13. На страницах 7—8 располагается интересная статья польского писателя НФ и ученого-химика Анджея Зимняка, написанная в виде рецензии на книгу Станислава Береся «История польской литературы в беседах» (2003, Stansław Bereś “Historia literatury polckiej w rozmowach. XX-XXI wiek”). Статья носит название:
Однажды я наткнулся на утверждение, что Дастин Хоффман — «киноживотное», потому что в кино он не позирует, а попросту живет, и для создания успешных сцен достаточно навести на него камеру. В этом много аллегории, потому что даже самый естественный в своей игре актер должен сначала хотя бы бегло прочитать сценарий, чтобы понять, кого (или что) ему играть? По аналогии, достаточно ли сунуть в руку писателя авторучку или посадить его за клавиатуру, чтобы он начал творить изумительные литературные видения? Ну нет, скажете вы, ведь даже самый что ни на есть хороший автор сначала работает над планом, и когда садится писать, точно знает, что он хочет передать своим произведением. То есть в своем плане (план-конспекте?) он должен иметь собрание тщательно упорядоченных золотых мыслей, чтобы затем последовательно переносить их на страницы книги. Если это так, то писатель отличается от философа только тем, что излагает свои аргументы в художественной форме.
Лупа и око Станислава Береся
Передо мной лежит чрезвычайно интересная книга, а именно «История польской литературы в беседах» Станислава Береся (Stanisław Bereś “Historia literatury polskiej w rozmowach”). Бересь избрал оригинальный путь литературных исследований: он ездит от писателя к писателю и берет у них интервью. Таким образом, ученый узнает много нового о писательской мастерской и контексте, в котором создавались произведения, а читатель этих интервью получает панорамное представление о литературном ландшафте последних десятилетий и современности. Я допускаю, что читатель получает больше, чем исследователь, зато исследователь, несомненно, реализует свои планы и проявляет свой темперамент.
Учёные, знаете ли, хотят выяснить причину явления, докопаться до истоков, получить полный набор данных, желательно сразу и в таком виде, чтобы они соответствовали требованиям, предъявляемым редакторами профессиональных журналов. Исследование писательской мастерской и писательского инструментария, биографические вставки, установление психофенотипического профиля — все это увертюра, прелюдия, разминка к основному вопросу: зачем? С какой целью это написано? Что писатель хотел этим передать? Какова изюминка и послание? ЧТО ОН ХОТЕЛ ЭТИМ СКАЗАТЬ? Докопавшись до корня, добравшись до сути, уже не придется заморачиваться с гипотезами и анализами, потому что будет ИЗВЕСТНО, что следует написать в отчете. Неудивительно, что нетерпеливому литературоведу хочется как можно ближе подойти к первоисточнику, заглянуть в ящики письменного стола писателя, покопаться в заметках, а еще лучше – занырнуть прямиком в серые клетки мозга.
Замысел понятный, но, как это становится очевидным по мере прочтения вышеупомянутого сборника интервью, крайне сложный в реализации. Опрошенные творцы выворачиваются, как могут, извиваются, как угри, и лишь немногие, не наводя тень на плетень, охотно излагают свое credo. Случается, что раздосадованный интервьюер обвиняет допрашиваемого в том, что он «не хочет ему сказать», а тот вновь и вновь повторяет «я не знаю», или, чтобы от него отвязались, дает понять, что и в самом деле не хочет. В такой ситуации читатель вправе заподозрить, что писатели не особо-то и знают, что делают, напоминая этим рулевого без карты. Но допустимо ли сравнивать писателя с капитаном корабля или, другими словами, разве они оба должны знать, в какой порт зайдут на следующий день? Я думаю, что капитану следует держаться фарватера, если ему жизнь дорога, как и эссеисту или учёному нужно идти по дорожке очередных стадий рассуждения, но писатель никогда не может быть уверен в том, что его намерение будет правильно понято. И чем больше запас неопределенности, тем важнее вклад творческой интуиции.
