Ожидание сводит с ума. К грохоту вражеской тяжелой артиллерии он уже давно привык. Это только поначалу так страшно, что ты орешь, не слыша себя. Слыша лишь нарастающий визг летящего прямо в тебя снаряда и разрывающий черепную коробку взрыв, и стук барабанящей по каске земли.
Тот, в воронке, тоже орал. Целый день. В пятнадцатиминутные интервалы меж обстрелами его было слышно.
Лось плюет еще.
Скоро обстрел кончится, и тогда можно будет спросить Белаза, что там видно. Белаз прыгает в последний раз и, развернувшись, съезжает по стенке на задницу. Вслед за ним течет, коровьими лепешками шлепаясь на каску, жидкая грязь. Белаз не обращает внимания. В руках его армейский бинокль. Он спешит скорее спрятать оптику в футляр. Полевой бинокль – одна из тех немногих старых вещей, что еще работает.
«Что там?» – Лось вскидывает подбородок вопросительно. Белаз мотает головой из стороны в сторону, и становится ясно, он ничерта не видел.
Лось плюет еще.
– Это конфеты, – говорит Ступка, и звук слов в этой внезапно обрушившейся тишине бьет по ушам. Он так громок, что, кажется, заглушает даже шлепки плюхающихся в воду ошметков земли. Из воронки по-прежнему не доносится и звука.
– Чего? – переспрашивает Лось, и его голос звучит глухо.
– Это конфеты, – отвечает Ступка уверенно. – Мне отец рассказывал, я помню. Яркие фантики, а внутри конфеты. Вкусные. Есть Балет, Весна, Мишка на севере. А это Говяжий бульон на косточке. Хочешь?
Ступка брешет, будто бы помнит своего отца. Ему никто не верит. Такого попросту не может быть. Хорошо, если его отца помнит хотя бы его мать. Но никто не рискует спорить с ним. Даже Белаз.
– Давай, – говорит Лось, протягивая ладонь. Прямоугольная конфета завернута в ярко-желтую глянцевую бумажку. Лось отправляет её в рот вместе с оберткой.
– Ты не жуй, дурак. Соси. Конфеты не жуют как хлеб или там кашу.
Лось послушно перекатывает конфету языком, снимая заодно раскисший фантик.
– Солёная, – говорит он.
– Солёная? – Белаз поднимает взгляд. – Какая ж это конфета? Конфета должна быть сладкая.
– Не сладкая, дубина. Вкусная. – Поправляет Ступка.
«Вкусная» – молча кивает, соглашаясь, Лось. Она такая вкусная, что жжет язык, раздражая рецепторы. Рот наполняется слюной. Лось не успевает сглатывать. Слезы брызгают из глаз, свербят в носу.
– Мощная вещь, – выдыхает Лось, когда от конфеты остается только этот, солоновато-острый вкус. – Еще есть?
– Ящик. Бери, не хочу. – Лениво отвечает Ступка. Нож в его руках ловко потрошит серебристую жестянку. Внутри может оказаться всё что угодно. От прогорклой овощной икры до засахаренной сгущенки.
– Бульон, – говорит Белаз, пробуя слово на вкус. – Бульон это выварка. – Голос его неуверен.
Ступка кончиком ножа поддевает, отгибает крышку.
– А тебе не все равно? – Поднеся банку к лицу, он боязливо втягивает воздух ноздрями. В этот момент он похож на старую крысу. Три километра и два боя назад он точно так же нюхал такую же банку, найденную на заброшенных армейских складах, под завалами. Галлюцинации, вызванные ядовитым грибком, были страшнее реальности и оставили по себе крепкую память.
– Спросил бы Учителя, может из них сварить чего можно? – говорит Белаз, пересыпая горсть завернутых в желтые фантики прямоугольников.
Лось нагибается – ранец тянет его дальше, и колени погружаются в жидкую грязь – набирает полные карманы солоновато-острых конфет.
– Пойди сам и спроси, умник, – фыркает Лось.
Они все разом оглядываются на стену окопа, за которой в каких-то полутора сотнях метров, всего двое суток назад кричал салажонок.
– Надо укрепить – неловкое молчание нарушает Белаз. Он достает из-за пояса малую пехотную лопату и вонзает блестящий, отполированный тоннами срезанной земли штык на полную глубину.

