В авторском предисловии к роману «Франкенштейн», сопровождавшем издание 1831 года в серии «Образцовые романы» («Standard novels») лондонского издательства «Colburn and Bentley», Мэри Шелли приводит некоторые обстоятельства написания своего самого знаменитого произведения.

Уступая желанию публики узнать подробности частной жизни известных литераторов, она, в частности, подробно рассказывает ставший хрестоматийным миф о конкурсе на сочинение страшного рассказа, который затеяли Байрон и его друзья Перси Биши Шелли доктор Полидори, и к которому присоединилась и Мэри Шелли.

Говоря об истоках образов своего романа, писательница упоминает разговоры вышеупомянутых друзей о неких обстоятельствах одного эксперимента философа-натуралиста Эразма Дарвина, деда знаменитого впоследствии эволюциониста:

«Many and long were the conversations between Lord Byron and Shelley, to which I was a devout but nearly silent listener. During one of these, various philosophical doctrines were discussed, and among others the nature of the principle of life, and whether there was any probability of its ever being discovered and communicated.

They talked of the experiments of Dr. Darwin, (I speak not of what the Doctor really did, or said that he did, but, as more to my purpose, of what was then spoken of as having been done by him,) who preserved a piece of vermicelli in a glass case, till by some extraordinary means it began to move with voluntary motion. Not thus, after all, would life be given.

Perhaps a corpse would be re-animated; galvanism had given token of such things: perhaps the component parts of a creature might be manufactured, brought together, and endured with vital warmth».

В переводе Зинаиды Евгеньевны Александровой: «Лорд Байрон и Шелли часто и подолгу беседовали, а я была их прилежным, но почти безмолвным слушателем. Однажды они обсуждали разные философские вопросы, в том числе секрет [ на совести переводчика такая нюансировка, у Мэри Шелли никакого «секрета» нет — Saddlefast] зарождения жизни и возможности когда-нибудь открыть его и воспроизвести [у Шелли – сообщить от нем — Saddlefast].

Они говорили об опытах доктора Дарвина (я не имею в виду того, что доктор реально сделал или уверяет, что сделал, но то, что об этом тогда говорилось, ибо только это имеет отношение к теме); он будто бы хранил в пробирке кусок вермишели, пока тот каким-то образом не обрел способности двигаться. Решили, что оживление материи пойдет иным путем.

Быть может, удастся оживить труп; явление гальванизма, казалось, позволяло на это надеяться; быть может, ученые научатся создавать отдельные органы, соединять их и вдыхать в них жизнь».

Думаю, многих читателей смущала нелепо звучащая деталь – ожившая вермишель. В чем тут дело? Британский исследователь Десмонд Кинг-Хили (Desmond King-Hele) предположил, что речь может идти о недоразумении.

Вероятно, исток ошибки Мэри Шелли лежит в неверно воспринятой ею на слух сути эксперимента Дарвина. В примечаниях к своему «Храму природы», опубликованному в 1802 году, ученый описал следующее свое наблюдение:

«Thus the vorticella or wheel animal, which is found in rain water that has stood some days in leaden gutters, though it discovers no sign of life except when in the water, yet it is capable of continuing alive for many months though kept in a dry state» -

«Таким образом, сувойка, найденная в дождевой воде, остававшейся несколько дней в свинцовом водостоке, хотя и не подают признаков жизни нигде, кроме как в воде, тем не менее, были в состоянии продолжать жить много месяцев, даже содержась в сухом месте».

То есть, Мэри Шелли ошиблась – на слух незнакомое ей латинское слово vorticellae, означающее сувойку-инфузорию, приняла за хорошо известное vermicelli.

Интересно, что в романе Питера Акройда «Журнал Виктора Фроанкенштейна», представляющего собой вариант истории о Франкенштейне, опирающийся как на текст Мэри Шелли, так и на многочисленные варианты мифа о Франкенштейне и чудовище, созданные на основе этой повести, воспроизводится та же ошибка.

В лекцию профессора Дэви, ученого, которому надо бы знать о науке больше, чем самой писательнице, Акройд тем не менее включает дословно тот же самый фрагмент об опытах Эразма Дарвина из предисловия писательницы к книге. И Дэви вынужден говорить тоже о вермишели:

«Dr. Darwin, who very sensibly proposed the differentiation between vitreous and resinous electricity according to their seats of operation, preserved a piece of vermicelli in an electrical case until it began to move with voluntary motion. What could then not be achieved with the human organs under like conditions?»

