Сеньорина Маргерита Кадорин, дочь высокородного Батисты Кадорин, была в свое время самой красивой из всех прекрасных дам, живших в Венеции. В ее честь слагали стихи и песни многочисленные поклонники. Их было у нее больше, чем окон дворца, выходящих на Большой канал, и много больше, чем гондол, плывущих весенним вечером по его водам между Понте дель Вин и Доганой. Сотни юных и пожилых лучших семей Венеции, Мурано и даже Падуи не могли заснуть, не могли проснуться без того, чтобы хоть на мгновение не вернуться в мечтах к ней. Во всем городе, пожалуй, не нашлось бы ни одного благородного юноши, который не пылал бы страстью к Маргерите Кадорин.

Описать ее красоту не в моих силах. Скажу только, что она была светловолоса, высока и стройна как кипарис. Ветер играл ее волосами, земля ластилась к ее ногам, и великий Тициан, если бы ее увидел, наверное, мечтал бы запечатлеть ее облик на полотне. Во всяком случае, по крайней мере год он не смог бы взять в руки кисть, чтобы изобразить какую-либо другую женщину.

Ни в чем ей не было отказа: она носила дорогие платья из византийской парчи, дорогие кружева; ее красоту подчеркивали драгоценности; жила она в богатом, роскошном дворце, топтала своими ножками пестрые ковры из Малой Азии, в шкафах на полках в установленном порядке стояла дорогая посуда и хранилось столовое серебро, столы были покрыты узорными скатертями, пол в каждом помещении дворца был украшен мозаикой, стены завешаны гобеленами, потолки расписаны лучшими художниками. Дворец обслуживал большой штат прислуги, гондольеров и гребцов.

Все эти дорогие, радующие глаз вещи были, конечно, и в других дворцах. Венеция к тому времени накопила немало богатств. Но только у юной Маргериты и больше ни у кого было еще одно преимущество, вызывавшее зависть других богатых домов, – карлик. Его звали Филиппо. Не более трех локтей росту, с двумя горбами, это фантастическое маленькое существо вызывало всеобщее удивление.

Филиппо родился на Кипре. Когда его из очередного рейса господин Витторио Батиста привез в Венецию, карлик владел греческим и сирийским, а теперь он говорил на чистейшем венецианском наречии как истинный венецианец, словно его произвела мать на свет где-нибудь неподалеку от собора на Сан-Джиобби. Насколько прекрасна была его госпожа, настолько он был безобразен.

Рядом с ним та выглядела еще более высокой и царственной, словно островная церковь рядом с убогой хижиной рыбака. Коричневые руки карлика были кривыми и морщинистыми, походка – смешной и неуклюжей, ноги оканчивались широкими ступнями, развернутыми в разные стороны, нос был непомерно велик. Но одет он был как вельможа, в шелк с золотым шитьем.

Тем не менее такая внешность придавала карлику определенное достоинство: наверное, не только в Венеции, но и во всей Италии, а то и на всем Юге не было более удивительной и забавной фигуры, многие знатные господа отсыпали бы за него золото полной мерой; если бы он продавался. Но если бы даже при дворе или в свите какого-либо правителя и нашелся бы карлик, не уступающий нашему своим малым ростом и безобразием, он, все равно, уступал бы ему умом и талантом. Благодаря своему уму он мог бы как равный с равными заседать в Совете Десяти или возглавлять где-нибудь посольство.

Он не только владел тремя языками, но прекрасно знал историю, мог дать дельный совет или совершить научное открытие; он мог заинтересовать и рассказом о старине, которая, оживая в его передаче, становилась современностью. Карлик мог дать при необходимости не только добрый совет, но замыслить, а то и исполнить злое дело; а когда ему этого не хотелось, он не давал повода для смеха, а порой заставлял призадуматься.

