Духовное зрение каждого человека избирательно. В нашей жизни мы видим огромный спектр фактов, но каждый из нас выбирает, на чём он остановит своё внимание. Кого-то привлекают войны и сражения, кого-то – преступления и похоть. Не так много в наше время людей, которые предпочитают находить в обыденности крупицы красоты и вдохновения, и ещё меньше тех, кто пытается рассказать о таком своём мироощущении.

Андрей Константинов – один из них.

Мне трудно воспринимать рассказ «Сила любви» отстранённо – я лично знаю тех людей, которые стали прототипами многих героев, знаю ту коммуну, которая описана в рассказе. Люди в ней отнюдь не всегда поют, танцуют и занимаются единоборствами – там много разнообразного труда – умственного и физического. Автор же выбрал момент завершения многодневной игры, когда настроение приподнято и люди показывают всё лучшее, что они умеют. И сумел красиво рассказать об этом.

В самом начале рассказа мы встречаемся с героиней по имени Василиса, которая мечтает поехать в Южную Америку – и её мечта исполняется. Она хочет быть не просто глазеющим туристом, она хочет проникнуть в дух жителей населяющих этот далекий от нас материк, хочет научиться видеть их глазами – такое стремление развивает духовные способности человека, расширяет сознание, обогащает его самого и тех, кому этот человек потом понесёт своё знание и понимание – через слово или через танец, как Василиса.

Как мало мы знаем даже свою страну! И ещё меньше мы знаем и понимаем психологию людей, живущих в других странах – словно они находятся в иных измерениях. Если человек ставит себе задачу понять Космос, когда-нибудь проникнуть в сознание культур, рождённых на иных планетах, нам просто необходимо попытаться понять самих себя.

Мужчина и женщина в звездолёте, летящем сквозь просторы Вселенной, своим танцем задают вектор и ритм пути. Прекрасный танец – одно из высших достижений человека – как существа одновременно физического и духовного; в танце сливаются, гармонизируются две эти стихии.

Гармонизация физики и психики – это единственный путь человека в будущее, путь, о котором писал ещё Ефремов. И образ звездолёта может быть понят широко – как образ нашей Земли.

«Катти Сарк»

Танцует клипер на волнах,

Как Нэн Короткая Рубашка,

Сквозь вала белопенный взмах

И смерча стонущие башни –

Танцует клипер на волнах.

Громаду белых парусов,

Что ловят ветер, как живые,

Несёт он через вахту снов

В ревущие сороковые –

Громаду белых парусов.

Поёт упругий такелаж,

И драгоценный корпус тонок.

О, гордой Англии пейзаж,

Горячка австралийских гонок!

Поёт упругий такелаж.

На человеческом пути

Горят огни Святого Эльма.

Через столетия летит,

Ликуя, молодая ведьма –

Над нашей памятью летит.

Образ автора

в гобийских заметках И. А. Ефремова «Дорога ветров»

«Дорога ветров» – произведение, созданное в жанре экспедиционных заметок. Тем не менее это не сухой научный отчёт о трёх экспедициях советских палеонтологов в Монголию, а яркое, живое повествование, построенное по законам художественного произведения. От романов и рассказов Ефремова гобийские заметки отличаются своей документальностью и, соответственно, отсутствием острого сюжета. Сюжет складывается из событий организации и самого хода экспедиции.

Главные герои здесь – не конкретные люди и даже вообще не человек, а очаровавшая Ефремова природа Монголии и – научный поиск.

С точки зрения литературоведения в художественном произведении выделяется образ автора – реального живого человека, и субъект повествования, которой обычно не отождествляют с образом автора – образ повествователя. Для тех, кто далёк от литературы, приведу пример: в «Левше» Лескова или в рассказах Зощенко повествование ведётся не от лица автора: автор как будто надевает маску, которую мы и называем повествователем.

