Сборник «Новое будущее» (составитель Сергей Шикарев, М.: Эксмо, 2023), куда вошли фантастические рассказы писателей — номинантов и лауреатов литературной премии «Новые горизонты», прекрасно и, смею думать, вполне репрезентативно демонстрирует, на что способны сегодня хорошие российские писатели-фантасты, и именно поэтому можно сделать достаточно уверенный вывод, что современная российская фантастика будущего не видит. Это становится очевидным именно потому, что сборник по своему замыслу объединяет произведения именно о будущем, так что сомнений не остается. Мифологическое или историческое фэнтези обращено в прошлое — с него и взятки гладки, тут же мы имеем дело с заведомо футуристической, иногда прямо научной фантастикой — и мы можем видеть, что она точно так же как фэнтези отражает характерный для нашей культуры дефицит образа будущего.

Возможно, одна из составляющих проблемы заключается в избыточности футуристических идей, выработанных в научной фантастике ХХ века. Больше уже просто не надо, надо дождаться, чтобы хотя бы половина уже записанных видений двадцать второго века сбылась — или оказалась окончательно отвергнутой. Картины «нового будущего», которые вырисовываются на страницах одноименной книжки, в целом не выходят за пределы круга идей прошлого столетия, отличаясь несколько большим интересом к информационным технологиям, к отношениям последних с человеческой психикой и еще освоением темы глобального потепления.

Все это не значит, что книга не интересна и не сообщает ничего важного о современном состоянии умов и осознаваемых нами экзистенциальных рисках.

Тут мы обнаруживаем еще одну причину, почему даже в фантастике будущее видно плохо, как бы сквозь мутное стекло. Мы боимся обступающих нас вызовов и рисков, но при этом не имеем вкуса к совсем уж катастрофическим прогнозам — отчасти потому, что для таких прогнозов все-таки нет оснований, но в еще большей степени потому, что с литературной точки зрения тема апокалипсиса давно отыграна. Не имея, таким образом, возможности выразиться в картинах тотальной катастрофы, наша тревожность ищет обходные пути.

И, конечно, их находит.

В свое время в рецензии на 16 рассказов, вышедших в финал конкурса к 100-летию Станислава Лема, я охарактеризовал общее настроение, царящее в этих рассказах, как «умеренное сопротивление технооптимизму». В отношении 13 рассказов, составивших «Новое будущее», я бы выразился резче, слоганом этой книги могло бы стать «Недоверие к бытию».

Почему? Потому что бытие что-то скрывает. В сюжетах большинства рассказов так или иначе фигурируют некоторые если не прямо враждебные, но довольно неприятные тайные силы, от которых герои (а порою и все человечество) находятся в унизительной зависимости, но о которых они не знают — силы ведь тайные. Дух конспирологии царствует на страницах сборника. Финалы же рассказов часто сводятся к тому, что страшная правда о «мировой закулисе» выплывает наружу. Ну или не выплывает, как в рассказе составителя сборника Сергея Шикарева «На грани», в котором участники марсианской экспедиции убивают друг друга, подчиняясь внушениям, чья природа не становится вполне ясной до самого конца (о гипотезах — во избежание спойлера — говорить не буду).

Такая сюжетная структура приближает некоторые рассказы к хоррорам, тут лучшим примером является рассказ Артема Хлебникова «Хотя этого никогда не было», в котором найденная в интернете японская песенка сводит всех, кто ее слушал, с ума и доводит до смерти — а розыск, откуда она взялась, так ничего и не дал.

Надо сказать, что рассказ Хлебникова очень характерен, поскольку находится на пересечении двух разрабатываемых авторами сборника тем. Первая из них — таящийся в мировой паутине ужас. Например, героиня рассказа Ольги Брейнингер «Тихий дом» находит в Сети манящий ее путь в Лимб, состояние между жизнь и смертью. А в рассказе Михаила Гаёхо «Анна» искусственный интеллект, управляя людьми, постоянно убивает женщин, раз за разом разыгрывая финальную сцену «Анны Карениной».

Вторая тема — наведенная зависимость. Важный образ современной культуры — «наркотик» — создает дополнительный повод для недоверия к бытию, таящее не только ужасные ужасы, но и порождающие зависимость соблазны, на которые к тому же могут подсадить. Например, в рассказе Олега Овчинникова «Токс» на специальных курсах людей избавляют от алкогольной зависимости, подсаживая на божественную амброзию, а каждая её следующая порция стоит в пять раз дороже предыдущей. А герой рассказа Константина Куприянова «День Рэндала» одержим целью попасть в некую «Чистую комнату», хотя эта цель фиктивна и возникла потому, что психику героя тайно программируют не вполне человекоподобные из-за киборгизации правители Республики.

