Общую тему Дмитрия Захарова можно определить как столкновение иррационального (фантастического, мистического) с миром российской административной элиты, описываемой предельно остро и реалистично. Столкновение это происходит по разным схемам. Если в романе «Кластер» фантастическое становится предметом неумелой, топорной эксплуатации со стороны российских госкорпораций (и в этом отношении «Кластер» отдаленно напоминает «Улитку на склоне»), если в романе «Средняя Эдда» фантастическое оказывается опасным вызовом для бюрократии, с которым она пытается совладать, используя свой, разумеется, неадекватный инструментарий, то в «Комитете» иррациональное наконец отождествляется с бюрократией, являясь толи результатом её деятельности, толи ее тайной подосновой. Демонизация государственности в «Комитете» имеет до известной степени психологическую природу: невозможно принять, вместить, что люди творят «все это», так что введение иррационального, как это не парадоксально, является рационализацией, и если действительно существует некий Молох, требующий человеческих жертв, то это, по крайней мере, многое объясняет.
Этот прием — рационализация через введение иррационального – порождает еще один парадокс, являющийся главным смысловым стрежнем романа: хотя победа зла абсолютна, хотя ситуация безнадежна, она — благодаря наличию в ней элемента иррационального, алогичного – дает возможность сопротивлению злу.
В отзывах на «Комитет» возникла важная развилка: одни рецензенты посчитали рисуемую в романе картину безнадежной, другие увидели в ней проблеск надежды, третьи посчитали, что это эти рисуемые автором надежды иллюзорны на фоне рисуемой им же черной реальности. И все эти мнения были по-своему верны. Действительно, если говорить именно о сюжете романа, об описываемых им событиях – то никакой надежды на улучшение положение персонажей, на торжество справедливости нет. Большой вопрос, — можно ли домысливать события, которых нет в романе, которые произойдут потом, после финала – но если стоять на почве социального реализма (на которой стоит Дмитрий Захаров) – то никаких оснований предвидеть разворот событий к лучшему нет. Но во всяком глубоком произведении есть еще один слой, кроме чисто сюжетного. В данном случае, речь идет о самой возможности поступка – на фоне противостояния силе непреодолимой, иррациональной и очевидно служащей злу.
Это важнейшая тема мировой этики. Сенека учил, что человек всегда остается свободным, поскольку у него всегда остается хотя бы возможность самоубийства. В фильме 1973 года «Убийство в Риме» два главных героя — священник и офицер СС – одинаково пытаются противостоять бессмысленному решению оккупационных властей расстрелять несколько сотен мирных граждан, но когда офицер смиряется и сам становится палачом – священник, персонаж Марчелло Мастроянни, в последнем кадре фильма доказывает, что всегда остается последняя возможность – самому встать к стенке вместе с убиваемыми.
Быть может читателям иных эпох или стран этот аспект не покажется особенно важным, но проблема того времени, в которое был написан «Комитет» — почти полное отсутствие субъектности, порожденное тем, что атомизированное и почти лишенное традиции коллективных действий общество сковано еще и запретом на всю и всяческую активность. Как заявила в одном из своих выступлений политолог Екатерина Шульман, даже население, лояльное властям, не может поддерживать их – ему просто нечем поддерживать. Вопрос встает о том, состоит ли вообще окружающее нас общество из людей — или только из «грязи под ногами майора» (увы — грязи, а не льда, как пел Егор Летов), в лучшем случае — из щедринских «премудрых пескарей»? На этом месте могла бы быть цитата из «Философии поступка» Бахтина, где бы говорилось что поступок – наша вовлеченность в бытие, наша ответственность за него, наше «не-алиби», в конечном итоге — доказательство нашего существования.
На фоне самой возможности совершения поступка, на фоне этого самостийного восстановления своей субъектности на второй план уходит вопрос о целесообразности и эффективности. Вот, герои «Комитета» совершают ритуальные действия, руководствуясь не вполне достоверными мифологическими представлениями о стоящим за деятельностью следователей древнем сибирском божестве – но это не важно, главное, что они самим фактом своей целеустремленной деятельности доказывают, что человек в России существует, Диоген мог бы подойти со своим фонарем и зафиксировать этот факт. А то, что даже в сфере религии и бытовой магии факт поступка может значить больше, чем его реальная чудотворность доказывает история известного шамана. Стихи Бориса Чичибабина могли бы служить эпиграфом ко всей этой истории:
Пусть наша плоть недужна
и безысходна тьма,
но что-то делать нужно,
чтоб не сойти с ума.
Но все-таки есть ли смысл в поступке, если у него нет результата? А главное: будучи реалистом в описании безнадежной российской реальности, остается ли Дмитрий Захаров реалистом, показывая возможность поступка? Тут каждый, прочитавший роман, решит сам, но именно в этой болевой точке надо решать, применим ли к роману Захарова эпитет «оптимистичный».
Ну и еще. Можно усмотреть чисто формальное (и даже зеркальное) сходство «Комитета охраны мостов» с «Бесами» Достоевского: оба романа написаны под впечатлением политических судебных процессов, прогремевших незадолго до времени написания, но если у Достоевского демонизируются обвиняемые, то, начиная со второй половины ХХ века – условно, после Солженицына – такой ход для русского писателя закрыт, демонизироваться может только сторона обвинения. Во многом «Комитет» возрождает ту постепенно выкристаллизовавшуюся в поздней советской литературе парадигму, согласно которой главным критерием оценки личности является то, как она ведет себя по отношению к государству — адской бездны, полной и соблазнов, и опасностей. Но, конечно, возвращение этого настроения – не произвольный выбор писателя.