С уважением к пишущим и читающим здесь.

А я бы не спешил осуждать персонажа «за бесцельно/бездарно прожитые годы», конформизм и прочее, «заведомо обречённое на поражение». Не стал бы, поскольку не осуждает своего героя сам автор — а глубоко ему сочувствует. Войнович не судит, потому что не возвышает себя над своим героем...

«Уходя, я еще раз оглянулся. Закрыв глаза и прижав к груди шапку, Ефим лежал тихий, спокойный и сам себе усмехался довольно.

В ту же ночь он умер».

Так, абзацем, выделить фразу о смерти инвалида-победителя можно лишь с одним чувством: с глубокой жалостью. А жалость и осуждение — плохие соседи, вместе не уживаются. Фабула — довольно прозрачно, гоголевская. Но перепрочтение её — чеховское. Это те же современные проекции Чехова, что у Вампилова, у Трифонова, а ещё ближе (ИМХО) — у Довлатова, персонажи которого даже не делятся на «положит» и «отрицат». Сам человек смелый и «зубастый», Войнович неоднократно говорил о своём неосуждении «не-борцов».

Прочитывать повесть как упрёк конформисту Рахлину — то же, что видеть в трифоновском «Обмене» упрёк конформисту Дмитриеву. Тот бездействует, поскольку любое его действие принесёт боль близким людям — или матери с сестрой, или жене с дочерью. Конформист Рахлин не борется, просто потому, что это смертельно опасно. Он знает это генетически.

Да и что это, собственно, за постановка вопроса: а что это ты вдруг не борешься с властью? «да разве так спасают Россию?» большевизм в зеркале. Не так давно «многие мы» носили значки «Борис, борись!» — а что это означало? Борись за нас за нас, то есть вместо нас, — мы не умеем. Потребовать «Ефим, борись!» = потребовать «Акакий, борись!». Ни Башмачкин, ни Рахлин не влезут на танк у Белого Дома. Из своего не вылезут...

Не боролся Мандельштам, погибший в лагере, не боролся Хармс, живший и писавший только так, как он мог жить и писать, и расстрелянный в начале войны. Не боролись Олеша и Шкловский, тихо задавленные властью, и даже Гроссман, задушенный в подворотне.

Знаете, тут надо уговориться о системе ценностей (не столько оценивающих повесть, сколько писавшего её). Мудрый раввин Зуся говорил: «На том свете меня не спросят — «Зуся, почему ты не был пророком Моисеем?» На том свете меня спросят — «Зуся, почему ты не был Зусей?»» Рахлин был Рахлиным, и Ак.Ак. был собою, и оба просили лишь об одном: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете? Я всегда пишу о хороших людях».

У А.Б. шинель — отняли, Е.Р. свою шапку — вернул! Но ценой жизни. И я не усматриваю в интонации Войновича гордости за взбунтовавшегося кролика Рахлина. Не вижу я, что он, как Данко из собственной груди сердце, вырвал из груди Советской власти шапку. Вот тонкость, связанная с современным/вечным пониманием и обликом трагедии: смерть может быть не подвигом, а бытовой подробностью. Распределяли шапки как-то раз – и он погиб. Такие дела…

Я плачу – да, каждый раз, — когда читаю концовку романтического эпоса «Белый пароход»: «Одно лишь могу сказать теперь — ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа. И в этом мое утешение. Ты прожил, как молния, однажды сверкнувшая и угасшая. А молнии высекаются небом. А небо вечное. И в этом мое утешение». Айтматов навсегда припаял эту повесть к моей кнопке «плакать».

А Рахлин принимал то, с чем не мирилась его взрослая душа. А Рахлин не мелькнул, как молния. Просто его поставили перед последней остроты вопросом: «Ты – человек?» А он был человек – как все. Рахлин – не герой-исключение, он персонаж-правило. Масса у нас в литературе отбунтовалась в 20-х годах, в 70-е она стала вызывать сожаление и сочувствие. Источник несчастья, как выяснилось в литературе-наследнице революции, заключался не в несправедливом общественном устройстве, а в каком-то глубинном несовершенстве мира.

«Шинель» и «Шапка» подсоединены к одной моей кнопке – «жалеть». Это кнопка другая. Так же, как кнопки «любить» и «радоваться» — разные. У каждого из нас набор кнопок одинаковый, схемы подсоединения могут быть разные. (Сам этот факт – на моей кнопке «радоваться»!)

И осуждать человека, страдавшего в несовершенном мире, но не боровшегося, считать его жизнь грешной, а смерть смешной – пусть это сделает тот, кто жил не грешно, кто боролся и не играл в прятки с Системой, и чья смерть гарантированно станет трагедией. Я – не могу.

Войнович – имел бы право, но им не пользуется.

