Ведомый по «лучам звезды» методом Андре Моруа (Господи, как пафосно звучит), я перебрался из невнятной книжонки Саймона Стронга в прозу его старшего собрата и, вестимо, наставника Стюарта Хоума.

У меня был опыт знакомства с его творениями на примере «69 мест…» – кажется, первой прочитанной книги из серии «Альтернатива». Прочитанной не до конца, но почти, так что знакомство было не дельное: шапочное, без претензий и ничего не сулящее…

Ещё я, удивительным для самого себя образом, являюсь обладателем солидной коллекции книг оранжевой серии. Подсчитать количество томов не представляется возможным, ибо внушительное число их всё же не оранжевы, но дублируют произведения, оснащенные данным окрасом. Закуплены, в большинстве своём, комиссионно, по акции, со скидкой – в общем: дёшево. Однако усилия по выбору были приложены, хотя эти книги, по сути, и на сей момент, являют собой некий наполнитель полок стеллажа, нежели представляют истый интерес… Так уж вышло…

…Так случилось, что прочтено до победного конца их было с десяток, а вот открыто на первом попавшемся месте и зачтено для общего развития представления об авторе и произведении – почти всё оставшееся:

Хоума – 3 книги: «69 мест…» вычитаем, остаются «Отсос» и «Вставь…». Одна из них и была когда-то открыта на том самом первом (в прямом смысле, то бишь – сначала) попавшемся месте: прочтенное несколько заинтриговало, и ныне я стал искать предмет былого интереса. Ага. Оказалось – «Вставь…».

Жребий брошен, пора приступать.

Название броское и провокационное, любовь к таким вызовам у Хоума в крови, хотя это, пожалуй, лучшее воплощение: чопорный бунт & выверенный маркетинговый ход в одном фляконе.

И, о боги: даже аннотация АСТ не подкачала! В ней всё – правда, за исключением пары мелочей: последнего предложения, и слова «роман».

Никакой это не роман…

Главный герой, не то что бы страдает, скорее обладает раздвоением личности. Одна из которых о существовании второй не подозревает, другой же известно всё. Подобный случай нам сквозь институтскую дрёму вещали на лекциях по психологии. Только он имел место быть, и то было растроение: одна личность знала о других, с оставшимися – сложнее. Ещё нам было сообщено, что данный феномен лёг в основу некоего фильма – названия не выдали, но интрига удалась, внимание было привлечено и это, пожалуй, была единственная интересная лекция, всё остальное – одиссея обреченных за заскорузлым фетишем/тотемом в виде мокомокаи (иссушенной головы) автора учебника, претерпевающего уже в десятинах измеряемое издание.

Возвращаемся к Хоуму: в прологе+1 нас ожидает знакомство с обеими личностями, с попыткой внедренья третьей – но она лишь псевдоним одной из уже имеющихся. В том будет некая игра, неубедительная, так что их всё же 2. Одна – режиссёр, неуспешный и не представляющий интереса даже для автора, засим стремительно выдавленный из повествования, вторая – маг и волшебник, кудесник и чародей. Всё повествование сложено вокруг него и, лишь изредка, режиссёр будет просыпаться в неведомых местах, пересекаться с узнавшими его, но незнакомыми ему людьми – и это только для того, чтобы, осуществив безынтересные подвиги (см. исконное значение – путешествие), обернуться снова магом. Их имена, кажется, иногда будут путаны, видимо незамысловатая игра автора с читателем, или мне так показалось, ну, да хрен с ним.

Имена вообще не играют никакой роли в тексте. Например, действующих героинь – две; реально действующих. У них жёсткая привязка к имени как наименованию. Но. Во время магических соитий они обернутся Евой, Дианой, Лилит, ещё дюжиной позиций, но не столь прецизионных и популярных, и, наверняка не встречающихся в эзотеризме, а попросту выдуманных Хоумом, обозначений женского начала. Видимо тоже игра: фильтр на знание иль образованность – для посвященных (это шоу Эдуарда Шюре, детка). Алхимическая скрижаль герметичного свода на деле обращается коллажем имён, бессмысленным и беспощадным:

– Что с ними будет?

– Да, ничего.