Однажды в ясный день, когда дама сидела на своем балконе, стараясь высветлить на солнце – тогда это было модно – свои роскошные волосы, ее окружение составляли две камеристки, африканский попугай и карлик Филиппо. Девушки смачивали и расчесывали ее длинные волосы, так чтобы они ровными волнами ложились поверх широкополой шляпы, выгорая на солнце. Девушки смачивали и расчесывали ее длинные волосы, так чтобы они ровными волнами ложились поверх широкополой шляпы, выгорая на солнце. Они прыскали на свою госпожу розовой эссенцией и греческой водой, рассказывая одновременно обо всем, что произошло за последнее время в городе: о несчастных случаях, праздниках, рождениях, смертях и свадьбах, кражах и комических положениях, в которые попадали соседи. Попугай стучал своим многоцветным клювом, повторяя известные ему три номера: насвистывал песенку, мекал, как коза, и говорил «спокойной ночи». Карлик сидел рядом, читал с безучастным видом старинный фолиант, а на болтовню служанок вообще не обращал никакого внимания, словно это жужжали над ухом комары или мухи. В конце концов, птица начинала зевать и засыпала, а усталые и притихшие девушки переставали болтать и молча заканчивали свое дело, потому что едва ли можно найти на белом свете место, где полуденное солнце так жарко и усыпляюще грело, как балкон на крыше венецианского дома.

Госпожа становилась все более недовольной и угрюмой, по мере того как девушки заканчивали работу, то есть высушивали выгоревшие на солнце волосы. Тогда наступал такой момент, когда она кричала: «Заберите у него книгу!» Девушки брали у Филиппо с колен книгу, и карлик, рассерженный и раздосадованный, озираясь по сторонам, все же принуждал себя оставаться спокойным и спрашивал, что угодно госпоже.

И она приказывала: «Расскажи мне какую-нибудь историю».

Карлик отвечал: «Мне надо подумать», – и задумывался. Иногда случалось, что он заставлял себя ждать довольно долго, так что она начинала сердиться и выговаривала ему.

Тогда он отрицательно качал своей большой головой, слишком большой для его маленького тельца, и невозмутимо отвечал: «Вы должны научиться терпению, хорошая история подобна благородной дичи: она прячется в лесах и болотах, и приходится долго ее выслеживать и подстерегать. Не мешайте мне все обдумать». Когда же он после долгих размышлений начинал рассказывать, то не прерывался до конца, и лился его рассказ, как стекающая с гор в долину река, отражающая и траву по берегам, и облака в небе. Попугай засыпал, щелкая время от времени во сне клювом, вода в небольших каналах стояла неподвижно, отражая крепкие стены дворцов, солнце жгло немилосердно плоскую крышу, и девушки-служанки безуспешно боролись со сном. Но карлик не засыпал. Он становился волшебником и королем сказочного царства, по мере того как сказка продвигалась вперед. Он гасил палящие лучи солнца и вел свою внимательную слушательницу через темный лес, или покорял вместе с ней холодную пучину моря, а то и бродил по улицам чужих, далеких, сказочных городов, – именно там, в этих южных городах, он учился искусству сказочника, и это было великое искусство, недаром в этих городах хороший рассказчик ценился дорого: ведь он был магом, чародеем, игравшим душами людей, как ребенок мячиком.

Ни в коем случае не начинал он свои истории сразу с описания чужих сказочных стран, куда слушатели не могли перенестись на крыльях своей фантазии. Наоборот, он постоянно начинал рассказ с того, что было рядом, что находилось перед глазами, будь то золотая пряжка или шелковый платок. Всегда начинал он с чего-то близкого, с каких-то ощутимых предметов и вел свою госпожу незаметно для нее туда, куда хотел, формировал ее представления о его былом могуществе, мастерстве, богатстве, удачливости.

Постепенно и естественно его история переносила слушательницу с балкона на крыше дворца на корабль, владельцем которого он был, от судов в гавани на судно в открытом море и, наконец, к дальним берегам на краю света. Тот, кто его слушал, сам мысленно совершал путешествие и, сидя в безмятежной Венеции, переносился фантазией в дальние моря и на сказочные континенты, обуреваемый то чувством радости, то чувством страха.

Вот таким рассказчиком был Филиппо.