В «Дороге ветров» в силу специфики жанра экспедиционных заметок образы автора и повествователя сливаются. О своей неустанной работе Ефремов пишет очень мало: лучи мысли и внимания направлены в основном на деятельность экспедиции как целого организма, на описание необычной, фактически не исследованной в то время природы и геологии монгольских степей и пустынь; взгляд учёного проникает сквозь толщу тысячелетий, чтобы показать людям прошлое Земли. Да, о себе Ефремов почти не говорит, но мы явственно ощущаем и осознаём средоточие, из которого исходят эти лучи внимания, проникаемся глубиной осмысления, которое ведёт автора от увиденного к отбору объектов для описания и к тем особенностям, которые автор раскрывает перед нами в красочных, рельефных картинах. Учёный создаёт перед нами широкую панораму геологического прошлого Монголии, описывает животных, которые когда-то обитали в пустынной ныне местности.

Но даже там, где дело не касается геологии и палеонтологии, читатель чувствует непрекращающуюся работу ума, который постоянно и неуклонно движется от частных наблюдений к широким обобщениям. Приведём несколько примеров.

Две машины экспедиции подъезжают к аймаку (так называется райцентр в Монголии): «Мы долго уже находились в Гоби, и даже одноэтажные домики казались нам внушительными. Здесь же высились двухэтажные великаны!.. Право, мы въехали в величественную столицу! Про эту относительность масштабов и оценок, целиком зависящую от бытовых условий, никогда не следует забывать историку, этнографу, писателю…»

Экспедиция взяла проводника-монгола, чтобы проехать в незнакомое место: «Мы проехали по дороге на восток около пяти километров, и тут проводник сознался, что он не знает, куда ехать, и дальше вести нас не может. Впрочем, винить Кухо было бы несправедливо. Быстрота автомобильной езды не давала монголу возможности разыскивать мелкие приметы пути и раздумывать о дороге в однообразных равнинных областях Гоби.

Не раз уже я замечал, что проводники, уверенно ориентировавшиеся в горах или холмистой местности, начинали путаться, теряться и сбиваться в равнинах, где при быстроте езды от них требовалось мгновенное решение, в корне отличное от неспешного раздумья во время медленного передвижения на верблюде или коне.

Опять, как много раз до этого, техника требовала от человека новой психологии, иной реакции на внешний мир, не оставляя времени на глубокое, во всех деталях законченное знакомство…»

Глубокое погружение в жизнь и быт иного народа, необходимость работать вместе заставляют не только узнавать об особенностях и привычках монголов, но и искать причины этих привычек, понимать этические и этнические принципы.

Однажды на стоянке, когда машины были готовы к продолжению пути, Ефремов дважды – по обыкновению – выстрелил в воздух, чтобы проводник услышал. Оказывается, проводник (тот самый Кухо, что не нашёл дороги) дремал в пяти шагах, укрывшись от ветра за большим камнем, и страшно перепугался спросонок: он решил, что начальник экспедиции хочет его убить. «Мы посмеялись над воображаемыми злоключениями Кухо, но этот пример лишний раз показал нам, насколько осторожным нужно быть в чужой стране, чтобы случайным словом или неправильно понятым жестом не нанести обиды…»

Пустыня вырабатывает у участников экспедиции особое отношение к воде: случалось, что в лагере не оставалось чистой и приходилось пить техническую воду. Ефремов с особой пристрастностью наблюдает на устройством и содержанием колодцев в Гоби: «Дорогой я думал о том, как неприятно выехать к какому-нибудь колодцу из чистой просторной пустыни. Вокруг колодца всё затоптано, выбито, загажено скотом. От удушливого зноя ещё противнее становится запах мочи и жужжанье назойливых мух. Гобийские араты совсем не умеют бережно обращаться с водой и колодцами. Если сопоставить с этим необычайно строгие законы о содержании воды и колодцев в чистоте у арабов, которые уже свыше четырёх тысяч лет являются обитателями Аравийской, а позднее и Северо-Африканской пустынь, то станет понятным, что монгольский народ, по существу, – недавний обитатель пустынной местности. По всей вероятности, он формировался в основном в степной или лесостепной местности типа Хангая или нагорий южной части Внутренней Монголии…»