Вместе с ними будем вкушать яства да изучать меню забегаловок, бродить по улицам Лондона (это вообще бзик несметного числа британских авторов независимо от ранга и достоинства – прокладывать путь от точки А до точки Б, всенепременно указав все улицы, проулки и достопримечательности, и путь обратно – последнее обязательно, даже если он ровно так же проистекает), будет секс, магический, не магический – не знаю, не уполномочен судить: коротенький – страничный, без особых извращений. Чинно, благородно: невнятно, стесненно, скомкано и сухо. В «69 мест…» в этом плане Хоум себя лучше проявит, однако на общем содержании и це(н/ль)ности текста это едва ли отразится. В общем, произведения у него шило какие одинаковые…

А ещё будут убийства. Опять же: чинно, благородно, сухо, без особливого гуро, но по сплаттер-панку.

И жертвоприношение – 1 шт. С ним, конечно, наобманывают, но вокруг него – всё самое сочное и интересное. Будь-то трижды отверженная Ванесса Холт – в том есть некий замысел, или откормленная ради подставы Сайида Нафишах. Вот здесь может пробудиться читательский интерес, опять же – интрига соблюдена… вроде бы.

Однако, как ни крути, развязка – говно. Что у ситуации с жертвоприношением, что у самого заключения, а, следовательно, у всего текста – результативности ноль. Развязки нет. А именно её следует принять за результат, за достижение цели. Ведь речь идёт о массовой литературе, беллетристике – именно этим является работа Хоума. «Встан(в)ь перед Христом и убей любовь» – это триллер, присутствует мистическая составляющая, лишь как антураж, но всё же. Это вотчина Кинга и Кунца. И Хоум залез в их мир просто пошкодить.

Но ведь должны же быть какие-то объективные причины для издания этого текста? Да, безусловно это спрос. С причиной, побудившей к творческому акту – проще: это сам факт издания, выход в тираж – это признание. И работы и статуса. Слыть писателем, им не являясь – вот в чём интерес Хоума. И эта задача положительно разрешена. Читательский же интерес иной: его нужно не только возбуждать (а это у Хоума получается плохо), но и удовлетворять. А способен ли на это текст-Франкенштейн, скроенный из мертвых кусков? Нет. Может для витальности по нему пустить электрический разряд? Апофеоз: и мы наблюдаем жертвоприношение, где персонаж и автор, издеваясь над читателем по схеме прерванного полового акта, слились в нелепой ухмылке, расплывающейся где-то между хихиканьем собаки из 8-битной Duck Hunt и вечной лыбой не сходящей с идиотских лиц персонажей Эдди Мёрфи. Это всё.

Пшик.

А через пару страниц – конец, призванный запустить маховик читательского самобичевания за невнимательность, вероятно лоббирующую упущение смысла, и предречь необходимость повторного изучения текста. Конечно, ведь конец и начало есть одно и тоже (и ещё пару раз этот кусок будет 1/3, 1/2, 2 на ниточке, 2 на сопельке – для идиота, что решиться переперечитать, конечно).

Оборот не удался, осечка. Плохая попытка, мистер Хоум.

Это не герметичный текст, текст-в-себе, это попытка его таковым выставить. Вы как хотите, а я утверждаю последний тезис. И у Хоума не то, чтобы не хватило потенции связать текст и нельзя обвинить его, что он, дескать, не справляется с поставленной задачей. Просто у него не стояло такой задачи.

Отсюда и вечные самоповторы. Для наполнения. Это вата. Может они и служат здесь для создания эффекта шизофрении, но, если заглянуть в любое другое творение автора, – там то же самое. Так что это не: фича, стиль. Высокий штиль… ага, куда там: встретив первый раз, можно удивиться диву дивному, воспринять как игру и повестись, затем приходит понимание, что виной всему низкий уровень владения лексиконом и аппаратом, словесным и смысловым соответственно, и тогда случившийся неслучайно повтор угнетает и бесит. Угнетает и бесит. Повтор? OMG!

Отсюда, кстати, как частный случай, и другая особенность авторского стиля Хоума – цитирование, скрытое цитирование, и уже не себя… хотя… Кажись, тут тоже наебалово: ярлык плагитизма самоклеян на слюни, а цитаты, если и имеют место быть, верняк исполнены в духе – как говорил товарищ Брежнев: «Ладно».

