Покружил, покружил алый рубин во тьме, над океанами пустоты, в коих плавали звёздные айсберги, над светящейся тушей бескрайней, и запищал:
— Эй, ты, уж больно великий, увалень огненный, шаляй-валяй непомерный, — можешь помыслить хоть что-нибудь?!
Всего через год дошли эти речи до мозга колосса, и пришли в нём в движенье небесные сферы, искусной гармонией спаянные; подивился он дерзким словам и решил посмотреть, кто это смеет с ним так разговаривать.
Стал он голову поворачивать туда, откуда был задан вопрос, но прежде, чем повернул, два года минуло. Глянул он светлыми глазами-галактиками во тьму, но ничего не увидел; рубина там давно уже не было, теперь он попискивал за спиной исполина:
— Экая ты нескладёха, звездотучный ты мой, солнцевласый! Экое чудище-ленивище! Чем башкою вертеть, солнцами своими кудлатыми, лучше ответь мне, сумеешь ли ты два да два сложить, прежде чем половина голубых гигантов в мозгах у тебя выгорит и потухнет от старости!
Рассердили бесстыдные эти насмешки космолюдина, и начал он быстро, как только мог, оборачиваться — ведь говорили с ним из-за его спины; и поворачивался всё резвей и резвей, а вокруг оси его тела млечные пути загибались, и рукава галактик, доселе прямые, свивались на поворотах в спираль, и звёздные тучи закручивались, в шаровидные сбиваясь громады, и все его солнца, планеты и луны завертелись, как запущенные волчки; но прежде чем уставился он на противника своими глазищами, тот уже сбоку над ним посмеивался.
Всё быстрее мчался малец-удалец, всё быстрей поворачивался космолюдин, но, хотя уже юлою вертелся, но поспеть всё равно не мог, и наконец такие набрал обороты, такую скорость развил, что путы гравитации в нём ослабли, швы тяготения, Гигацианом положенные, разошлись, скрепы симпатии электрической распались, и, словно разогнавшаяся центрифуга, лопнул космолюдин и разлетелся во все стороны Универсума, головнями-галактиками кружа, дорогами млечными рассыпаясь, и начали разбегаться туманности, центробежной силой разбрызганные.