Находясь в самом сердце Гоби, Ефремов делает такую запись: «Луна поднялась высоко над сухим руслом. Ветер стих. Абсолютная тишина царила кругом – ничего живого, как и за сотни километров пройденного сегодня пути. Не было слышно или видно. Резкие, искривлённые тени высокого саксаула извивались на стальном песке. Я посмотрел на юг. Беспредельный простор огромной равнины плавно погружался вниз, туда, где на горизонте лежала, уже в пределах Китая, какая-то большая впадина. Повсюду, насколько хватал глаз, неподвижно торчали исполинской щёткой призрачные в лунном свете серые стволы – море зарослей саксаула. Прямо передо мной, отливая серебром на кручах каменных глыб, в расстоянии десятка километров высился массив Хатун-Суудал. В океане призрачного единообразия, безжизненности и молчания массив казался единственной надеждой путника, местом, где можно было встретить каких-то неведомых обитателей этой равнины, широко раскинувшейся под молчаливым небом в свете звёзд и луны». Великолепное, пластичное и точное описание! Но Ефремову недостаточно просто описания: он хочет понять закономерность формирования личностных впечатлений, которые слагают этническое самосознание: «Я долго стоял, стараясь сообразить, как окружающая обстановка, отражаясь в мозгу человека, вызывает в нём строго определённые представления. Впрочем, проверить свои ощущения на ком-либо другом не было возможности – мои товарищи давно спали».

Ефремов постоянно размышляет над спецификой работы учёного в поле, отмечая, как лучше организовать работу в сложных, порой непредсказуемо меняющихся условиях. Он делает заметки и выводы, имея в виду не столько даже себя, сколько тех учёных, которые пойдут следом за ним: оптимальные решения часто рождаются из тяжёлых ошибок, и задача учёного – не повторить ошибок предшественника, взяв на вооружение из его опыта работы всё лучшее. Помня об этом, автор подробно описывает, как проходят по пустыне автомобильные дороги-накаты, как лучше обустроить лагерь в условиях Гоби, как составить план неразработанного местонахождения и сохранить его для будущих исследователей. «Научные ценности» – это выражение часто встречается в тексте и говорит о постоянной устремлённости мысли.

Вот какой вывод делает Ефремов, когда один из рабочих находит огромный скелет там, где «научная сила» даже не предполагала искать кости: «Пока я осматривал скелет, в голове складывался новый план работы. Хотя скелет был довольно велик, нужно попытаться взять его теперь же! Учёный должен помнить, что самые лучшие планы изменяются неучтёнными обстоятельствами».

При неторопливом чтении произведения мы начинаем отчётливо различать характерные черты самого Ивана Антоновича – идейного вдохновителя и непосредственного организатора экспедиции, лоцмана в бескрайних просторах Монголии и умелого шофёра, тонкого, вдумчивого исследователя и чернорабочего. Более всего нас заинтересовала та сторона работы экспедиции, о которой обычно в путевых заметках пишут меньше всего: внутренняя жизнь рабочего коллектива, состоящего из мужчин (единственное исключение – старший препаратор Мария Фёдоровна Лукьянова), несколько месяцев находящегося в экстремальных условиях.

В начале второй книги гобийских заметок «Память земли» Ефремов подробно рассказывает о сложности стоящей перед экспедицией 1848 года задачей: в 1946 году была проведена разведка, доказано «неслыханное палеонтологическое богатство» Гоби, и на втором этапе необходимо «взять эти богатства, заставить их служить науке». Автор детально рассказывает об этапах организации полевых исследований, подчёркивая важность квалифицированных работников. Как найти баланс между неизбежным в экспедиции проявлением авторитарной власти и демократическими отношениями, как создать строгую рабочую дисциплину и в то же время доброжелательную атмосферу?