…Ан нет, вспомнилась одна: «Зло и грех происходят от влечения к небытию, ибо первопричиной греха является нехватка Силы, Мудрости или Воли».

Вот точно из каких-то алхимических штудий. Нео-«Acéphale». В общем, чужое, за рамками воображения творческой машины Хоума.

И всё же, как ни странно, выпяченное в аннотацию почти правда и книга о:

• психическом расстройстве – да, да, да;

• магии – ну, в некотором смысле;

• Лондоне – да-да-да, потом направо по Блиссет-стрит, поворачиваем на Ривингтон-драйв, затем на Дептфорд-гроув и обратно – ад-ад-ад;

• еде – о, да;

• мыслительном контроле – ну, если доверять персонажу, то да. По мне – нет;

• и человеческих жертвоприношениях – э-э, почти…

Только есть существенное «но» – эта книга не роман. В ней нет повествования, а в местах, где есть – оно бессвязно, невнятно, стесненно, скомкано и… и.... и ещё оно завязано на самоповтор и самоцитирование, на самоповтор и самоцитирование, приём. – птица-говорун отличается умом и сообразительностью, умом и сообразительностью. Приём.

Текст по принципу ирландского рагу по рецептуре небезызвестных Джорджа, (Уильяма Сэмюэль) Гарриса, Джея и Монморенси. Только у них вышло съедобно. У Хоума: сюжет буксует, как пластинка с записью мантры «Ом», поставленная на воспроизведение на мельничном колесе. И у меня подстать: рецензия не шла. Месяц, два… я возненавидел британского дельца. И тут друг сообщает мне, что есть у Хоума одно произведение иного рода – с сюжетом:… «Отсос».

Пересказывает.

Я его останавливаю – да, признаю, сюжет есть.

Только знаю ведь наперёд, что сюжета на грош, эдакий трехгрошовый роман (не в переносном значении, а в непереносимом), а Лондона, улиц, еды и самоцитирования опять как лошадь навалила…

В жопу!.. В жопу – Хоума! Самого!.. к себе. Для самоповторения/самоцитирования. Уроборос британский островной, к сожалению, невымерший. Жаль.

…перевод ничего так, и редактура присутствует – видимо промт был в отпуске… ан нет: Кормильцев. Замечание исключено из стенограммы.

Предваряя нижесказанное, заявлю, что мне произведение не то, что бы не понравилось, его просто нет.

А именно:

1.Начало. Самое интригующее.

Предисловие Стюарта Хоума, где он поливает хвалебными соками незаурядный талант Стронга и обозначает факторы, склонившие его к выбору данного произведения к публикации в рамках реализации редакторской деятельности. Не мало важно: «семь потенциальных писателей получили отказ за упоминание о собственном творчестве» — заявляет он.

Х-гм (кашляя): в последнее время я повадился обличаться «космонавтом» на время чтения, независимо от качества исследуемого материала: очки, беруши, телефон как конвертер величин и калькулятор под боком, карандаш для важных отметин. Надо же!: последний почти сразу пригодился – непотизм – подчеркнул слово, что бы впоследствии обратиться к словарю >> найти, что обозначается неизвестным мне не термином…

Но далее (за исключением отметок об упоминаемых авторах и произведениях, а так же плейлиста Стронга) карандаш не понадобился.

2.Новолуние (да-да, аналогия «Сумерки») – предисловие самого автора.

О том, что предстоит прочесть, зачем и как оно писалось... И многострадальные пути к названию: сновидческое погружение за конструкцией, сложенной по образу и подобию фигур, собираемых в воздухе осьминогами-скайдайверами (эта информация пригодится, когда спустя 3-4 десятка страниц Вы потеряетесь в происходящем – просто осьминоги разойдутся, что бы сгруппироваться и далее >> на свершенье\сложенье новых пируэтов, форм); сниспосланное программой (становится ясно, откуда взята биографическая информация о занятости Стронга в сфере разработок искусственного интеллекта, ха) по статистическому предсказанию заголовков газет решение проблемы наименования (не окончательное – осьминогам ещё предстоит покинуть название); и ещё сон как дополнительное бонусное нагроможденье троп для оснастки и обоснования метаний. Господи, уже было ясно, что ничего хорошего из затеи не выйдет…

Ах, да – ещё пару упоминаний о прошлом опыте прозы.