Увлечение современных авторов информационными технологиями дает результаты, в некотором отношении обратные тому, что мы видим вокруг. Если в окружающем нас мире технологическая мощь IT делает окружающую реальность все более прозрачной, так что даже доклады разведок разных стран оказываются слитыми в Сеть, то в рассказах, написанных под знаком недоверия к бытию, вся мощь информационных технологий направлена на сокрытие чего-то важного.

Например, в рассказе Владимира Березина «Раскладка» Россия будущего изображается подчиненной латинско-католической культуры, и от ее граждан скрывают православное прошлое и кириллический алфавит.

В рассказе Рагима Джафарова «Освобождение» от граждан общества победившего бессмертия скрывают, что люди все-таки иногда умирают. Впрочем, есть тут и тема «наркотика»: смерть для бессмертных — тоже соблазн, и на него можно подсесть после теракта.

В рассказе Шамиля Идиатуллина «Это наша работа» от человечества скрывают, что всем управляют четырехглазые инопланетяне (или мутанты), в конце же оказывается, что главный герой (сюрприз!) — именно такой инопланетянин, только забыл это и лишнюю пару глаз куда-то спрятал.

В рассказе Дениса Дробышева «Будь ты проклят, Марс!» от граждан России будущего скрывают, что людей, отправляемых на освоение Марса, на самом деле до Марса не довозят, а просто убивают.

Нужны экстраординарные меры, чтобы узнать правду. Правда о кириллической раскладке в рассказе Владимира Березина всплывает благодаря компьютерному вирусу. Герой Константина Куприянова узнает о программирующих его правителях во сне. Герою рассказа Дениса Дробышева правду о фальшивом освоении Марса выдает за выпивкой друг-полицейский.

Два рассказа сборника порадовали своей социально философской «накачкой». Рассказ Владимира Березина «Раскладка» — довольно редкая в наших краях разновидность антизападнической антиутопии. Обычно такого рода антиутопии создаются в контексте антиамериканизма и противостояния «повесточке». Владимир Березин капнул глубже и вспомнил про более древние слои российского антизападничества, которое некогда было замешано на противостоянии католицизму и лично Римскому папе. В некотором смысле рассказ Владимира Березина представляет собой изящный пример ретрофутуризма: какой была бы антутопия, если бы ее писал попаданец из эпохи Ивана Грозного, в чьем кругозоре нет зверя страшнее латинства.

Рассказ Шамиля Идиатуллина «Это наша работа» заставляет вспомнить, что его автор в свое время написал роман «СССР ™», полный ностальгических воспоминаний о том, как двигали в советское время научно-технический прогресс. Хотя с точки зрения фабулы рассказ — об управляющих миром четырехглазых мутантах, в нем есть и второй слой. Еще это рассказ о человечестве, разделившемся (по Уэллсу) на развлекающихся бездельников-элоев («росликов») и находящихся в меньшинстве трудяг-морлоков, но рассказ написан с точки зрения морлоков, причем «морлоков советского типа» — гордящихся своей работой, гордящихся тем, что они незаменимы, что на них все держится, не знающих в своем трудовом подвиге ни сна, ни отдыха. Еще одна малая дань уважения советской эпохе с ее культом труда. И, заметим, таким образом труд оказывается еще одним наркотическим соблазном, на который можно подсесть (впрочем, еще Лев Толстой говорил, что труд есть «нравственно анестезирующее средство вроде курения или вина»).

На мой личный вкус лучшими рассказами сборника являются «Субчик» Алексея Сальникова и «Крылья» Эдуарда Веркина. Два этих писателя среди авторов «Нового будущего», кажется, пользуются наибольшей литературной известностью, — и, видно, не зря.

Рассказ Алексея Сальникова очень смешной и изобретательный — не буду портить впечатления от него пересказом.

Текст Эдуарда Веркина отмечен высоким литературным качеством, и при этом его можно поставить в один ряд с рассказом Шамиля Идиитуллина, поскольку в нем тоже возрождается столь важная для позднесоветской литературы тема энтузиазма ученых, готовых подчинять свои жизни и, если надо, жертвовать ими ради великого движения человечества вперед (опять соблазн труда!). То, что в итоге препятствием на пути технического прогресса оказываются требования красоты и гармонии, которым не всякая научная разработка соответствует, делает рассказ Веркина еще и романтичным.