Ефремову это удавалось. Вот как он описывает этап подготовки экспедиции: «Мне оставалось только восхищаться самоотверженной работой своих товарищей – шофёров, препараторов, научных сотрудников и хозяйственного персонала экспедиции. Все они без различия «чинов и званий» образовали единый коллектив перевозочной конторы и этой работе отдавали все силы и время. Работали то грузчиками, то учётчиками на складах, то упаковщиками и приёмщиками, а иногда и просто строительными рабочими, если требовалось поправить или расширить какой-нибудь старый склад».

Сам начальник экспедиции пользовался непререкаемым авторитетом, основанным на колоссальных знаниях, многообразных умениях и работоспособности; при этом Ефремов работал как и другие – «без чинов и званий». Единственной его привилегией на раскопках на Могиле Дракона была фанерная будка, в которой начальник экспедиции оформлял документацию.

Одним из ярких героев романа «Лезвие бритвы» является геолог Леонид Андреев, много лет руководивший экспедиционной работой. Его устами Ефремов излагает своё представление о том, каким должен быть руководитель экспедиции. Вот фрагмент диалога Андреева со своим учеником, молодым геологом Иверневым:

«– …Мои помощники, от главного геолога до проводника, всегда говорили: «С вами хоть на край света, хоть в саму преисподнюю». Почему? Медом по губам не мазал, уговаривать да льстить не мастер, требовал сурово. А потому, что всегда считал, что у начальника не только голова должна соображать, этого мало. Начальник – тот, кто в трудные моменты не только наравне, а впереди всех. Первое плечо под застрявшую машину – начальника, первый в ледяную воду – начальник, первая лодка через порог – начальника; потому-то он и начальник, что ум, мужество, сила, здоровье позволяют быть впереди. А если не позволяют – нечего и браться.

– Не могу согласиться с вами, Леонид Кириллович! Если коллектив хороший, загорелся общей работой...

– А надолго этого горения хватит, если никто не будет вести?»

Организовать работу экспедиции и добиться замечательных научных результатов Ефремову помогло знание людей, постоянно внимание к их нуждам, умение разрядить сложную ситуацию весёлым смехом – и при этом твёрдая, ясная принципиальность. Он вынужденно сталкивался с проявлениями человеческих слабостей – ленью, невнимательностью, беспечностью. Ему приходилось порой мобилизовывать все свои силы и умения, чтобы справиться с неожиданным препятствием, разрешить конфликт или вылечить больных. Расскажем о нескольких наиболее выразительных историях.

Зимой, при возвращении из экспедиции 1946 года машина, которую назвали «Смерч», отстала: «Время от времени мы оглядывались назад, идёт ли «Смерч» с его обвязанной верёвкой кабиной и покривившимся тентом. Андреев явно отставал – сначала мы видели чёрную коробочку, потом точку, а затем только пыль. Но столбик были исправно следовал в отдалении за нами, и мы продолжали нестись полным ходом.

А кругом тянулась всё та же белёсая равнина, почти без травы, казавшаяся бесконечной. Проехали около семидесяти пяти километров, и тут «Смерч» исчез окончательно. Остановились подождать, кляня Андреева, который расплачивался теперь за лень в уходе за машиной».

Когда же отставшая машина догнала передовую. Оказалось, что это вовсе не «Смерч». Шофёр объяснил, что обогнал крытую полуторку далеко отсюда. «Это ещё не означало аварии, и мы ждали целый час, расхаживая по тоскливой равнине и медленно коченея.

Солнце садилось, нужно было что-то делать. Пришлось отказаться от мысли ночевать сегодня в Чойрене и поворачивать обратно. «Смерч» стоял там, где он отстал от нас – в сорока километрах от аймака, в беспомощном положении, с замкнутым накоротко аккумулятором и сгоревшим прерывателем.