Э-э-э, Хоум, ты вообще читал эту книгу или это у тебя+тебе подобных редколлегия АСТ научилась писать аннотации о непрочитанном? Нет, я понимаю, что этого предисловия не было в рукописи, просто его зацикленность на самом процессе и опыте писания не может не намекать на грядущие ссылки к собственному творчеству. И вот вам нате — стр. 59:

«- Я собираюсь написать роман, — провозгласил я».

Это притом, что «семь потенциальных писателей получили отказ за упоминание о собственном творчестве». Пример не единственный, просто далее бесперспективно искать подобное – достаточно одного примера.

Однако откровенность в рассуждениях Стронга о своей писанине всё же подкупает, делает своё дело. Если бы не жеманность в духе «эта книга выдумана от начала до конца», «я разочаровался в писательстве и решил, что напишу одну последнюю книгу», «она была написана, чтобы клеевые биксы заметили меня» — ну, не лапа ли? Особливо в сочленении с представленной на форзаце фотокарточкой: образ, от которого веет самим Хоумом за версту. И почему это ощущение не запустило во мне оборонительного эффекта отторжения?

Ладно, что сделано, то сделано: прочёл, да прочёл.

3.Затмение. Само произведение.

Текст начинается ссылками к Роб-Грийе, Жарри, потом случатся Буковски, Картер (Анджела), Кэрролл (Джим), Керуак, Берроуз (естественно, Уильям). В общем, стандартный набор. Ощущение, будто это не специально отобранные продуманные реверсы, а просто на закланье – всё что знал. Затем грянет хороший кусок из Мирбо – сразу было ясно, что заимствование, хотя я полагал, что это из Жюльена Грака.

Ах, да – ещё полустраничная цитата из Лотреамона в дополненье указующая, что произведение класса А259 не могло разродиться в эпоху рукописного писательского труда, да и пишущей машинке нашлось бы занятие интересней и полезней, нежели цитирование-цитирование-цитирование… Которое, кроме прочего, как сообщает нам эпиграф было осуществлено ещё и из себя самого (из Стронга) – видимо без этого никак нельзя поднять свой левел в прокачке Писателя, персонажа-писателя, в общем, без смуты карт «где персонаж, где автор», современную литературу вовсе не интересно ____________ (читать/писать, нужное подчеркнуть).

Меж тем осуществляется два акта, условно-досрочно причастных половой любви. Здесь, пожалуй, стоит отметить переводчика: Е.Матвеева. В целом текст адаптирован неплохо, за исключением середины, когда ненадолго машину ПРОМТа оставили без надзора, а элементы повествования без согласования по временам, падежам, склоненьям. Правда, восприятию это не помешало. Помешало иное. Текст напичкан обсценной (и около того) лексикой. И вот где-то на моменте, когда «анус Сэди резко, словно катях, вытолкнул член» главного героя я засомневался в компетенции переводчика. Во-первых, я не смог найти в английском аналога того, что необходимо было бы переводить как «катях», во-вторых, данные термины (в купе со спущенкой и наличманом) напоминают первый опыт знакомства с матом, случившийся где-то на задворках начальной школы or something, а никак не скабрез насущного, взрослого, актуального. А ведь она (Матвеева) ещё перевела «Коров» Стокоу, нашумевших когда-то в Интернете, после чего я умудрился отрекомендовать их куче народу, так и не удосужившись сам прочесть. Теперь стало интересно, как же там со словесами, да оборотами…

Х-гм. В остальном, текст – сплошное бытоописательство, кромешно здорово исполненное в своё время Буковски и Миллером, здесь – лишь утверждающее бездетность на поприще хоть каких бы то ни было идей. Мне мало интересно (вообще не интересно) где и как живут герои, что пьют, куда ходят, как отдыхают и как срут. В довесок и героев то не было: персонажи каркасные, характеристическими особенностями не обладают. Типа Эда: это кореш, который всегда может занять денег, или вместо того предложить подработку по сортировке детского порно или изданию бутлегов VU, ещё его подвал заполнен VHS с фильмами категории B, бельем из детской кожи, наркотой, а где-то в порту – у него яхта полная боеприпасов и оружия. Охренеть развитие характера! Вагон информации и никак не склеиваемый образ. И, несмотря на то, что с подобными заготовками что-то, да и происходит, результатом — всё одно: кромешная скука; и обуревает желание, чтобы с ними случилось что-то ещё, иное…