Перегруппировку войск перед наступлением прикрывают с воздуха. Задевая крылом низко нависшие тучи, пролетают штурмовики, поливают землю пулеметным огнем, подавляя огневые точки противника. Бегут от окопа к окопу, пригибаясь инстинктивно, бойцы. Пользуясь краткой передышкой, Ступка спешит варить походную баланду. Мешает густое, булькающее варево. Ложка скрежещет по днищу мятого котелка.
– Пушечное мясо. – Привстав, Белаз следит рассыпающиеся по полю фигурки. – Сюда. К нам. Ну! – Солдаты бегут мимо. – Уроды. – Последний из бегущих бойцов спрыгивает в окоп. Будто ныряет под землю. Солдатиком. – Как они думают, мы будем тут наступать? Какими силами?
– Чё ты дёргаешься? – Лось сосредоточенно чистит автомат. Капает на ветошку жидкой ружейной смазки и спешит закрутить колпачок на маленьком стеклянном пузырьке из-под каких-то лекарств. – Ну и хорошо, что нет никого. Или ты ждешь, что к нам пришлют отряд егерей вместо салажат с фермы? Сам знаешь, – он замолкает, не закончив. Падает, мелькнув над краем окопа, каска, и вслед за нею переваливается, стягивая за собой комья земли, солдат. – Во те на! – говорит Лось, забыв об автомате в своих руках. Рядовой встает на четвереньки, поднимается на ноги. Пузо его, грудь и колени черны от грязи.
– Рядовой Синица прибыл в распоряжение капрала Дергуна! – гаркает солдат, поднося ладонь к виску. Гаркает зычно, но стоит, согнувшись в три погибели.
– К пустой голове руки не прикладывают! – рявкает Белаз, и рядовой спешно нагибается за каской. Та уже полна зловонной бурой жижей. Кроме как в окопе справлять нужду солдатам негде. Он опрокидывает каску, выливая содержимое, нахлобучивает на большую бритую голову с оттопыренными ушами и снова сгибается по стойке смирно. Течет по цыплячьей шее, забегая за воротник, грязная водица. Рядовой зябко поводит плечами. – Как стоишь? – Шипит Белаз, раздувая ноздри. – Смир-р-р-рна! – Солдат распрямляется как заржавленная пружина. Медленно и с натугой. Голова его так и остается втянутой в плечи. В глазах плещется ужас. – Вольно. – Говорит Белаз через минуту, и солдат съеживается, теряя сантиметров тридцать роста. – На! – В руки ему тыкается малая пехотная лопата. – Стену окопа поправь, скотина.
– Капрал... Так артподготовка через семнадцать минут, капрал, – мямлит рядовой, смаргивая набегающие на глаза струйки грязной воды.
– Нету капрала. – Разворачивает и толкает его в спину Белаз. – Погиб смертью храбрых.
Рядовой смотрит на лопату, затем обводит взглядом окоп. Он не умеет рыть окопы.
– Давай покажу, – улыбаясь, с места поднимается Учитель.

– Я теперь понимаю, почему все его ученики погибли, – говорит Лось, глядя в спину споро работающего Белаза. Сощурившись зло, водит желваками. Рот полон слюны. Хочется сплюнуть, но слюна полна солоновато-острого вкуса. Где-то под ложечкой возникает мучительное, тянущее, с детства знакомое ощущение. Лось проверяет карманы, дергая язычки змеек. Те застегнуты до конца. Ткань комбеза, тонкая и прочная, четко обрисовывает грани и углы набитых в карманы конфет. – Страх наш лучший учитель, – продолжает Лось голодно сглатывая. – «Держи голову ниже и думай о том, как выбраться»?
– «Как по-настоящему выбраться», – отвечает Белаз с хирургической точностью вырезая нишу для боеприпаса. – Ты никогда не думал, что значит «по-настоящему выбраться»?
Лось не успевает ответить. Вспыхивает закатное зарево работающих установок, и, сотрясая землю разрывами, накатывает волна залпов. Машинально открыв рот, Лось смотрит, как пригибается Ступка, как Белаз вжимается в стену окопа всей своей тушей, как падают в рыжую воду мелкие комья грязи. И по его каске тоже стучат жирные капли земли. Лось так хорошо знает этот звук, что ему кажется, будто он слышит его. И крик. Лось так хорошо помнит этот крик, что ему кажется, будто и сейчас салажонок орет, заходясь от страха. Белаз ловит его взгляд и качает головой.
Из воронки по-прежнему не доносится и звука.
Зато теперь у него есть целых три часа, чтобы подумать, что значит «по-настоящему выбраться»?

Трещит земля как пустой орех,
Как щепка трещит броня
А Боба вновь разбирает смех:
Какое мне дело
До вас до всех?
А вам до меня!