Помимо изумительных сказок, действие которых происходило, как правило, в южных краях, он мог поведать и об истинных приключениях и событиях как старого, так и нового времени: о странствиях и страданиях короля Энея, о Кипре, о короле Иоганнесе, о волшебнике Виргилиусе, о великолепном рейсе Америго Веспуччи. Кроме того, бесконечное количество историй рождала его собственная фантазия.

Когда однажды его госпожа, глядя на заснувшего попугая, спросила: «Ты, всезнающий, скажи, что ему снится?» – он, не задумываясь ни на минуту, начал рассказывать долгий сон, словно он сам был попугаем, а когда он закончил, попугай проснулся, замекал, как коза, и захлопал крыльями. Или дама бросала в канал камешек, а услышав всплеск воды, спрашивала: «Ну, Филиппо, куда теперь угодил мой камешек?» И сразу же карлик начинал рассказ о том, как этот камешек попал к медузам, рыбам, крабам и устрицам, достиг затонувших кораблей и водяных духов, царства кобольдов и русалок, чью жизнь и приключения он мог воспроизвести во всех подробностях.

Хотя сеньорина Маргерита, подобно другим знатным дамам, была и высокомерна и горда, к карлику она испытывала искреннюю привязанность и заботилась о том, чтобы посторонние относились к нему хорошо, с должным уважением. Только она сама иногда не могла отказать себе в удовольствии его время от времени поучить – ведь он был ее собственностью. То выбросит вон все его книги, то подставит его под клюв рассерженного попугая, то бросит его одного спотыкающегося на скользком паркете дворцового зала. Делала она все это не со зла, и Филиппо никогда не жаловался; только в свои истории, в свои сказки позволял себе вставить несколько слов, задевающих ее самолюбие; впрочем, к ним фроляйн Маргерита относилась довольно спокойно. Она не позволяла себе слишком уж его злить, потому что всем известно: у такого карлика, овладевшего недоступными простым смертным науками, есть всякого рода тайные, запретные средства мести.

С уверенностью можно сказать, что он мог разговаривать на их языке со многими зверями и птицами, предсказывать погоду и предвидеть стихийные бедствия. Однако большей частью он молчал, и, если кто-нибудь обращался к нему с подобными вопросами, пожимал плечами и качал своей непомерно большой головой, так что спросивший покатывался от смеха и забывал, о чем он спрашивал.

Так как у каждого человека есть потребность в общении, каждому нужно кого-то любить, у нашего карлика была маленькая черная собачка, которая с ним не расставалась и даже спала у него в ногах. Это был подарок одного из многочисленных претендентов на руку и сердце фроляйн Маргериты, а та передала собачку своему карлику. Происходило это при необычном стечении обстоятельств. В первый же день жизни на новом месте с ней случилось несчастье: она провалилась в погреб, ее хотели умертвить, так как при падении она сломала ногу, но карлик выпросил ее у своей госпожи и получил этот подарок. Благодаря хорошему уходу она выздоровела и привязалась всей душой к своему спасителю. Больная нога у нее так и осталась немного кривой, и бедняжка хромала, что как нельзя более соответствовало походке ее хозяина. Частенько по этому поводу окружающие подшучивали над неразлучной парой.

Возможно, трогательная дружба между карликом и его собакой кому-то и казалась смешной, но от этого она не становилась менее верной и сердечной. Я думаю, многие благородные господа не так уж часто могут похвастаться тем, что они так любимы своими друзьями, как эта кривоногая болонка своим хозяином Филиппо. Он назвал ее тоже Филиппо, но чаще звучало ее сокращенное, ласкательное имя – Фино. Карлик заботливо ухаживал за песиком, как за малым ребенком, разговаривал с ним, кормил его лакомствами, разрешал спать на своей кровати, часто и подолгу с ним играл – короче, весь запас любви, который он накопил за свою бедную, безрадостную, бродячую жизнь, он отдавал умному животному. Собачка пользовалась любовью и госпожи и всей прислуги. Но скоро вы убедитесь, что эта привязанность была совсем не смешной, потому что именно она стала причиной несчастья не только для карлика и собаки, но и для всего дома, – большого несчастья. Пусть вас поэтому не удивляет, что я так много места в своем рассказе уделил маленькой кривоногой собачонке, так как не так уж редко бывает, что ничтожные, малые причины вызывают тяжелые и большие потрясения, определяющие судьбу человека.