4.Рассвет. Рассвет случился рановато — он был запечатлен подле 50 страницы, немного до, и вряд ли после. Я о моменте, когда случилась авария и на месте крушения был найден отрезанный член, не принадлежащий никому из пострадавших, о моменте, когда ГГ, предстающий нам в образе сыщика, похитил ровнехонько отрезанную голову актрисы, умершей при тех загадочных обстоятельствах, и выебав её, соорудил план продвижения в массы новой «запретной сексуальности»… — то был лишь сон. Исполненный, несмотря ни на что, недурственно. Напоминает Берроуза, даже скорее Балларда — «Выставку жестокости». Но сон скоротечен.

И в режиме, подобном «сну», реализовано внедренье в текст (как провиденье) Джима Моррисона, однако ж сделано это крайне неуклюже: вместо связей — белые нити, крепящие потерянный член то к одним, то к иным частям повествования, реализованного уже вне осей ОСЗ; выпадение из представленной шкалы реализовано путём перемещения во времени, Гспди!.. аг-х, збс :: ССРЫНЬ!

ОСЗ – О.браз, С.лово, З.вук: оси на графике развития/зависимости панк-рока или любой иной формы реализации бунта молодежного, а знать – беспощадного. Думаю, у многих вовлеченных (в тему) в голове разрождалось нечто подобное. Я, правда, не прибегал к аксонометрии, когда раскладывал панк на составляющие типа примитивность, агрессивность, деструктивность or something, но не суть. Штудируя «Панк-рок от А до Я» Кокарева, «Саунд Сиэтла» Моррелла, «Панк-энциклопедию» Бочарова, etc и не имея представления о звучании большинства анонсируемых коллективов, я составлял таблицы (здесь грешен, каюсь) и собирал статистику высказываний и мнений, ведомый неисповедимыми исследовательскими задачами. Зачем? – этот вопрос даже не поднимался, сиё было малозначимо. В любом случае теория ОСЗ столь же прецизионна и ровно так же нахуй никому не нужна, что бы ей уделять с десяток страниц, тем паче, что суть её помещается в одну.

Думаю, возьмись я по подростковости за написание романа, вышла бы подобная чушь с бесконечными отсылками (по поводу и без) к повлиявшему на себя любимого культ пласту, описаниями пьянок и игрой в деконструкцию, причем по тем же правилам (какафония=кака+какофония, И.М.Б.Е.Ц.И.Л., ШАНДАРАХ!нул, НО1). Потом бы, по факту свершенья творческого акта, тайно жаждал признания гениального опуса, и, коли б, оно состоялось, взялся бы за амбициозный прожект создания собственного культового образа, всенепременно тролля действительность. К сожалению, вышло бы не как у Томпсона, Бука, Хэма или Русселя, а скорее как у Лимонова, Бартеньева и Н.Сафронова, ибо подгрызало бы чувство стыда за содеянное и свершенное в печатном виде. А через десятилетия подростки будут взирать на такие произведения с тем же недоумением, как и я когда, сортируя родительскую библиотеку, обнаружил советские издания, пропагандирующие в молодые незрелые массы мораль, нравственность, честь, мужество и благородство. А именно:

Сергей Алексеев «Срочное предписание», Леонид Артеменко «Пора экзаменов», Юрий Бондарев «Простите нас!», Александр Гостомыслов «Карта кладоискателей», Борис Емельянов «Рассказы», Михаил Еськов «Черная рубаха», Марат Кабанбаев «Арстан, я и виолончель», Алексей Леонов «Своими руками», Ахмет Мальсагов «Кормилец Терек», Геннадий Машкин «Синее море, белый пароход», Пулат Мумин «Яблоко на всех», Владислав Шаповалов «Дедушкины вечера», Алексей Шилин «Зеленые бегунки», Сабир Ахмедов «И плыли лодки на озере Ясамал», Эдуард Бабаев «Новоселье», Александр Брежнев «Исцеление», Иван Васильев «Земляки. Письма из деревни», Иван Евсеенко «Заря вечерняя», Яков Кравченко «Рассказы. Возвращение открытия», Анатоль Кудравец «Сочинение на вольную тему», Исхак Машбаш «Тропы из ночи», Евгений Носов «Лоскутное одеяло», Юрий Першин «Кислое яблочко», Николай Печерский «Важный разговор», Владислав Романов «Взрывалась буря».

