В 2020 году польский режиссёр Гжегож Яжина планировал поставить спектакль "Солярис" в Литве. Но, похоже, этот проект не удалось осуществить.

Зато я нашёл информацию о спектакле "Солярис", премьера которого состоялась в краковском Народном театре 19 июня 2020 года. Режиссёр — Марцин Вешховский.

Похоже, в этом спектакле можно увидеть родственников Снаута (мать) и Сарториуса (жену и дочь), а не только Хари.

Привожу пару фотографий со спектакля, но что они обозначают, не спрашивайте.

Из переписки с известным энтомологом, профессором Александром Павловичем Расницыным:

"Наш завлаб тех времен, профессор Борис Борисович Родендорф, светлая ему память, был любителем фантастики и особенно Лема, которого читал в подлиннике (собственно, и изучил польский ради фантастики, которой по-русски тогда было только Жюль Верн, Беляев, Казанцев, да чуть-чуть Ефремов и самые ранние Стругацкие; впрочем, Ефремов как коллега по институту был кому-то доступен и в рукописи). ББ нам и привил эту любовь, а озорство Йона Тихого на фоне ханжески пуританской советской литературы вызывало у нас буйный восторг — тем более сепульки ("как это — сепульки без жены?!").

Я действительно люблю Станислава Лема, хотя встречаться с ним не привелось. Когда-то я послал ему свою книжку, где кроме всего прочего были описаны Сепулька удивительная (Sepulca mirabilis) и Сепуление со свистом (дословно — свистящее: Sepulenia syricta), пан Станислав ответил прелестной открыткой со словами благодарности. К сожалению, её какой-то любитель редкостей у меня увёл. Вот и вся история моих отношений с паном Лемом".

Сепулька удивительная (Sepulca mirabilis):

Сепуление свистящее (Sepulenia syricta):

Покружил, покружил алый рубин во тьме, над океанами пустоты, в коих плавали звёздные айсберги, над светящейся тушей бескрайней, и запищал:

— Эй, ты, уж больно великий, увалень огненный, шаляй-валяй непомерный, — можешь помыслить хоть что-нибудь?!

Всего через год дошли эти речи до мозга колосса, и пришли в нём в движенье небесные сферы, искусной гармонией спаянные; подивился он дерзким словам и решил посмотреть, кто это смеет с ним так разговаривать.

Стал он голову поворачивать туда, откуда был задан вопрос, но прежде, чем повернул, два года минуло. Глянул он светлыми глазами-галактиками во тьму, но ничего не увидел; рубина там давно уже не было, теперь он попискивал за спиной исполина:

— Экая ты нескладёха, звездотучный ты мой, солнцевласый! Экое чудище-ленивище! Чем башкою вертеть, солнцами своими кудлатыми, лучше ответь мне, сумеешь ли ты два да два сложить, прежде чем половина голубых гигантов в мозгах у тебя выгорит и потухнет от старости!

Рассердили бесстыдные эти насмешки космолюдина, и начал он быстро, как только мог, оборачиваться — ведь говорили с ним из-за его спины; и поворачивался всё резвей и резвей, а вокруг оси его тела млечные пути загибались, и рукава галактик, доселе прямые, свивались на поворотах в спираль, и звёздные тучи закручивались, в шаровидные сбиваясь громады, и все его солнца, планеты и луны завертелись, как запущенные волчки; но прежде чем уставился он на противника своими глазищами, тот уже сбоку над ним посмеивался.

Всё быстрее мчался малец-удалец, всё быстрей поворачивался космолюдин, но, хотя уже юлою вертелся, но поспеть всё равно не мог, и наконец такие набрал обороты, такую скорость развил, что путы гравитации в нём ослабли, швы тяготения, Гигацианом положенные, разошлись, скрепы симпатии электрической распались, и, словно разогнавшаяся центрифуга, лопнул космолюдин и разлетелся во все стороны Универсума, головнями-галактиками кружа, дорогами млечными рассыпаясь, и начали разбегаться туманности, центробежной силой разбрызганные.

В 1991 году в Барнауле выпустили маленькую книжечку Лема. Иллюстрации к ней сделал художник Борис Храбрых. Вот как в его видении король Глобарес вёл разговоры с мудрецами.

Нам предстоит разговор о будущем. Но рассуждать о будущих розах — не есть ли это занятие по меньшей мере неуместное для человека, затерянного в готовой вспыхнуть пожаром чаще современности? А исследовать шипы этих ещё несуществующих роз, выискивать заботы праправнуков, когда мы не в силах управиться с изобилием сегодняшних, — не покажется ли всё это попросту смешной схоластикой? Иметь хотя бы оправдание, будто ищешь нечто, вселяющее оптимизм, или движим любовью к истине, которая-де особенно отчётливо видна именно в грядущем, не ведающем бурь (даже в их буквальном смысле, если удастся овладеть климатом)! Но моим оправданием не может служить ни академическая страсть, ни невозмутимый оптимизм, обязывающий верить, что, как бы ни пошли дела, всё кончится благополучно. Моё оправдание одновременно и проще, и гораздо прозаичнее, и, пожалуй, скромнее: берясь писать о завтрашнем дне, я просто делаю то, что умею и неважно даже, как это у меня получается, поскольку это моё умение — единственное. А коль скоро так, то моя работа будет излишней не больше и не меньше, чем любая другая; ведь всякая работа стоит на том, что мир существует и будет существовать и дальше.