Чинили, заводили, таскали на буксире до десяти часов вечера, пока не убедились окончательно, что без переборки аккумулятора машина не пойдёт. Я распорядился ставить палатку – жестокий мороз совершенно скрючил тех, кому пришлось быть только зрителями наших усилий. Вода, к счастью, оказалась с собой, на дрова <…> разбили несколько пустых ящиков <…>. Палатка обогрелась. Напились чаю, поставили койки. Даже я, находившийся в состоянии тихого бешенства, немного отошёл…»

Перед нами редчайший случай, когда Ефремов пишет о своём состоянии – и в таких экспрессивных тонах! Что же делает в этом случае начальник экспедиции? Читаем дальше: «Даже я, находившийся в состоянии тихого бешенства, немного отошёл и, чтобы развеселить народ, принялся рассказывать, как мы нанимали повара для экспедиции в Алтан-Булаке». Ефремов рассказывает комичную историю – все хохочут: «Кругом меня были молодые смеющиеся лица. Быстрая «отходчивость» от невзгод – чудесное свойство молодёжи и составляет, пожалуй, самую приятную сторону работы с молодыми сотрудниками». Но сам Ефремов как начальник экспедиции, человек, отвечавший в случившейся ситуации не столько за своевременную доставку научных ценностей, но главным образом за жизнь и здоровье людей, не мог быть легко отходчивым: он принимал в своё сердце груз чужой небрежности, обернувшейся напрасным пробегом машин, потраченным днём и холодной ночёвкой, и делал выводы.

Внимание к людям для Ефремова было не просто затёртой формулировкой, но непосредственным руководством к действию. Самым ярким является пример с водой, которая в пустыне приобретала несопоставимую ни с чем ценность.

«Переводчик Намнан Дорж направился на верблюдах на ту сторону Нэмэгэту. Там, не северном склоне, в сорока километрах от лагеря, был лечебных минеральный источник – аршан. Намнан Дорж привёз пробы воды для Монгольского Комитета наук, а также два вьючных верблюжьих бака около двенадцати вёдер для лечения шофёра Александрова. У нашего завоевавшего общие симпатии, добродушного великана Ивана-Козлиного была застарелая язва желудка, полученная им ещё в войну. По сообщению Намнан Доржа, аршан имел необычно холодную воду и находился на высоте двух тысяч метров. Мы попробовали воду – она была тёмная, очень вкусная по сравнению с солоноватой водой из наших колодцев. Пришлось запретить трогать воду. Иначе её выпили бы в два дня. Водой пользовался один Иван-Козлиный, и целебная ли была вода, или причиной тому хорошее питание, но к осени он избавился от мучивших его болей».

Можете представить себе, насколько веским словом должен был обладать начальник экспедиции, чтобы запретить прикасаться к чистой питьевой воде всем, кроме одного человека! Возможно, что всеобщая вера в целебность воды тоже способствовала выздоровлению шофёра.

Другой случай кажется не таким впечатляющим, но наиболее характерен для понимания того, что внимание к людям – это не разовая акция, а каждодневный труд. Требовалось провести разведку местонахождений. Учёные пошли в пустыню пешком группами по два человека. День выдался исключительно жаркий и безветренный. Сам Ефремов с водителем Прониным с трудом, изнывая от жажды, вернулись в лагерь, который стоял на вершине плато (к лагерю надо было подниматься из ущелья). «Новожилов вернулся только к вечеру: над ним сыграла шутку гобийская прозрачность воздуха, сильно уменьшившая видимое расстояние.

Едва живые, оба несчастных путешественника начали подниматься на обрыв на четвереньках. Но я учёл свой опыт и послал им навстречу рабочего с двумя полными фляжками воды».

Такое внимание дорогого стоит!

Но внимания требовали не только рабочие, шофёры и состояние машин: значительная доля энергии требовалась на то, чтобы организовать именно научную работу. Исследователи, составлявшие коллектив экспедиции, были подлинными учёными-энтузиастами, но они обладали различными недостатками, дорого обходящимися Ефремову.

Во время промежуточного этапа экспедиции 1948 года основная часть отряда с богатой добычей возвращалась в Улан-Батор, но двое учёных, Эглон и Рождественский, оставались на месте раскопок: «Мы никак не хотели мириться с мыслью, что найденные и лежащие тут же на поверхности научные ценности могут остаться невзятыми». Участники экспедиции предполагали, что увидятся не скоро, но ошиблись: «…оба спорщика быстро пришли к согласию в отношении прекращения раскопок и явились в Улан-Батор буквально на следующий день. За это отсутствие исследовательской терпеливости и стремление носиться с места на место в надежде на крупную удачу мне не раз приходилось упрекать Рождественского, в остальном крайне упрямого и настойчивого, со вкусом настоящего учёного. Рождественский оказался дальновидным, хорошим организатором и сделался впоследствии заместителем начальника экспедиции».