То был нетонкий намёк на ситуацию, когда Стронг перечислял фильмы с полки, меченной как «несертифицированные ужастики». Интересно существуют ли они на самом деле?

Но в той былой советской пропаганде был стержень, суть, повествовательная канва, а в произведениях типа А259 всё может разрешиться лишь посредством deus ex machina в виде:

5.Дары смерти (да, «Гарри Поттер»; нет, не опечатка, не ошибка, просто ощущения таковы)

облав, перестрелок, взрывов, пыток, гуро, погони и долгой-долгой брани… …а потом главный герой пошёл посрать. Как в начале.

Наверное, я написал это, что бы кто-то потом откомментировал в духе:

«Крутая рецензия на говеное произведение. Парень, пиши свой роман.»

к изданию 2006 года :

Итак, начну с себя любимого: я долго присматривался к данному сборнику – всегда меня интересовал, вернее интриговал термин «авангард», и никак мне не удавалось приблизиться к пониманию его. Но тут, я был уверен, собрано в концентрированной форме всё, что нужно… И…

Периодически я заглядывал в него, наскоком собирая впечатления, даже информацию; потом, наконец, решился на пробник и открыл самое маленькое произведение подборки – рассказ Майкла Бродски. В панике я бежал...

Спустя пару лет, в болезненном состоянии, подстрекаемый своими демонами, я вернулся и к Бродски и к тому в целом, дабы в этот раз сенепременно одолеть. Одолел, но едва ли признаю данное свершение победой.

Итак, итак: Антология литературного авангарда XX века в переводах В. Лапицкого.

Я ждал строго структурированной подборки с учётом всех возможных историко-культурных связей, с развернутым нивелирующим разрозненность литературных школ комментарием, и главное: трактованием и обоснованием наличествования предложенного тезиса – авангард.

И только сейчас, составляя комментарий и перелистывая предисловие, заметил, что мне этого никто не обещал:

«надеюсь, что, сделав очередной шаг по дороге к хрестоматии, эта книга все же недостаточно прониклась дидактикой и остается антологией — т. е. букетом, предметом чисто эстетической природы, утилитарным лишь по совместительству.»

Так я познал разницу меж антологией и хрестоматией, понял, что ждал последней понапрасну, признал сродство первой букету и закончил воевать с ветряными мельницами. У меня остались некие претензии по форме представления текстов, но понятийный интерфейс предисловия их перекрывает – в сухом остатке: произведения авторов расположены в околохронологическом порядке, сначала франкоговорящие, затем англикански мыслящие. Это важное разграничение, о котором я более не упомяну.

Конкретнее:

Открывает том Раймон Руссель. Весьма масштабный и смысловой фрагмент из романа Locus Solus. О Русселе сообщается – эксцентрик, харизматичная фигура, чуть не повеса; на деле – истый геометр в алхимическом смысле. Мы погружаемся в сад, там купол, комнаты, комнаты, комнаты, в них мебель, обстановка, вещи, символы, как «новый роман»; я уже и не надеялся на действие, но его в перспективе предостаточно. Происходящее развертывается, будто в декорациях «Воображариума доктора Парнаса» или кабинетах злых гениев стимпанковой вселенной — синематографично, как экспериментальное немое кино и, за неимением пояснений, ты сам начинаешь надумывать смыслы, производить расследование: Пять шагов от шкафа на северо-запад, зеркало, в створке отражается книжный стеллаж, под лучами света один из фолиантов бликует разгадками. Но это не современная литература, и у читателя нет возможности альтернативного прочтения — у автора свои ключи. Я был ошеломлён, когда со мною ими поделились. Всё стало на свои места: такой замысел смог бы удержать в узде лишь мэтр.

Увертюра несоразмерной объему произведения длительности, экстравагантный наукообразный эксперимент с описательными техниками и композицией, увенчанный комментарием не автора, а архивариуса – вот что такое Locus Solus, по-крайней мере в представленном отрывке это так.

Браво, Руссель, браво!