Тайная власть, скрываемая правда, порождающие зависимость соблазны — таков новый облик будущего.

Могу рекомендовать «Новое будущее» всем любителям научной фантастики.

Итак, нейросеть составила прекрасное поздравление с днем рождения губернатора (неизвестно какого, абстрактного губернатора; может быть Понтия Пилата). Конечно, самому губернатору от такого поздравления не тепло, не холодно, но ведь и до появления нейросети написанные людьми поздравлялки часто были не чем-то осмысленным, а только опасливой данью ритуалу. И тут мы подходим к очень важной теме в теории культуры.

Существует сфера общения между людьми, внутри которой сообщения несут смысл, понимаемый и осознаваемый как отправителем, так и получателем. С точки зрения семантики на противоположном полюсе от сферы общения в человеческой культуре лежит сфера технической автоматизации, в которой нет людей, нет сообщений, нет смыслов, а есть только взаимодействие механических и электрических импульсов.

И есть еще сфера обрядов, которая — наряду с прочим – на протяжении многих веков пытается вовлечь процесс создания и отправки сообщений в модусы, аналогичные автоматизации.

Ритуализация общения есть в известной мере его автоматизация, и неизменным последствием его является деградация смысла (если по Фреге различать значение и смысл — то прежде всего именно смысла). Таковы ритуализированные разговоры о погоде, которая никого не интересует или ритуальное общение на приеме у высокопоставленных персон, где факт общения важнее смысла произносимых слов. Но в том-то и суть техники – в ней действие важнее семантики. Автомобиль не думает, автомобиль ездит. Ритуализация выявляет «техническую», не-смысловую составляющую акта общения.

Конечно, огромной индустрией трансформации сообщений в автоматизированные технологии является религиозный культ. Равнодушие к смыслу приводит к тому, что богослужения ведутся на непонятных пастве или даже несуществующих языках (если верить романам Давид-Неэль, в тибетских богослужениях использовались бессмысленные псевдосанскритские слова). Верх этой автоматизации – буддийские молитвенные барабаны с наклеенными на них священными словесными формулами, которые не надо произносить – достаточно крутить барабан, и доходит до того что барабаны крутят не люди, а сила ветра или даже электричества. Вот что надо назвать «умным деланием»!

Отчего так происходит? Думается, что в случае религии главная причина в том, что получатель сообщения не предполагается вполне полноценным: бог слишком высоко (хорошо, если он вообще есть), а пастве часто отводится пассивная роль. Бахтин сказал бы: здесь нет диалога. Ни от Бога, ни от слушающих богослужения мирян не предполагается сколько-то свободного ответа. Где нет обратной связи – там смысл сообщения может быть любым или не быть никакого

Собственно, и на поздравление губернатора большинство поздравляющих ответа не ждут; «спасибо», если оно будет, тоже будет ритуальным, то есть бессмысленным (и разве только с губернаторами так?)

Но почему же люди за это держатся? Некогда, в знаменитой советской «Настольной книге атеиста» говорилось, что обряды являются самой исторических устойчивой составляющей религиозного культа и могут даже пережить верования, на основе которых возникли. Может и не так, но широко известен эффект, описанный в психологической литературе: человек, в принципе не верящий в суеверия, оказывается суеверным, если дело касается лично его здоровья или жизни, и многие атеисты не решаются сжечь библию «на слабо». Отсюда устойчивость веры в «постучать по дереву». В принципе – нормальная работа с рисками. Можно не верить в эффективность ритуалов, но как-то опасливо их не выполнять.

Также и с поздравлением. Конечно от него не будет ни имениннику радости, ни поздравляющим бонусов, но лучше поздравить, чем нет. Вдруг он заметит, что мы не поздравили? Нам что, трудно крутануть молитвенный барабан?