В переводе Анны Асланян: «Доктор Дарвин – чрезвычайно разумно предположивший, что электричество, согласно области его действия [в оригинале, конечно, говорится не об области действия, а о среде, в которой проводится эксперимент по получению электричества — Saddlefast], следует различать на стеклянное и смоляное, — поместил в электрический ящик немного вермишели и держал ее там, пока она не начала двигаться самостоятельно. Что же тогда говорить о человеческих органах? При сходных условиях с ними возможно добиться чего угодно».

Так в романе Акройда снова возродилась ошибка Мэри Шелли.

В 2009 году увидела свет монография «Поэтика тела в рассказах Э. А. По». Автор монографии – кандидат филологических наук, сотрудник ИМЛИ Александра Уракова. Подробности об авторе можно прочесть здесь http://www.imli.ru/structure/dep_europame... .

Это исследование, на мой взгляд, может представлять большой интерес, как для любителей фантастики, так и для всех поклонников литературы. Особенно, конечно, для тех, кто увлекается творчеством замечательного американского писателя, двести лет со дня рождения которого мы отметили в прошлом году.

Рассматривая «случай По» в его отношении к телу, Уракова выделяет в качестве основной проблему репрезентации, особенно воплощения (em-body-ment) тела в его текстах. Исследовательница использует то определение репрезентации, которое можно найти у французского философа и исследователя искусства Луи Марена (1931-92). Представлять означает, с одной стороны, замещать данной нам вещью отсутствующую. И, с другой стороны, представлять означает выставлять напоказ, утверждать или предъявлять, утверждать присутствие предмета.

Уракова особо подчеркивает, что тема репрезентации тела не может считаться маргинальной для творчества Эдгара По в целом. Специфика его прозы во многом определяется тем разрывом между телом и его презентацией, который становится зазором «между словом, нередко «готовым», «заемным» (литературным, добавлю я) и телесным опытом, который это слово фиксирует» . То есть этот зазор может пониматься как трансцензус, как посредник между субъектом и его выражением себя в пространстве литературы, и шире, в пространстве социального. Такой зазор становится пробелом, тем «белым листом бумаги», на котором пишет автор, местом письма По.

Среди рассматриваемых в монографии примеров репрезентации телесности в произведениях По в первой главе исследования «Тело в пространстве видимого», можно выделить следующие, наиболее интересные: формы видения тела в рассказах По – как рассказчик смотрит на тело, с какой позиции он его видит. Продуктивной представляется постановка Ураковой вопроса о том, является ли По фланером в том значении, какое это слово получило в исследованиях Беньямина. Исследуется логика искажения и деформации тела, такого нередкого явления в прозе По, как описание распада и собирания тела вновь, дана проблематика гротескового тела.

Во второй главе «Телесный коллапс и обрыв повествования» тело рассматривается уже не как предмет наблюдения, а как самостоятельная сила, оказывающая сопротивление контролю со стороны рассказчика. Как, например, в «Лигейе», тело Лигейи оказывает определенное гипнотизирующее действие на персонажа-рассказчика. Этот пример позволяет исследовательнице выйти на тему романтической метафоры «прекрасной Медузы», соединяющей антиномичные формы прекрасного и отталкивающего. Подробно рассматривается тема зеркального тела, отражения как презентации. Тема «двойника», «Уильяма Уильсона» описывается Ураковой как один из приемов мнимой исповедальности в прозе По.

Третья глава «Поэтика ощущений» погружает прозу По в контекст эстетики «чувственности» и «чувствительности» прозы первой половины 19 века. А также проводит параллели между литературным контекстом эпохи и ее психологическим дискурсом. Медицинские и физиологические мотивы в прозе По имеют важное значение как на уровне метафоры, так и на уровне построения нарратива. Безумие персонажа «Падение дома Ашера» делает его индуктором целого сюжета, едва ли не предшественником литературного мифа «эволюционной дегенерации». Последний в роду Ашер становится центром своего рога «магнетической цепи», по которой безумие передается рассказчику. Мотив «материальной силы слова» приобретает как бы научное, психологическое и физиологическое, дискурсивное подтверждение, и одновременно становится метафорическим полем, создающим ткань повествования. Развивая эту тему, Уракова приводит значительный материал, позволяющий говорить о «заражении» письмом как стратегии По-рассказчика.

Творчество Э. А. По метафорически выражается в книге через образ «машины без балансира». «Чем больше усилий прилагает повествователь, преобразовывая эмпирический «материал», тем больше встречная сопротивляемость последнего» .

Воля к письму приводит к срыву, к психопатическому акту, к саморазрушению, которое выражается в письме как избыточном жесте все новых попыток репрезентации реальности.

Книга Ураковой необыкновенно богата содержательно. Я перечислил лишь случайно выделенные мной фрагменты ее выдающегося исследования. Всякому интересующемуся читателю книга окажется как интересной, так и полезной.