Померещилось мне, государи мои, присутствие трёх соавторов в этой пёстрой, несоразмерной и несогласованной книге, наглядно видны в ней разностильность, отсутствие единства в сюжетной стратегии, в психологическом облике персонажей в разных главах, в их повествовательных функциях, даже в именах. Разнятся темп и насыщенность событиями в повествовании, глубина психологизма, умение пронизать текст внутренними перекличками разного рода.... Мастером написана лишь одна глава — «Зара». Эта девочка с тайною в груди — типично акунинский персонаж, типично по-акунински же очерченный (похожа на Сеньку Скорика по убедительности и степени проникновения в душу героя). Изящный росчерк в завершении главы — с мяуканьем «ангела» возвращаются звуки к девочке. ОДНА ГЛАВА ВЫШЕ СРЕДНЕГО, БЕЗЛИКОГО УРОВНЯ! Если кто не заметил — в ней персонаж именуется «Галбацы»; я, конечно, «не в курсах», но гораздо более «кавказоподобно», чем непонятный аварский римлянин «Галбаций». Потом, с опять блёклой главы «Зигзаг», ГалбацИЙ возвращается. И тоже не насовсем.

Финал текста скомкан, как кальсоны с верёвки у палатки военного лагеря при нападении противника. Мгновенно и неаккуратно. Из пальца высосанная история о размолвке Мангарова и Никитина — как началась непредсказуемо, в нарушение логики их отношений, так ничем и не продолжилась: Мангаров, всё-таки герой-повествователь на протяжении 2/3 объёма текста, как-то «обнуляется»: швыряет пистолет о камни и пробкой выскакивает из романа, сначала дав пощёчину своему едва ли не кумиру, потом не рассуждая вызвав его на дуэль, потом свихнувшись в другую сторону – молча выслушав и без слова куда-то убежав… Кроме того, «прежний» Никитин, получив пощёчину, стрелялся бы без объяснений. Здесь же он оскорбление легко прощает, — видите ли, на радостях от того, что приезжает невеста. А ведь когда она приедет, Честнокова он не сможет не убить, сознавая следствие — полный крах дальнейших судеб своей и Алины. Неувязочка, не находите?.. Скомканы кальсоны повествования, скомканы.

Вероятно, по телефону редактор сказал некоему Г.Овнюку: «Сколько вы там будете пьянствовать? Все сроки договора прошли, чтобы послезавтра текст лежал у меня на столе!» И понеслось:

обрыв протянутых ранее сюжетных нитей (например, Назифа, похищенная у русских в детстве и погибшая впоследствии — куда мог вывести её образ? Продолжать было сложно и вообще не до того),

нарушающая сюжетное равновесие частей романа совершенно ненужная коллизия с внезапным взрывом значимости Честнокова, достаточно «технического» первоначально персонажа,

мимолётное убийство важного действующего лица ГалбацЫ, опоенного до беспробудности, но «чисто на автомате» через 5 секунд после пробуждения убивающего в бою двух лихих казаков, а потом убегающего зигзагами,

дешёвый трюк с подслушивающей Дарьей Фигнер,

неправдоподобный ход с тою же Дарьей, посылающей Эмархана убить её возлюбленного Никитина и его избранницу Алину, которой Дарья полчаса назад чистосердечно созналась в тяжёлых своих прегрешениях, но выйдя за дверку – оподлела опять,

сюжетно безобразное завершение текста неуклюжей молитвой (двумя, но вторая уж совсем из рук вон), откровенно маскирующей лишь разгадку сюжетной коллизии – и то не всего текста (уж если разгадкой завершается большой роман, то и освещать она должна не последние 20-30 страниц), а последних, лихорадочно дописываемых (с утренним пивком?) абзацев.

Текстовых зоны, кажется мне, три. Две больших разделяет третья – единственно выдерживающая критику глава «Зара». Персонажи, поступая в распоряжение другого соавтора, сохраняют в его руках лишь самые общие, а значит, самые засаленные в литературе маски-амплуа: девушка-генеральская дочь, девушк-горянк, молодой офицер, сотрудник тайной полиции, демоничный горец. Знаете, кого не хватало ещё? Благородного батюшки-священника, дяди Лукашки — боевого старикана, какой-нибудь любящей матери и мальчика-вундеркинда. (Дурачок-иностранец — был? уж не помню...) В «Заре» персонажи, выведенные до этой главы, смотрятся в совсем другом ракурсе, их можно узнать только по именам. Кто был кем-то до главы «Зара», тот после этого рубежа стал никем или кем-то совсем другим. Дарья Фигнер, глубокий человек-загадка и человекознатец, — обычной недалёкой барышней, чья жизнь теперь – сплошь глупые ошибки и промашки, а под конец текста — подлость. Изменяется ракурс её описания – теперь она видится читателю «изнутри». «Нутро» Мангарова тоже выворачивается наизнанку – в ракурсе «снаружи» он стал заполошным ревнотиком, вынутым из ящика с персонажами только для истории с дуэлью, непонятно зачем впихнутой в повествование. Честнокова напоследок и наскорях густо домазывают чёрной краской – право слово, кажется, что у нового соавтора к нему что-то личное. Эмархана также. Гордый и монументальный Галбацы гибнет как собачонка, чисто технически – чтобы проиллюстрировать вдруг прошибший соавтора замысел показать мерзостность Честнокова и его приспешника, подлого труса Эмархана. Ну, не должно происходить развитие и сущностное изменение персонажей на последних страницах романа! Как-то уже в партии уговорились (автор с читателем), кто есть ладья, кто – пешка, кто – ферзь. И менять в последней трети романа психологические облики всех важных персонажей единый автор не стал бы, хотя бы из уважения к собственному проделанному труду.

