греха и затем развеваясь, как дым.

Умирание дней. Увядание жизненной прозы,
Метроном монотонно выводит обратный отсчет
Через кружево стрелок, разлуки и что-то еще,
И на траурном небе о чем-то дымят паровозы.

Вот такая фигня, что диктует унылая осень,
Очертя очереты, течет на листок и течет.
Ночь, луна, сигареты, сонеты и что-то еще.
Ежевика, ежи и, конечно, извечная просинь.

Почему же, друзья, простыня накаталась такая?
Разве кто добровольно способен осилить ее?
Ошарашено небо и хрипло кричит воронье.
Что гадать? Сверху вниз левый край, помолясь, прочитайте.

Тишина и покой. Неуемно размножились буквы,
Еле слышно, в дождях, изопрело на нивах жнивье.
Тпру! Написанный стих завершился развесистой клюквой…




самцовое


Бредут верблюды. Труден путь по децибелам. А где же суть? В песок и суть, такое дело.
Рассвета спелый колосок согрею сердцем. Пока не сыплется песок — есть время перцу....
Настали времена хурмы и поздних яблок, а от сумы да от тюрьмы — заснуть и набок.
Настырный критик набежит (быть может, Герцен). Припомнит радугу, Кижи и рифму «скерцо».
Я сигарету закурю, закрою дверцу, зажгу осеннюю зарю, включу имперца,
и напишу бессмертный пост в своём фейсбуке. Вопрос — не труден и не прост, читатель — бука. Снаружи — время фейхоа и прочих фруктов, которых нынче дохоа. Рассвет укутан
туманным облачным боа. Высотки дремлют. Высоткам, в общем, похоа, кто продал землю.
Шурша газетовым крылом, летели утки, и подниматься было влом (такое утро).
Добавь в дождливый день сурьмы, молись и кайся, тебя спасут от кутерьмы Малыш и Карлсон.
И многобукенность стихов укроет осень, и пририфмуется альков, и даже просинь,
уснет синюшный Зурбаган, Ассоль сопьётся, придет усталый графоман припасть к колодцу.
Прилягу в поле на часок, перед дорогой. Пока не сыплется песок и ходят ноги...