Вот потому нейросети будут писать поздравления с днем рождения даже тогда, когда самих губернаторов заменит искусственный интеллект. Он хоть и искусственный, а кто его знает…

Общую тему Дмитрия Захарова можно определить как столкновение иррационального (фантастического, мистического) с миром российской административной элиты, описываемой предельно остро и реалистично. Столкновение это происходит по разным схемам. Если в романе «Кластер» фантастическое становится предметом неумелой, топорной эксплуатации со стороны российских госкорпораций (и в этом отношении «Кластер» отдаленно напоминает «Улитку на склоне»), если в романе «Средняя Эдда» фантастическое оказывается опасным вызовом для бюрократии, с которым она пытается совладать, используя свой, разумеется, неадекватный инструментарий, то в «Комитете» иррациональное наконец отождествляется с бюрократией, являясь толи результатом её деятельности, толи ее тайной подосновой. Демонизация государственности в «Комитете» имеет до известной степени психологическую природу: невозможно принять, вместить, что люди творят «все это», так что введение иррационального, как это не парадоксально, является рационализацией, и если действительно существует некий Молох, требующий человеческих жертв, то это, по крайней мере, многое объясняет.

Этот прием — рационализация через введение иррационального – порождает еще один парадокс, являющийся главным смысловым стрежнем романа: хотя победа зла абсолютна, хотя ситуация безнадежна, она — благодаря наличию в ней элемента иррационального, алогичного – дает возможность сопротивлению злу.

В отзывах на «Комитет» возникла важная развилка: одни рецензенты посчитали рисуемую в романе картину безнадежной, другие увидели в ней проблеск надежды, третьи посчитали, что это эти рисуемые автором надежды иллюзорны на фоне рисуемой им же черной реальности. И все эти мнения были по-своему верны. Действительно, если говорить именно о сюжете романа, об описываемых им событиях – то никакой надежды на улучшение положение персонажей, на торжество справедливости нет. Большой вопрос, — можно ли домысливать события, которых нет в романе, которые произойдут потом, после финала – но если стоять на почве социального реализма (на которой стоит Дмитрий Захаров) – то никаких оснований предвидеть разворот событий к лучшему нет. Но во всяком глубоком произведении есть еще один слой, кроме чисто сюжетного. В данном случае, речь идет о самой возможности поступка – на фоне противостояния силе непреодолимой, иррациональной и очевидно служащей злу.

Это важнейшая тема мировой этики. Сенека учил, что человек всегда остается свободным, поскольку у него всегда остается хотя бы возможность самоубийства. В фильме 1973 года «Убийство в Риме» два главных героя — священник и офицер СС – одинаково пытаются противостоять бессмысленному решению оккупационных властей расстрелять несколько сотен мирных граждан, но когда офицер смиряется и сам становится палачом – священник, персонаж Марчелло Мастроянни, в последнем кадре фильма доказывает, что всегда остается последняя возможность – самому встать к стенке вместе с убиваемыми.

Быть может читателям иных эпох или стран этот аспект не покажется особенно важным, но проблема того времени, в которое был написан «Комитет» — почти полное отсутствие субъектности, порожденное тем, что атомизированное и почти лишенное традиции коллективных действий общество сковано еще и запретом на всю и всяческую активность. Как заявила в одном из своих выступлений политолог Екатерина Шульман, даже население, лояльное властям, не может поддерживать их – ему просто нечем поддерживать. Вопрос встает о том, состоит ли вообще окружающее нас общество из людей — или только из «грязи под ногами майора» (увы — грязи, а не льда, как пел Егор Летов), в лучшем случае — из щедринских «премудрых пескарей»? На этом месте могла бы быть цитата из «Философии поступка» Бахтина, где бы говорилось что поступок – наша вовлеченность в бытие, наша ответственность за него, наше «не-алиби», в конечном итоге — доказательство нашего существования.

На фоне самой возможности совершения поступка, на фоне этого самостийного восстановления своей субъектности на второй план уходит вопрос о целесообразности и эффективности. Вот, герои «Комитета» совершают ритуальные действия, руководствуясь не вполне достоверными мифологическими представлениями о стоящим за деятельностью следователей древнем сибирском божестве – но это не важно, главное, что они самим фактом своей целеустремленной деятельности доказывают, что человек в России существует, Диоген мог бы подойти со своим фонарем и зафиксировать этот факт. А то, что даже в сфере религии и бытовой магии факт поступка может значить больше, чем его реальная чудотворность доказывает история известного шамана. Стихи Бориса Чичибабина могли бы служить эпиграфом ко всей этой истории:

Пусть наша плоть недужна

и безысходна тьма,

но что-то делать нужно,

чтоб не сойти с ума.