Слово Ольге Токарчук
Интуитивное творчество хорошо характеризует интервью с Ольгой Токарчук. Ольга говорит: «Роман — это жанр, позволяющий выразить свое “я не знаю”. Для “знаю” годятся другие жанры. Например, научно-исследовательская работа». В другом месте: «Сташек, ты, как опытный интервьюер, предполагаешь, что писатели — это люди, абсолютно полно осознающие, как они пишут?» Бересь: «Ну да». Токарчук: «Тогда я нет. <…> Возможно, ты совершенно иначе представляешь себе писательство, чем я. Ты думаешь, что у писателя есть определенная теза, которую он скрывает в истории, которую рассказывает. Поэтому тебе кажется резонным спросить <...> “Что ты хотела этим сказать?”<…> (Я) лишь чувствую какие-то порядки, открытия, точки зрения. Ты предполагаешь, как учёный, что процесс создания или написания — это познаваемый процесс. <...> Если бы я могла прямо назвать <..> смысл, то была бы философом или священником. Тогда я не писала бы романы. <...> Это недоразумение – сводить литературу к интеллектуальной дискуссии. Для этого существует журналистика. Бересь: «[...] Но ты видишь, ведь даже в этом нашем разговоре мне то и дело приходится переспрашивать, чтобы убедиться в том, что мы говорим об одном и том же. У читателя та же самая проблема». Токарчук: «Но меня не волнует, откроет он или не откроет то, что я хотела сказать. <...> Меня радует, когда люди читают и видят в моих книгах совершенно разные вещи. <…> Больше всего мне нравится, когда читатель замечает вещи, которых я не вижу или о которых не знаю».
Так кто же такой писатель?
Я вижу в писателе многословного говоруна. Да, больше ничего в этом понятии нет. Определение «многословный» я вывожу из положительно или, по крайней мере, нейтрально оцененного послания.
Спешу пояснить, что говорить можно мудро или глупо. Ведущий телевизионного ток-шоу должен обладать даром красноречия, но смысла в том, что он говорит, обычно едва на грош или и того меньше. Безусловно сильным говоруном был Густав Холоубек, но его можно было слушать часами, ведь он не только говорил на прекрасном польском языке и не только говорил остроумно, но и передавал нам свою мудрость. Аналогично и с писателями: если легким пером обладает графоман или человек с ограниченным кругозором, результат его творчества немногого стоит, хотя – внимание! -- наверняка найдутся те, кому он понравится, если фраза будет «обтекаемой», а язык легкоусвояемым.
Если за письменный стол сядет философ, или прогностик, или профессионал в области социологии или антропологии культуры, мы скорее всего получим художественное эссе. А вот писатель создаст литературу.
По-польски художественную литературу именуют «красивой» (literatura piękna). Уж не знаю, насколько она красива, и можно ли, барахтанье в мерзостях этого мира каким-либо образом соотнести с красотой. Для своих потребностей я понимаю это так, что речь идет о художественном изображении действительности в литературе, и давайте остановимся на этом определении. Художественное искусство должно быть красивым само по себе, оставаясь независимым от содержания.
Мне бы хотелось, чтобы меня правильно поняли: писатель может быть одновременно философом, священником, футурологом, социологом, премьер-министром, поваром, крановщиком, водолазом или даже бродягой и пьяницей, но это только внешние функции, дополнительные к бытию писателем. Первым необходимым условием является легкость письма, вторым и достаточным желание писать. Желание, необходимость, павловский рефлекс при виде чистого листа бумаги или пустого монитора — как бы вы это ни называли, без этого ни шагу дальше. В обществе есть много одаренных граждан, которые умеют писать, но не чувствуют в этом необходимости. Что ж, это потенциальные писатели, которые проявляют активность очень редко, например, в ситуации сильного финансового стимула, или когда обнаруживают свое второе «я» благодаря стечению обстоятельств.
Подобно тому, как Хоффман был «киноживотным», так и писателя можно по аналогии назвать -- в лучшем смысле этого слова -- инстинктивным говоруном. Как я уже сказал, писатель – это особый вид разговорчивого человека, предпочитающего самовыражение посредством письма: достаточно помахать белым листком бумаги перед его носом, и он бросится в атаку, как бык на корриде. Вспомним, что писатель по определению не профессионал, не мудрец, не оракул, не указатель, не философ, объясняющий загадки существования. Конечно, он может выполнять которую-нибудь из этих функций независимо от всего прочего, тогда у него на руках вторая или третья профессия, и он писатель-мудрец, писатель-философ и т. д. И, возможно, тогда он станет несколько лучшим писателем, хотя это вовсе не так однозначно, поскольку в таком случае желание создавать трактаты может перевешивать желание создавать литературу.