В другой раз проводилось исследование «Красной гряды»: «Орлов направился с Эглоном, чтобы проверить место находки и определить возможность раскопок. Исследователи вернулись через день с заключением о нецелесообразности раскопок или задержки для дальнейших поисков. Я послушался их, не поехал на место сам, и это было моей ошибкой. На следующий, 1949 год мы провели исследование «Красной гряды». В результате чего были открыты интереснейшие, совершенно новые для Азии древнейшие млекопитающие, выкопаны целые черепа, части скелетов и, кроме того, неизвестные ранее черепахи и рыбы».

В этих горьких словах: «это было моей ошибкой» – мы слышим глубокое понимание человеческого несовершенства и ощущение – нет, не собственной непогрешимости, но собственной ответственности за успешность и подлинную научность экспедиции. Добросовестность учёного для Ефремова немыслима без человеческой порядочности и обстоятельности, которая может показаться дотошностью и даже занудством, но на деле является необходимым атрибутом научного поиска. Отсутствие такой дотошности, «полёт научной мысли» без детального фактического обеспечения приводит к падению и даже к потере уже достигнутого. Такое происшествие случилось в экспедиции в 1948 году:

«В задачу отряда входило капитальное обследование Улан-Ош, открытого Орловым, Громовым и Эглоном в 1946 году. К сожалению, проводника, водившего их, не было в аймаке. Приходилось положиться только на записи и рассказы самих открывателей. Можете представить мой ужас, когда оказалось, что никаких записей путешественники в своё время не сделали, не потрудившись даже записать расстояние по спидометру машин. Не лучше обстояло дело и с рассказами о пути по памяти: ничего внятного «открыватели» так и не сказали. Очевидно, всецело положившись на проводника, они продремали в машине до самого места. Разыскать это отсутствовавшее на картах урочище нам не удалось».

В другом случае отряд Рождественского, узнав о большом количестве «каменных костей» в Дзергенской котловине, «устремился туда и попросту бросил работу в Шаргаин-Гоби. Он спасся от ответственности только тем, что ему в действительности удалось найти крупное местонахождение. Но Шаргаин-Гоби осталась неисследованной и ждёт учёных».

Неослабевающее внимание на протяжении долгих экспедиционных месяцев, ощущение деятельной ответственности за работу всех членов отряда требовало от Ефремова предельных психических нагрузок. Только описывая беспримерный однодневный пробег почти семисоткилометрового маршрута по Гоби и умение и выдержку водителя Вылежанина, Ефремов оговаривается, что не мог его сменить за рулём: он в 1948 году не водил машину из-за воспаления нерва правой руки.

Но самым выразительным можно назвать случай на местонахождении Алтан-Тээли. Его должен был исследовать отряд Рождественского, а Ефремов на машине должен был подвезти горючее. И вот Ефремов едет по пустынной равнине Монголии, проезжает местности одну за другой и не встречает никаких следов отряда Рождественского! После долгих скитаний Ефремов делает вывод: «Вероятно, мы гнались за мифом. Я решил набрать воду в колодце, купить у аратов в стоявших неподалёку юртах барана, вернуться на гряду Оши и заняться её исследованием в ожидании, пока наши товарищи не объявятся сами».