Затем идут неотделимо связанные меж собой Арто-Бланшо-Батай. От каждого немного, от каждого чуть-чуть, но и этого хватит надолго: смаковать или мусолить, глотать, не пережевывая, или, быть может, отказаться от приёма в пищу (ума) – подойдёт любой вариант, но всё равно придётся вернуться и испытать все практики.

Антонен Арто представлен пятью зарисовками разного генеза, балансирующими меж критическими очерками, теоретическими замечаниями (или критическими замечаниями, теоретическими очерками) и интемеццо межморфных (межформных?) состояний, бредом, потоком сознания, с лихими заездами из одного в другое и плавными переливаниями обратно. Единственно на что не походят эти тексты, так это на эссе, по сути только им являясь. Распространяются волной с явным экстремумом, в смысле точкой максимума – в зарисовке «Элоиза и Абеляр»; данный эскиз просто жизненно необходимо обратить, если не в синематограф, то хотя бы в сон.

Батай. Здесь без имени: «Батай» звучит как невиданный зверь, чудовище, хтоническое существо, воистину ацефал. В представленных эссе он почти логичен, каким-то сверхъестественным образом непоследователен, но это не мешает вовсе, посягает на фундаментальное, успешно надо заметить. Но. Устанавливая истинность тезиса, он переходит к формулярам, область применения и модель построения которых сродственна антитезису; он рушит фундаментальные собственно воздвигнутые аксиомы, аннулируя термины и понятия; он как Уроборос.

И вроде всё понятно по прочтении, а в память ничего не перешло — сообщить нечего, коли спросят, о чём сиё было. Таким образом, развёрнутое предисловие Лапицкого мне о Батае и его идеях сообщило больше, нежели сам Батай. Он сам скорее та фигура, титан, авторитет которого незыблем, нежели его труды.

Бланшо. Морис Бланшо. В таком порядке прочтения его трудно не сравнивать с «Батаем». С обоими играешь в одну игру, только Батай как шулер или читер, меняет правила, перетасовывает колоду во время партии, его вот-вот готов поймать за руку, но он изворотлив и все попытки сводятся к нулю. Бланшо играет честно. Его кое-где можно заподозрить в наивности, кое-где, но он так глубоко проникает во всё остальное, что недочёты просто меркнут от бессилия; он проводит тебя по таким лабиринтам, в которые проникнуть самому и помыслить не представлялось возможным, да и о существовании их догадок не было. Он как Лосев Алексей Фёдорович, заброшенный в постстуктурализм.

Далее из глубин мышления к преданьям старины глубокой: Пьер Клоссовски. Бафомет (Пролог к роману).

Теперь по наитию мне уже трудно отказаться от сравнений и сопоставлений образа автора, навеянного его произведениями, с чем бы то или кем бы то ни было, ну да и пусть: Клоссовски производит стойкое впечатление мистификатора аля Жан Парвулеско, или мистификации как Эмиль Ажар (Ромена Гари) и Вернон Салливан (Бориса Виана), или вовсе как «Пфитц» Эндрю Крами (Круми) или Боб Маккоркл Питера Кэрри. Автор, который изъял автора из процесса творчества. Но это в идеях, а тут мы имеем дело с продуктом. Роман «Бафомет» явно апеллирует к ересям (гностическая ересь > манихейство > альбигойская ересь или ересь катаров) – точнее по представленному отрывку не определишь, но завораживает. Могу даже предположить, что далее они станут главными действующими «лицами» — уж точно не за персонажами Клоссовски закрепляет эту роль: скорее за духами, за идеальным, за идеями. А оборачивает повествование толи в форму исторического, толи рыцарского романа. В предисловии упомянут «Айвенго», мне больше представился «Неистовый Роланд» Ариосто – не по форме, по ощущению, ощущению созданному фрагментом, где Роланд впадает в забытье, безумие. Ещё подумалось про «Кью» фальш-группы Лютер Блиссет – да, много ассоциаций, так просто и не разберёшь.

Текст жутко стильный, и с гнильцой – это не упрёк, а тоже ощущение. У меня такое было пару раз, но примеров визуализации почти нет… Есть один, но он мне не симпатичен, а придётся поделиться: серия Спанч Боб, где он влюбился в бургер – кульминационный момент, где показывают заветренный лежалый бутерброд в непотребном виде и параллельным монтажом чувства губки к нему – вот как-то так. Контраст, когда мультипликацию пересекает уродство, изображение глубоко (до глупости) наивно и тем усиливает его величество мерзейшество. Такой странный пример.