По стилю части эти не различить, — бо нету его, стиля. Тысячи людей могут так низать фразу за фразой, не оставляя отпечатков таланта, бо теж немае. Но фразы, на которые Акунин дышит и бархоточкой протирает, овнюки нанизывают и оставляют в тылу. И видим мы —

Стилевые огрехи, порой анекдотические:

«Он и выглядел злобным матерым волчищей: рожа разбойничья, короткая, щетиной рыже-серая борода, в вечно расстегнутом вороте бешмета на кожаном шнурке амулет — желтый волчий зуб».

Рожа, получается, короткая?.. (негритянская такая?) Акунин бы так ни-ко-гда не написал. И как это — «злобнЫМ волчищЕЙ»? «Волчище» — мужского рода (да пусть даже и среднего, ха-ха) , значит «волчищем» будет нормально. Безграмвариант, Гриша. И ещё – как можно бороду щетинообразную постоянно подравнивать: «просто проводил по ней клинком, и волоски осыпались сами собой»?

Нарушение правды речевой характеристики:

«Слыхали, как в Вельяминовском форте они этак вот ночью в отворенные изнутри ворота насыпались да весь гарнизон в кинжалы взяли?» Слишком сложно для фельдфебеля сказано, с опережающим причастным оборотом.

Стиль мышления и речи — усреднённый современный, не исторический:

«Мне теперь грустно и смешно вспоминать траекторию, по которой двигались пылкие чувства молодого человека сороковых годов, — я ведь был совершенно заурядным, как теперь говорят, среднестатистическим продуктом своей среды и эпохи». «Траекторию», «среднестатистический» — это наших лет расхожие штампики.

Роман несоразмерный, разностильный, с брошенными сюжетными линиями, нарушениями логики образов персонажей, без общего замысла, темпа сюжетного действия. (И апелляция к лермонтовскому роману здесь не спасёт: у того в разнородности — великолепное, высшее единство, здесь же — все кубики разбросаны хаотично. Кстати: в чём смысл названия романа? Кто герой? какого иного времени? почему?).

Вопрос: зачем же он писался? Если бы просто – «деньжат по-лёгкому срубить», то штемпель «Брусникин» на него чья-то сильная рука не поставила бы. Возможный ответ: Акунин за бокалом чего-то изящного набросал дурновымытому «литнегру» контуры постройки на почве русского кавказского мифа из лермонтовских, по преимуществу, кирпичиков, нового брусникинского вавилонца, для примера сам не пожалел времени – у него быстро! – да и набросал мастерским пером главку «Зара» по образу «Бэлы», да и пустил дело на самотёк. А те, кто должен был не выпускать скверновымытого в магазин, тоже расслабились. И в результате пришлось его откапывать (капельницей, в смысле, а не из могилы, которою ему тоже неоднократно грозили) и заставлять выворачиваться, как хочет, но чтоб работу!! Послезавтра!! На стол!! И никаких джин-тоников!! Такишовысебедумаете? Похоже, он не смог. Не откапали, – но, возможно, закопали. Ай-яй-яй-яй-яй-яй, закопали литнегра. Убили, знаете ли, замочили…

Срочно отыскали второго звонкого забулдыгу-подмастерье – теперь уже проверенного, какого-нибудь старейшину московского негрского цеха: рятуйте, мол, дяденька Пиворылов, надеемся сначала на Б-га, потом на Вас! Мы уже проанонсировали, деньги вложили! Ну, он им и сгондобил в традициях, проверенных бульваром: жандарм должен быть подлым (я вам не Акунин с его красавчиком Фандориным!), офицер должен стреляться на дуели, а героиня у нас разденется донага. Пальчики оближете, господин директор, не извольте беспокоиться, закончим в лучшем виде! Принца Вюртембергского ещё кормил, такими романами. Сам бы ел, да деньги надо.

Ну и получилась разносортная шаурма на вертеле (обмазанные Лермонтовым первые две трети, драгоценная акунинская прослойка и нашлёпнутая собачатина по-вюртембергски) — её и преподнесли массам, мотивируя свои действия так: а, ладно, пипл схавает да ещё и спасибо скажет: «О, Акунин, о!»

Вот такое, господа, нерадостное впечатление. Задуманный как изящная литературная игра-интрига, акунинский обводной канал упёрся в кого-то давновымытого и сам завонял, застоялся, потёк вспять… Брусникинский прорыв бесславно захлебнулся.