Но все-таки есть ли смысл в поступке, если у него нет результата? А главное: будучи реалистом в описании безнадежной российской реальности, остается ли Дмитрий Захаров реалистом, показывая возможность поступка? Тут каждый, прочитавший роман, решит сам, но именно в этой болевой точке надо решать, применим ли к роману Захарова эпитет «оптимистичный».

Ну и еще. Можно усмотреть чисто формальное (и даже зеркальное) сходство «Комитета охраны мостов» с «Бесами» Достоевского: оба романа написаны под впечатлением политических судебных процессов, прогремевших незадолго до времени написания, но если у Достоевского демонизируются обвиняемые, то, начиная со второй половины ХХ века – условно, после Солженицына – такой ход для русского писателя закрыт, демонизироваться может только сторона обвинения. Во многом «Комитет» возрождает ту постепенно выкристаллизовавшуюся в поздней советской литературе парадигму, согласно которой главным критерием оценки личности является то, как она ведет себя по отношению к государству — адской бездны, полной и соблазнов, и опасностей. Но, конечно, возвращение этого настроения – не произвольный выбор писателя.

Главное достоинство этого романа заключается в том, что автор очень умнО и тщательно продумал свои футурологические идеи, среди которых – неполная автономия человека (и человеческого мозга) в условиях постоянного подключения к информационной сети, жизнь в условиях подключонности к сети, которая способна передавать не только слова, но и мысли, образы и эмоции, при потенциальной открытости для сети любых мыслей и воспоминаний, и к этому – еще наличие у сети собственного обладающего сознанием искусственного интеллекта, так что слово «сингулярность» в романе обозначает и такой интеллект и аналогичное государству объединение людей под опекой искусственного сверхразума. Можно сказать, что роман задает высокую интеллектуальную планку и показывает, как в принципе, в наше время может существовать твердая научная фантастика. Хотя… Как она может существовать? Не очень здорово. Проблем в том, что автор не нашел сколько-то изящных, литературно и эстетически приемлемых решений, как впихнуть в рамки романа все свои идеи и все, что бы она хотела сказать читателю помимо сюжета. В некотором смысле, стилистически и композиционно Ася Михеева является наследником Ивана Ефремова – как его сильных. так и в еще большей степени его слабых сторон. Ее роман, не являясь утопией, норовит соскользнуть в сторону характерного для утопической литературы жанра «романа-трактата», в котором рассуждения и описания придуманного мира затмевают действия. Формально, «Границы сред» — остросюжетное повествование, но действие в нем неуклонно тормозит из-за того, что автор подробно демонстрирует устройство мира будущего, показывает, как выглядят те или иные действия персонажей в условиях подключенности к глобальной сети, иногда же автор просто забрасывает повествование и вставляет обширные лекции «от автора», порою нужные для описания «сеттинга» придуманной вселенной, но порою вообще посторонние – например, про биологическую роль адреналина или о мимических мышцах. Вспоминается самый нудный из романов Владимира Савченков «Открытие себя» — но у Савченко многочисленные вставки были оправданы хотя бы тем, что это был роман о науке и возможных научных открытиях, а в «Границах» это просто от склонности автора к просветительству. Автор говорит, что вкладывать лекции в уста персонажей «запрещает литературоведение», но ведь и читать лекции от своего имени ему тоже никто не разрешал))).

К этому надо добавить, что регулярно (слава Богу — не постоянно) на автора нападает «стих» коверкать язык, что производит несколько тяжелое впечатление — как будто языковыми играми пытается заняться человек, чувством языка на обладающий и вообще далекий от «эстетики словесного творчества». В результате роман полон довольно уродливых или просто неточных словесных конструкций («конструировать мысль в слово»), иногда прямо стилистических ошибок («решать проблемы так, как они есть», «типов ситуаций всего две»). Есть и матерные слова, но их как-то даже слишком мало, то есть непонятно зачем они. Когда матерится Крылов-Харитонов – это соответствует грубой, физиологизированной атмосфере его текстов, а редкие матюки у Аси Михеевой непонятно чему соответствуют. Даже секс в романе назван сексом, а не матерным эквивалентом. В тексте романа голос автора сообщает, что он специально портил язык и стиль – да, такие признания в литературе уже бывали, но они никому не помогали, тут не уголовный суд, и признание не облегчает участь и повинную голову меч сечет. Попросту — не ясна цель, зачем. Кажется, судя по авторским признаниям, в тексте это нужно для отсева читателей, но правильно ли настроен этот фильтр? Боюсь что как раз «Избранному читателю» лекции про адреналин не нужны — они ему либо банальны, либо не соответствуют интересам.