Неправда, будто в те три часа, что вражеская тяжелая артиллерия ведет обстрел их позиций, солдату ничего не остается делать, кроме как вжаться в стену окопа, слиться с ней, продавливая своим телом жирную упругую землю, и молиться, молиться солдатскому богу о спасении.
Ступка знает, что значит «по-настоящему выбраться». Ему это не интересно. Он хотел бы жить и умереть здесь – в этом лучшем из известных ему миров. И потому, пока Лось сидит, распялив рот, вперив пустой взгляд в пространство, Ступка думает, где бы взять еще чистой, бутылированной воды. Из последней два дня назад он сварил похлебку. Похлебка хорошо приглушает голод.

Ложка скоро скребет по днищу мятого, черного от копоти котелка. Ступка бросает взгляд на часы – через семь минут их артиллерия начнет обстрел вражеских позиций, а потом они перейдут в наступление. Окунувшись в густое облако пара, Ступка зубами снимает пробу. Рука дрожит. Кончик раскаленной ложки обжигает выпяченную нижнюю губу. Ступка вздрагивает, и нервная судорога проходит по всему телу. На секунду он прикрывает глаза, наслаждаясь вкусом недоваренных рисовых зёрен и ощущением обволакивающего лицо тепла. Медленно расслабляются сведенные мышцы шеи. Ступка вздыхает и принимается разливать полуготовую баланду. Другого шанса пожрать у них может и не быть.
Пехотная лопата, неумело срезающая пласты земли, замирает на миг.
– Давай-давай, не останавливайся, – бросает Белаз, первым принимая свою порцию похлебки. – На тебя здесь никто не рассчитывал. Поешь после атаки… Если вернешься.
Вторую порцию Ступка наливает себе. Щедро зачерпывает рисовой гущи. Лось вытирает грязные руки о грязные штаны и достает из карманов обвески гнутую алюминиевую ложку – его очередь третья. Учитель получает оставшееся – жидкую юшку и пригоревшие к днищу рисинки. Хлеба нет. Запасливый Лось ищет по карманам кусок сухаря. Тот хранится в плоской проржавевшей жестянке. Она поддета под ремень его ранца, а Лось всё хлопает себя по ляжкам, забыв, как сам, по старой привычке голодного фермерского детства, спрятал его туда от крыс.
– Жри давай, – говорит Ступка. У него свои виды на этот сухарь.
Покосившись на часы, Лось шумно вздыхает. Алюминиевая ложка скоро переправляет небогатое содержимое солдатского котелка в жадный лосиный рот. Ступка ест не спеша, тщательно пережевывая пищу – так как учил его отец.
– Главное закрепиться в воронке, – говорит Белаз. Он уже вычерпал гущу, и теперь пьет через край пресную выварку. Солдатский котелок в его широченной ладони кажется обыкновенной кружкой. – Слышь ты, фермерский! По команде «в атаку» бежишь вперед и налево. Бежишь, а не лезешь на пузе. Понял? Увижу твою задницу, глядящую в небо – пристрелю.
Салажонок молча кивает.
– Не слышу ответа, – Белаз склоняет голову набок. На командирском тактическом шлеме выцарапано «Капрал Дергун».
– Так точно! – отвечает солдат. В его голосе звенят слёзы. Вздернутые плечи начинают мелко дрожать. Длинные руки повисают безвольно.
– Кончай копаться, – говорит Белаз, прихлёбывая из котелка. – Чай не могилу себе роешь.
Лось фыркает, давясь. Брызгает во все стороны мутная юшка.
– А-ха-ха, – ржёт Лось, заваливаясь в бок.
Ступка ухмыляется криво. Смотрит в спину вяло работающего салажонка. Тот обречен и подохнет. Не сегодня, так завтра. Пушечное мясо. Животное, выращенное на ферме на убой. Ступка не станет кормить его. Если только не прикажет Белаз. Ты или дерешься за свою еду, или подыхаешь голодным – это правило одинаково для всех известных Ступке миров. Это правило вбил в него его отец, вместе с именем, которое никто уже никогда не отнимет.
– Тебя зовут Иван Ступка, – огромный встрепанный человек в форме со споротыми нашивками бьет его наотмашь, повторяя одну эту фразу.
– Меня зовут Иван Ступка, – бьет он чью-то безвольно мотающуюся голову об асфальт, повторяя одну эту фразу.
– Меня зовут Иван Ступка! – орёт он, стоя в узкой каменной яме карцера.
Имя – единственное, что осталось у него от жизни до фермы. Это было всё, что принадлежало ему. Он никому не позволит трогать своё.
– Не плач, – говорит Учитель, стукая ложкой о край котелка. – Я оставлю тебе похлёбки. Погляди-ка, сколько. Хватит на роту!