Само собой разумеется, что те из писателей, которые достигли успеха, кроме словесной трепотни обычно представляли в распоряжение читателям и что-то еще: знание, мудрость, чувство прекрасного, техническое совершенство, — но, заметьте: прежде всего гениальность интуитивного чувства наблюдения, что позволило им строить неоднозначные миры.
Сияние гения
Мне не раз приходилось проходить по серым залам музея, пересекать помещения, заполненные скучными никакими холстами, пока, наконец, я не остановился, очарованный — от одной картины исходило неожиданное сияние! Я стоял перед ним и впитывал впечатления, мое воображение подсказывало интерпретации, одни ассоциации боролись с другими, я создавал свои собственные видения, и время остановилось.
Музыка — это искусство, еще более абстрагированное от конкретного послания, чем живопись, а вот поэзия я бы поставил ближе к прозе. Что касается прозы, то тут дело сложное, потому что переход от строго литературного произведения к беллетризованному эссе очень плавный. Давайте внимательнее приглядимся к литературному элементу.
Великие литературные произведения растут вместе с читателем. Вы можете прочитать их три раза в жизни, каждый раз держа в руках одну и ту же, но все же разную книгу. Действительно ли она была написана одним и тем же человеком? Сколько ему тогда было лет?
Писательская гениальность проявляется в возможности создания настолько богатого и сложного мира, что каждый читатель способен увидеть в нем что-то иное, свое и собственное, и найти отражение, углубление или исправление собственных мыслей. Ведь не бывает так, что все читатели в акте собственного творчества, т. е. дешифровки авторского послания, получают одно и то же. Их впечатления различаются, поскольку каждый реципиент имеет свой уникальный психический профиль и базу знаний.
Писатель пишет интуитивно, поэтому я считаю, что автору следует воздержаться от интерпретации и анализа собственных произведений. В (полу)шутку говоря, я за то, чтобы наказывать отступников от этого правила изыманием у них клавиатуры хотя бы на год! А теперь совершенно серьёзно: писатель (не философ и не эссеист), нарушая это правило, действует себе во вред, зачастую делая читательскую интерпретацию произведения поверхностной или навязывая лишь одну из нескольких возможных, иногда не лучшую точку зрения. Помните, коллеги из гильдии творцов: вы гении свободного видения, а не учёные-конструкторы, поэтому вам лучше оставаться в той области, в которой вы можете чувствовать себя уверенно. Я сам отношусь к тем из авторов, которые считают достоинством многообразие интерпретаций своих произведений. Такой читательской оценки заслужили, например, рассказы «Сорок маленьких любовников» и «Распакуй этот мир, Эвитт».
Я отдаю себе отчет в том, что некоторые писатели не согласятся с описанным выше подходом к делу. Они ведь прекрасно знают, что хотят сказать читателям и критикам, и это единственно правильная интерпретация! Говорят, что Джойс долгое время неустанно комментировал свои романы, пока они не были широко приняты литературоведами, и многие другие авторы делают то же самое. Что, к счастью, не изменило множественных интерпретаций их произведений массами читателей.
Бересь чемпион!
Если кто-то сочтет собранные здесь размышления критикой Береся, то я интерпретирую свою статью как неоднозначный фрагмент прозы. Я давно не изучал ни одно произведение с таким пристальным вниманием, у меня был настоящий интеллектуальный праздник! Бересь часто бывал настолько любознателен, что действовал прямо-таки агрессивно, и если пространство работы сравнивать с рингом, то в восьмидесяти процентах боевых контактов он находился в наступлении. Но и благодаря этому писатели раскрылись или были вынуждены раскрыться, давали честные, неотшлифованные ответы, обнажили эмоции, которые мы обычно скрываем. В результате получился оригинальный и чрезвычайно интересный обзор польской послевоенной литературы. богато орнаментированный контекстами, фоном, биографиями, писательскими диковинками и цитатами из истории. Такую книгу не только стоит прочитать, но и нужно иметь ее на полке, откуда ее можно будет снять, чтобы использовать в качестве энциклопедии.