В то время, как многие уважаемые, богатые и красивые молодые люди бросали на Маргериту пылкие взгляды и носили ее портрет не только в нагрудном кармане, но и в своем сердце, она оставалась гордой и холодной, как ни один человек на свете. Так получилось не потому только, что до самой смерти ее матери – донны Марии из рода Жустениаци – она была воспитана в строгости, но и потому, что в ее натуре было нечто несовместимое с любовью. Ее по праву величали самой неприступной красавицей в Венеции. Однажды некий юный вельможа из Падуи был из-за нее сражен на дуэли одним миланским офицером. Ей передали последние слова умирающего, но на нее они не произвели ни малейшего впечатления, не прибавили ни одной морщинки на ее беломраморном челе. Многочисленные сонеты в ее честь вызывали у нее только насмешки, а когда два жениха из хороших семей пылко ей объяснились, прося ее руки, и она обоим отказала, несмотря на то, что за них просили отцы семейств, это привело к долголетней ссоре между семьями женихов и ее родней.

Однако маленький крылатый бог – порядочная шельма, он неохотно отказывается от своей добычи, тем более такой прекрасной. В жизни немало примеров того, как самые неприступные и гордые женщины влюбляются с такой пылкостью, с какой за холодной зимой следует великолепная, теплая весна.

Это случилось во время одного из праздников в садах Мурано; сердцем Маргериты завладел один юный рыцарь, странствующий по морским просторам, который совсем недавно вернулся из Леванта. Его звали Балтазаре Морозини. Он не уступал даме, обратившей на него внимание, ни благородством происхождения, ни статной фигурой, ни прекрасными манерами. В ней все светилось, все было легким, воздушным. В нем все было темным и сильным. С первого взгляда можно было в нем угадать моряка, бороздившего моря и океаны, повидавшего заморские страны, искателя приключений: его смуглый лоб внезапно как молнией освещался приближением мысли, а орлиный нос и горячие темные глаза придавали лицу особое, хищное выражение.

Ему ничего другого не оставалось, как заметить в свою очередь Маргериту и узнать ее имя; он попросил, чтобы его представили ей и ее отцу, что вскоре состоялось, так что он получил возможность наговорить им кучу комплиментов. В конце праздника, который продолжался до полуночи, он уже, получив разрешение, держался в непосредственной близости от нее, и она слушала его речи так внимательно, словно она сама их ему готовилась сказать, даже еще более внимательно – как верующий Евангелие.

Как можно догадаться, сеньор Балтазаре все чаще рассказывал о своих путешествиях, о подстерегающих его в каждом рейсе опасностях и говорил об этом так проникновенно, с таким воодушевлением, что его можно было заслушаться. Естественно, все его рассказы были предназначены одной-единственной слушательнице, а та внимала им затаив дыхание. Он рассказывал о самых необычайных приключениях с такой легкостью, словно ничего необычного в них не было, и каждый бы сделал то же, что и он, на его месте. Он никогда не выдвигал свою персону на первый план, как это обычно делают моряки, особенно молодые. Только раз, когда он рассказывал об африканских пиратах, упомянул он о тяжелом ранении – у него остался рубец, след от раны, через все левое плечо, – и Маргерита слушала, вся внимание, восхищенная и испуганная.

В заключение он проводил Маргериту и ее отца к их гондоле, а когда простился с ними, еще долго стоял, следя за факелами удалявшихся гондол. Прежде чем они скрылись из глаз, он вернулся в беседку к друзьям, где благородные молодые люди сидели в компании девиц легкого поведения за вином, проводя таким образом время до рассвета.