Можно представить себе, что происходило в душе начальника экспедиции, который не нашёл отряд в условленном месте, не получил ответа на сигнальные ракеты и не увидел ни одного следа деятельности отряда, колеся по степи и расходуя драгоценный бензин и время. Читаем далее:

«Едва полуторка ушла к колодцу, а мы с «Волком» растянулись под машиной, как услышали надрывный вой мотора. Нас догнали Рождественский и Прозоровский на «Дзерене». Пронин был, что называется, весь в мыле: они гнались за нами около ста километров. Недоразумение вышло потому, что Рождественский не удосужился поставить у отворота с дороги каменную пирамидку – обо. Он попросту начертил на песке большую стрелу, которую мы на быстром ходу вовсе не заметили. Эта небрежность обернулась нам напрасным шестисоткилометровым пробегом машин. Впрочем, не совсем напрасным, потому что я осмотрел почти весь район наших работ на западе».

Дальше следует фраза чрезвычайно редкая для Ефремова, которая описывает взаимодействие начальника и провинившегося подчинённого: «После соответствующего, выражаясь по-морскому, «раздрая»…» Вот и всё, что Ефремов пишет о своём отношении к небрежности Рождественского! Но в этой короткой строке – плотнейшее сгущение эмоций. На этом история, однако, не закончена.

Итак, машины поворачивают обратно и прибывают в лагерь Рождественского, удобно поставленный близ колодца.

«В лагере я застал множество «инвалидов». У повара воспалились обожжённые сковородкой пальцы, Рождественский хромал, а препаратор Пресняков, прозванный рабочими за любовь покрикивать «комендантом», скрючился от прострела. Один из рабочих, Александр Осипов, бывший гвардеец и снайпер с лихими усами, работая полуголым, сжёг кожу на спине и теперь уныло сидел в палатке. Другой рабочий, необычайно могучего сложения, прозывавшийся Толя-Слоник, лежал в жару, без всяких симптомов. К «инвалидам» в последний момент присоединился Новожилов, который стал ссылаться на боли в почках».

Что делать в подобной ситуации? Как поступать? Ефремов пользуется литературным приёмом, который именуется «приёмом умолчания». Он коротко сообщает, что на раскопках стали помогать шофёры Пронин и Вылежанин, наиболее опытные и проверенные участники экспедиции. А затем следует как бы отстранённо поданная информация: «К счастью, в экспедиции больные быстро выздоравливают. Не прошло и трёх дней, как все «инвалиды» поправились, за исключением повара, серьёзное нагноение у которого потребовало хирургического лечения. Пока, до врача и больницы, его лечили спиртовыми и содовыми компрессами».

И далее идёт подробное, сдержанное и от этого особенно комичное описание того, как «несокрушимый Эглон» едва не погиб от… кислого молока! Бидон кислого молока, поставленный в нагревшуюся палатку, взорвался струёй кислого молока, которая залепила Эглону глаза и очки. «Через минуту все уже весело хохотали вместе с пострадавшим» – и больше ни слова о выздоровлении «инвалидов».

Мы знаем, что в экстремальных ситуациях организм человека мобилизует все силы, все способности сопротивляться недугам. Но когда экстремальная ситуация становится не экстремальной, а обычной рабочей, человек втягивается, привыкает к ней, но приходит момент, когда наступает утомление, выражающееся в унынии и заболеваниях. И в подобной ситуации человек может открыть ещё неведомые ему резервы организма, но для этого нужно осознанное усилие или мощная энергия другого человека, способная стать катализатором, разбудить спящие и неведомые самому больному силы. Мы можем только предполагать, что именно делал Ефремов, чтобы помочь «инвалидам», но его влияние, требующее огромных затрат энергии духа, несомненно. И нескрываемой гордостью звучит обоснованные научный вывод: «…Алтан-Тээли оказалось самым богатым из всех местонахождений ископаемых млекопитающих в Монгольской Народной Республике».

«Дорогу ветров» можно перечитывать много раз, разглядывая кристалл текста под разными углами. Можно изумляться тому, как человеческая мысль раскрывает тайны геологической летописи, как прекрасна Монгольская Гоби и какую радость приносит дружная работа слаженного трудового коллектива. Кристаллическая решётка не видна человеческому глазу, но без неё кристалла не существует. В «Дороге ветров» автор почти не говорит о себе прямо, но вчитайтесь внимательно, и Ефремов непременно предстанет перед вами – и как большой учёный, и как большой человек.