– Нельзя выбраться по-настоящему! – орёт Лось, пытаясь перекрыть вой летящих снарядов, грохот разрывов над головой, стон проседающей земли. Его голос доносится будто издалека. А может быть Ступка читает по губам. – Мы все умрем! – Судя по тому, как опустились уголки его рта, эта светлая мысль впервые пришла в его пустую голову.
– Есть один способ! – кричит Белаз в ответ.
– Да пошел ты! – Лось не жалеет слов, посылая Белаза далеко и надолго. Для наглядности снимает с плеча автомат.
Белаз ухмыляется. Белаз не настолько туп, чтобы стать дезертиром. «Расстрел на месте» – слишком высокая цена за сомнительную свободу подыхать от голода в зачумленных городах. Они сами не раз участвовали в облавах. Находили в подвалах и выволакивали наружу людей в форме без знаков различия. Те шатались от слабости и плакали от яркого света. Жалея патронов, они оглушали их ударами прикладов в затылок, а потом добивали, вонзая штык-нож в сердце.
Может быть, Белаз действительно знает ответ? Ступка дремлет, из-под полуприкрытых век наблюдая, как содрогаются стены окопа, как осыпается мелкою крошкой земля, как сидит, улыбаясь, Белаз.
Он скажет им, когда обстрел кончится.
– Мы должны выиграть эту войну.

Но пуля-дура вошла меж глаз
Ему на закате дня,
Успел сказать он
И в этот раз:
Какое мне дело
До всех до вас?
А вам до меня!

Эти слова так неожиданны, что они просто молчат в ответ. Лось застыл, как сидел, с распяленным ртом. Только Ступка распахивает глаза шире.
– Мы должны выиграть эту войну, – повторяет Белаз с нажимом. – Вы никогда не хотели спросить Учителя, как всё началось? Он родился еще до войны. Жил в городе. Работал в школе. Он должен знать. – Ему отвечает плеск падающих в воду комьев земли. – Я всегда хотел, – начинает он, чувствуя, как предательски дрожит голос, – всегда хотел спросить. И не мог. Боялся ответа. Страх убивает волю. – Ему не хватает воздуха. Дрожащие руки сами расстёгивают впившийся в шею ремешок командирского шлема. А на капрале Дергуне тот болтался свободно. Широкий выпуклый лоб блестит бисеринками пота. Белаз отирает его рукавом. – Не важно, как все началось. Главное, чтобы всё поскорее кончилось. – Он опускает глаза, глядя на шлем в своих руках, будто бы видя его впервые. – Не будет войны, не будет солдат, не нужны станут фермы, и люди смогут жить свободно, не прячась от патрулей, словно дезертиры. Они снова построят города, проложат между ними дороги, посадят деревья, будут выращивать хлеб…
– Да ты псих, – говорит Лось тихо.
Белаз замолкает, чувствуя, как бросается в лицо кровь, как вздувается, отдавая болью в висок, толстая синяя жилка над переносицей.
– Ты собираешься выиграть эту войну? – спрашивает Ступка, склонив голову к плечу.
– Или умереть, пытаясь, – ответ выходит глух. Белаз кашляет, силясь прочистить пересохшее горло.
– Какой план? – спрашивает Ступка, передёргивая затвор автомата.
– Для начала мы должны вытащить Учителя.
– Так я и знал. – Лось плюет в лужу.

– Может быть он ранен? – Учитель смотрит на стену окопа. Там, всего в каких-нибудь полутора сотнях метров благим матом орёт фермерский.
– Был бы ранен, уже давно заткнулся бы, – отвечает Белаз. – Вот же тупая скотина, – он поднимает голову, прислушиваясь к крику, – я б пол жизни отдал за эту воронку, а он сидит там и орет, будто резаный.
– Я пойду к нему, – старик поправляет съехавшие на нос очки.
– Отставить, – говорит Белаз тихо. – Хочешь сдохнуть? Расскажи-ка еще разок, как погибали твои ученики, Учитель? Уходили на фронт добровольцами? А потом возвращались в цинковых гробах? Сколько похоронок ты получил, дед, прежде чем закрылась твоя школа? – Учитель смотрит на него, моргая. Глаза его полны слёз.
– Я неправильно учил их, – лепечет он. – Учил умирать, и не смог научить выжить. – Плечи его вздрагивают от беззвучных рыданий.
– Вот и заткнись. Учитель. – Белаз вкладывает в эту кличку всё своё презрение. И тот замолкает как побитая собака, втягивая голову в плечи, опуская глаза. – Каску надень, – говорит Белаз, глядя, как бежит по седым волосам жирная белёсая вошь.
Большие бледные руки, перекрученные вздувшимися узлами вен, послушно тянутся к каске.
– Я был плохим учителем, я учил их тому, чего не мог сделать сам, я должен был быть с ними… – Белаз равнодушно отворачивается. Через пару минут начнется обстрел, и тогда не будет слышно ни стариковского бормотания, ни истошного ора застрявшего посреди зоны обстрела салажонка.