Среди них был и Жамбатиста Жинтарини, самый богатый и самый легкомысленный молодой человек во всей Венеции. Он поднялся навстречу Балтазаре, протянул ему руку и сказал:

– Я очень надеюсь, что ты сегодня, в эту дивную ночь, расскажешь нам что-нибудь о своих необычайных путешествиях и приключениях. Надеюсь, этому не помешает то, что прекрасная Кадорин завладела твоим сердцем. А знаешь ли ты, что эта прелестная девушка – камень, бездушный камень, что у нее вовсе нет сердца? Она – как картина Джорджоне, безупречная красавица, но у этого художника женщины бесплотны, бескровны. Они привлекают наше внимание – только и всего! Я тебе серьезно советую: держись от нее подальше, а то окажешься на потеху всей ее прислуги очередной жертвой, уже третьим из тех, кому она отказала в благосклонности.

Но Балтазаре только смеялся, отнюдь не собираясь следовать его совету. Он осушил пару бокалов сладкого кипрского вина и отправился пораньше домой, отделавшись от шумной компании. Уже на следующий день он решил в подходящий момент посетить старого сеньора Кадорина в его небольшом, но роскошном палаццо и постараться доставить этим посещением его хозяевам максимум удовольствия.

Вечером в сопровождении множества певцов и музыкантов им была дана в честь прекрасной дамы серенада – определенно с успехом: она стояла, прислушиваясь, у окна, а один раз даже показалась на балконе.

На следующий день праздношатающиеся венецианцы разнесли по городу весть о необычайном происшествии, весь город заговорил об этом, и сплетники уже говорили об обручении и даже намечали день свадьбы, хотя у Морозини еще не было подходящего платья, чтобы нанести визит отцу Маргериты; к этому визиту предстояло еще только подготовиться; ведь согласно обычаю нельзя было появиться в его доме сразу собственной персоной, нужно, чтобы сначала жениха представляли два-три его друга.

Но вскоре болтуны и всезнайки-сплетники могли порадоваться: их предсказания сбылись полностью.

Как только сеньор Балтазаре высказал свое желание отцу Маргериты Кадорин быть его зятем, тот не выказал ни малейшего смущения.

– Мой дорогой юный господин, – сказал он с пафосом, – видит бог, я высоко оцениваю ту честь, которую вы оказываете нашему дому. Тем не менее я хотел бы вас попросить основательно все взвесить и продумать. Вы можете принести немало горя и себе и мне. Находясь подолгу в рейсах, вдали от Венеции вы, видимо, не представляете себе, в каком невыгодном положении вы застаете меня и несчастную девушку. Она вообще ничего не хочет знать о любви и о мужчинах. Я ее, конечно, порядком избаловал, а теперь уже не могу строгостью переломить ее упрямство.

Балтазаре вежливо его выслушал, но не взял обратно своего предложения и постарался всеми силами ободрить напуганного не в меру старого господина, возвратить ему хорошее расположение духа. Наконец, отец пообещал поговорить с дочерью.

Легко понять, какой ответ дала сеньорина. Конечно, она разыграла из себя высокомерную, гордую особу, само воплощение неприступности, но в сердце ее звучало «да», прежде чем отец окончил свою речь. Сразу после предложения Балтазаре подкрепил ее ответ ценными, дорогими подарками, надел своей невесте на палец золотое обручальное кольцо и поцеловал ее – первый из мужчин.

Венецианцы все это видели, немало было пересудов, главным образом из зависти.

Никто, однако, не мог припомнить такой роскошной пары. Оба были высокими и стройными, впрочем, дама, как и полагалось, была чуть-чуть ниже кавалера. Она была блондинка, он – жгучий брюнет. Оба обладали царственной походкой и ходили с высоко поднятой головой. Ни на йоту не уступали друг другу ни в гордости, ни в благородстве происхождения.

Только одно не нравилось прекрасной невесте: благородный жених должен был скоро отбыть на Кипр, чтобы там завершить какие-то очень важные для него дела. Сразу после возвращения оттуда должна была состояться свадьба, которой весь город заранее гордился – ведь предстоял небывалый праздник!