Также замечу, что в страшно продвинутом, космическом мире романа многие аспекты реальности остались архаичными: деньги там остались деньгами; несмотря на достигнутую власть над организмом и нейрофизиологией, несмотря на способность регенерировать мозг и отращивать руки подбор кадров с учетом врожденных способностей остался как в наше время; что касается секса и отношений между полами – они те же, никаких трансгендеров и третьих гендеров в романе не упомянуто, но есть одно отличие: женщины в ходе романа регулярно пристают к мужчинам, предлагают им секс и щиплют за задницу, мужчины женщин – нет. Тот ранний феминизм, который даже в мечтах о будущем не выстраивает новых равноправных отношений, а просто дает женщинам присвоить традиционную мужскую роль: в романе мы видим строгую женщину-офицера и заплаканного сержанта, здоровенную женщину, убившую мужчину хуком справа, и т.д. Вообще роман женский: в нем много о любви, деторождении, и в финале персонажи дают слово вырастить детей героически погибшей героини. В отзывах на фантлабе роман назван «трогательным», меня лично он не тронул, но в нем есть красивая любовь, а в конце персонажи, как подорванные, начинают жертвовать собой ради благородной цели, кому-то должно это понравиться.

Резюмируя: 1) роман умен и интересен; 2) роман не доставляет большого удовольствия; 3) мне кажется, что роман более всего подходит для любознательных подростков.

Два появившихся в последние годы русских фантастических романа — «Отдел» Алексея Сальникова (2015) и «Улыбка химеры» Ольги Фикс (2018) посвящены общей теме, для читателей моего поколения стойко ассоциирующейся с романом Стругацких «Волны гасят ветер» — борьбе человечества с происходящим от него эволюционно более высоким типом существ. Конечно. у Стругацких не было борьбы как таковой, а у Сальникова и Ольги Фикс именно борьба; и, конечно, де факто речь идет не человечестве, а о России, и дело даже не в том, что действие происходит в России (у Фикс- в похожем на Россию условном государстве), а в том, что оба романа говорят о политических режимах, конструирование которых вдохновлено именно рефлексиями над российскими историческими и идеологическими коллизиями. В сущности, выбирая метод, с помощью которого государство в сюжете романа борется с опасностью «эволюционных акселератов», Алексей Сальников и Ольга Фикс выбирают два разных, но одинаково знакомых, традиционных для нашей литературы пласта культурно-политических рефлексий. Сальников выбирает тему неконтролируемых и бесцельных репрессий, и в его романе борьбы происходит в форме бессмысленного убийства любых необычных людей, производимого некой спецслужбой. Роман Ольги Фикс еще ближе к мирам Стругацких, она, в качестве вселенной выбирает нечто близкое к «Миру Полдня», и в качестве инструмента борьбы с «чужаками» выбирает важнейшую институцию «Полдня» — систему интернатов, которая в сюжете «Улыбки» является прежде всего системой контроля и раннего выявления мутантов-сверхлюдей. В обоих романах бесчеловечные системы оказываются дырявыми, и чужаки создают где-то «там» свои непобедимые общества, что уже до известной степени является отсылкой к «Гадким лебедям». И в этом виден некоторый оптимизм, для которого в реальной нашей политической реальности нет оснований.

Замечу еще вот что: тема эволюционных "акселератов", очевидно является логическим следствием веры в теорию глобальной эволюции, но не подкреплена никакими чисто социальными коннотациями и с социально-философской стороны является довольно пустопорожной (либо относимой к соврешенно необозримым регионам будущего "после сингулярности"). Истинная же проблема была под носом, но ее не замечали.

Стругацкие, мечтавшие о «Великой теории воспитания», выстраивали дилемму «Подонок/космодесантник», мечтали о том, что воспитание будущего породит расу космодесантников — а между тем на их глазах возникало решение «проблемы подонка», заключавшееся в том, что каждое следующее поколение давало все больше инфантильных типов, которые тогда было приято называть «маменькиными сынками». Этого они не замечали, это было не интересно — ибо, с одной стороны не было проблемой, с другой стороны, не казалось чем-то значимо-перспективным, вероятно в их глазах это было балластом, нейтральной зоной — между тем как именно в ней-то и рождалось будущее — как теперь это нам объясняет «теория поколений».