– Я думал. Эта скотина бьет вон с той высоты. Больше ему стрелять неоткуда. – Белаз передает полевой бинокль Ступке.
– А может они оба того? – спрашивает Лось с надеждой, сквозь оптический прицел вглядываясь в серую пелену мелко моросящего дождя.
– Он дошел до воронки, – отвечает Белаз. Он уверен в этом так, будто знает наверняка, с той самой минуты, как внезапно стих не смолкавший целые сутки крик. – Он дошел, – повторяет Белаз, чувствуя, как его колотит от ярости. – Ты, Лось, можешь никуда не ходить. Главное, засеки мне этого сукина сына и гаси его, покуда хватит боезаряда.
– Это можно, – говорит Лось, устраиваясь поудобнее на скате окопа.
– Пойдем с двух сторон. Хоть один, да прорвется. Закрепимся в воронке, считай обеспечим плацдарм наступления.
– Какого нахрен наступления, Белаз?! Атака провалена, на завтра отход.
Лось лежит пузом на покатой стене переднего бруствера, щека вжимается в ложе приклада оптической винтовки.
– Не дергайся, Лось, – говорит Белаз. – Не закрепимся, отойдешь завтра вместе со всеми.
– Ты псих, – говорит Лось. По его лицу видно: он хочет сплюнуть.
– У нас семь минут. Давай, – кивает Белаз Ступке и задерживается еще на секунду, глядя, как тот, пригибаясь, спешит по траншее прочь. А после и сам разворачивается, бежит в противоположную сторону, считая шаги.
«Должно хватить пятидесяти метров». И через пол сотни шагов траншея виляет вбок. Короткий ход заканчивается окопом. Двое убитых смердят так, что Белаз отступает, поднимает и застегивает на кнопку воротник формы. Переворачивает уткнувшееся в стену окопа тело. Распухшее лицо покрыто трупными пятнами. Во лбу чернеет аккуратное пулевое отверстие. Окоп выходит прямо на предполагаемую линию обстрела. Белаз улыбается. Он не ошибся. Снайпер засел там.
Едва он успевает подумать об этом, раздается хлопок выстрела. И без того негромкий звук приглушен расстоянием и плотной пеленой падающей с неба воды. В ответ раздается точно такой же, с их стороны.
– Гаси его, Лось, гаси, – шепчет Белаз, наступая ногой на труп, используя его как ступеньку. В два приема он поднимается из окопа, и у него больше не остается времени для размышлений.
Двадцать три шага. Глухо хлопают выстрелы с их стороны. Лось тупо кладет пулю за пулей, как и было приказано. Двадцать семь. Пуля бьет под ноги, и он срывается с места, уже не считая шагов, пригнувшись к самой земле и петляя изо всех сил.
Он больше не видит воронки, только брызги грязи, летящие из-под подошв. «Сейчас начнется артобстрел», напоминает бесстрастный внутренний голос, и он падает, влетая в воронку головою вперед.
­– День-ночь, день-ночь, мы идем по Африке, день-ночь, день-ночь, все по той же Африке, Пыль-пыль, пыль-пыль от шагающих сапог, пыль-пыль, пыль-пыль, пыль-пыль – видит Бог!
– Он научил его этой песне! – смеётся, плача от боли Ступка. – Он научил его этой проклятой песне!
– Дай посмотрю, – Белаз становится на колени, отнимая окровавленные руки от живота Ступки.
Вспыхивают огни артиллерийских установок. В их красном отсвете хорошо видно, как сидит, беззвучно шевеля губами, салажонок, а на коленях его мерно раскачивается в такт словам голова умершего Учителя.

Простите солдатам последний грех,
И в памяти не храня,
Печальных не ставьте над нами вех.
Какое мне дело
До вас до всех?
А вам до меня?