Тем временем жених и невеста беспрепятственно наслаждались своим счастьем. Сеньор Балтазаре оказывал своей невесте постоянно знаки внимания: дарил подарки, устраивал серенады, и там, где только было возможно, они были всегда вместе. Они не очень строго придерживались принятых в городе обычаев и позволяли себе уединяться, прогуливаясь по каналу в крытой гондоле.

Если Маргерита была высокомерной и даже отчасти жестокой, что для молодой благородной дамы вовсе не удивительно, то жених ее был заносчив, а это не способствовало уважению со стороны окружающих. Жизнь моряка и его победы над женщинами не сделали его менее грубым и более нежным.

Чем старательнее он, будучи женихом, пытался произвести приятное впечатление на окружающих, считаясь с их привычками и обычаями, тем более он выказывал, добившись цели, свою истинную натуру.

С детства проявлялся в нем бурный и властный характер, который был вполне естественным для моряка и богатого купца. Он жил только для своего удовольствия, ни капельки не заботясь о других людях. Как это ни странно, но с самого начала жениховства ему было противно окружение его будущей жены, больше всего он невзлюбил попугая, собачку Фино и карлика Филиппо. Как только он с ними встречался, он не упускал возможности их помучить, а заодно разочаровать в них их хозяйку. Как только он появлялся в доме и его сильный голос раздавался на лестнице, собачка с воем убегала, а птица начинала кричать и бить крыльями. Карлик кривил в гримасе рот и упрямо молчал.

Собственно говоря, если Маргериту не трогала судьба несчастных животных, то за карлика она замолвила словечко, пытаясь защитить бедного Филиппо. Но, само собой разумеется, даже ради него она не могла жертвовать расположением к ней возлюбленного и не могла, а может быть, и не хотела противостоять его жестокости.

С попугаем вскоре все было кончено. Однажды, когда сеньор Морозини снова принялся его мучить, подкалывая небольшой палочкой, рассерженная птица клюнула его в палец своим сильным кривым клювом. Появилась кровь, и палач в один момент свернул шею своей жертве. Мертвую птицу выбросили в темную воду канала подальше от дома, и никто о ней не пожалел.

Не лучше обошелся сеньор с собачкой Фино. Однажды, когда он посетил дом ее хозяйки, собачка, спрятавшись в темном углу под лестницей, где она обычно спасалась от посторонних, а особенно от этого господина, не заметила, как сеньор Балтазаре, оставивший кого-то в гондоле, может быть, потому что не доверял слугам, стремительно спустился с лестницы. Испугавшись, собачка залаяла довольно громко из своего убежища, прыгнула на него и чуть было не укусила. Спотыкаясь, он одновременно с собачкой достиг пола в вестибюле. И когда та от страха оказалась возле самого портала, из которого единственная широкая ступень вела прямо в канал, он с яростными ругательствами дал ей мощного пинка, так что бедная собачонка была отброшена в воду, чуть ли не на середину канала.

В этот момент показался карлик, который услышал лай и стоны Фино и стал рядом с Балтазаре, в то время как тот со смехом наблюдал за отчаянными усилиями барахтающейся в воде собачки достичь берега. Вышла на балкон и сеньора Маргерита.

– Подплывите к ней в гондоле, ради бога! – кричал Филиппо. – Спасите, госпожа! Боже мой, она утонет! О, Фино, Фино!

Но сеньор Балтазаре смеялся и придерживал гондольера, который, уже был готов броситься на помощь собачке, приказав ему не двигаться с места. Филиппо обратился к госпоже, умоляя ее вмешаться, но Маргерита, не проронив ни слова, покинула балкон. Тогда карлик встал на колени перед своим мучителем, умоляя его оставить жизнь собачке.

Сеньор, злобно взглянув на карлика, отвернулся и приказал тому идти в дом, а сам остался на месте, не уходя с лестницы до тех пор, пока несчастная собачка не скрылась под водой навсегда.

Филиппо в это время забрался на чердак. Там сидел он в укромном уголке и смотрел прямо перед собой, зажав руками свою большую голову. Там нашла его посланная за ним служанка, позвавшая его к госпоже, затем с этим же поручением пришел камердинер, но карлик не двигался с места. И когда уже поздним вечером он продолжал находиться там же и все в том же положении, к нему, освещая путь фонарем, поднялась сама хозяйка.

Она остановилась перед ним и стояла некоторое время.

– Почему ты не встаешь? – спросила она, наконец. – Почему ты не встаешь с места? – переспросила она.

Тогда маленький человек взглянул на нее и тихо ответил:

– Зачем вы погубили мою собачку?

– Меня не было, когда это случилось, – оправдывалась она.

– Вы могли ее спасти и дали ей погибнуть, – жаловался карлик. – О, Фино, Фино!

Тогда Маргерита рассердилась, приказала ему встать и идти спать. Он последовал за ней, не говоря ни слова, и три дня был нем, как покойник, едва притрагивался к пище и не обращал внимания на то, что происходило вокруг.

В это время юная дама испытывала немалое беспокойство. Со всех сторон до нее доходили слухи о ее возлюбленном, характеризующие его не с лучшей стороны, которые заставили ее всерьез задуматься. Ей довелось узнать, что благородный сеньор Морозини вдали от дома вел себя отнюдь не благородно. В дальних рейсах проявилось его пристрастие к женскому полу: и на Кипре и в других местах жили соблазненные им девушки. Их было немало, тех, кого он называл своими любимыми. Если это было на самом деле так, как говорили люди, Маргерите ничего другого не оставалось, как ждать, замирая от страха, что принесет ей новый рейс ее возлюбленного. Часто она думала обо всем этом и тяжело вздыхала.

Наконец она не выдержала, и однажды утром, когда тот был у них в доме, высказала ему все, что о нем говорили, не утаив и своих опасений.

Он улыбнулся:

– Все, что тебе говорили, моя любимая, прекраснейшая из женщин, частью – ложь, но большей частью – правда. Любовь – как волна, она подходит, поднимает нас и влечет за собой, а мы не можем ей противостоять. Но тебе нечего беспокоиться, я прекрасно понимаю, моя невеста дочь одного из самых уважаемых людей в Венеции, а девушка из благородного дома ко многому обязывает. И здесь и там я видел немало прекрасных женщин, влюблялся в некоторых, но ни одна из них не идет ни в какое сравнение с тобой.

Его сила и мужество действовали на нее чудесным образом: она затихла, а он, улыбаясь, ласкал ее своей твердой мужской рукой.

Однако, как только он уходил, все ее страхи, все опасения возвращались к ней снова, и эта гордая, благородная дама лишалась покоя, познав обычные для девушек страдания любви и ревности и до полуночи ворочаясь в своей роскошной постели, не в силах уснуть.

В своем бедственном положении она вновь вернула карлику свою благосклонность. Тот вел себя как в прежние времена, словно позабыв о смерти своей несчастной собачки. Он снова, как и прежде, сидел на балконе, уткнувшись в книгу или что-нибудь рассказывая, в то время как Маргерита подставляла солнцу свои роскошные волосы.

Только один раз вспомнил он ту историю. Когда она, как обычно, спросила его, о чем он так глубоко задумался, он ответил странным каким-то голосом:

– Да сохранит Бог этот дом, дорогая госпожа, когда я живым или мертвым его покину.

– Почему? О чем ты? – проговорила она.

Тогда он как-то смешно пожал плечами:

– Я сопоставляю, госпожа. Птицы уже нет, собачки тоже нет, зачем оставаться здесь карлику?

Она строго-настрого запретила ему произносить подобные речи, и он больше не говорил об этом. У дамы сложилось мнение, что он больше об этом и не думал. Так он снова стал для нее тем же, чем был прежде, то есть она относилась к нему с полным доверием. Он же, когда она с ним делилась своими заботами, неизменно защищал господина Балтазаре, не давая ни малейшего повода заподозрить его в злопамятности. Таким образом снискал он снова в полной мере расположение своей госпожи.