И дальше в путь, не станем терять времени, что б не искать потом: Жюльен Грак. Дорога.

Густое, витиеватое и заросшее аллюзиями повествование абсолютно тождественное местам, где развертывается. Это часть триптиха, и я хочу продолжения. Действия не будет, весь сюжет и сопутствующая оснастка вынесены в заглавие. И нам остаётся только сам путь, дорога, путешествие. Если едите в маршрутке и смотрите в окно, то вас может унести в городское фэнтези, а кого-то в технократичную фантастику, кого-то — в постапокалиптику. Но это было бы в «роад-стори», а тут — карета. И не думайте, что ваше воображение всё сделает – здесь не придётся думать, за вас будет думать дорога…

Потом придётся очнуться – приехали: цивилизация.

Вас встретит Роб-Грийе. А может и не встретит, проводит взглядом, пронаблюдает за повадками.

Представьте зарисовку: голая девушка, бондаж, крысы, подходит мужчина, ну и далее — любой доступный вам сюжет, быть может даже не в БДСМ стилистике. Иль может это вовсе камера пыток? – не важно. Ведь тут вы понимаете, что это репродукция, обложка, и вы пристально её разглядываете, пока не ощущаете, что и в ваш профиль впился чей-то сторонний взор. Шикарный метод завлечь потребителя использует Роб-Грийе – он мастер, а вы всегда подопытный и всегда опаздываете в суждении, хотя разбирают именно вас и вашу ситуацию. Я даже не предал значения далее развертываемому моралите\аморалите об эротизме – его принципы для нас уже боле не актуальны, покрылись пеплом пламени секс-революций, пылью… А за окном лил дождь, и чтобы спрятаться от него, я зашёл в книжную лавку и стал листать попавшийся под руку том… — и всё происходящее описал закадровый текст, как, например, в начале кино-истории Жан-Батиста Гренуя… общий план, камера отдаляется, стоп-снято.

И здесь, в общем-то, сборник заканчивается.

Продвижение по нему было рыхлым и неровным, но далее оно пошло вовсе по нисходящей.

Эрик Шевийяр со своим Крабом более всего напоминает мультсериал про Великолепного Гошу, только краба. Или Краба – не понятно сущность это, фамилия или статусное явление. Краб ходит на руках, краб мёртв, крабу 80 лет, он не дышит, краб-изобретатель уже изобретенного, Крабу дают Нобелевскую премию мира, краб разделяет тишину на струнную, духовую, ударную, ему нужна собака-поводырь – это избранные, самые занятные эпизоды, но это капля в море, ведь всего их сотни, тысячи… миллион – миллион разрозненных историй, которыми вас засыпают как навозом. Здесь (в отличие от предыдущих случаев) остаётся только радоваться, что подаются лишь фрагменты – в полном объёме вынести это можно было только через страдание и стыд.

В таких расстроенных чувствах приходится покидать Старый Свет, но унывать не стоит – впереди много открытий, впереди Америка! …а ну, ещё Британь.

Забегая вперёд, замечу, что корабль сел на мель.

Если по ту сторону Атлантики авторы видоизменяли формулы письма, считая это необходимостью, долгом и отдавались деянью всей душой, то здесь мне встретился совершенно иной подход – ради забавы, шутки, не в прямом виде, но… давайте остановимся на тезисе: в свободное от основного места занятости время. Фантасты и прочие сродственные деятели пытаются выйти на другой виток развития, иль применить неготовые штампы, совершенно теряясь по факту использования в рожденной вселенной, ничего не находят лучше как прибегнуть к принципу deus ex machina, дабы разрубить Гордеев узел мешанины.

Как-то так.

Встречает нас Роберт Кувер. Я не нашёл никаких свидетельств его причастности к школе чёрного юмора, но со своею сказкой о пряничном домике он так походит на Даля и Донливи. Хотя не сказками сделана школа. Но всё боле обрисовывается пласт, из которого растут все современные вольные экранизации по мотивам историй Золушки, Белоснежки и прочая бёртовщинка. Ах, если б режиссёры\сценаристы читали подобные истории, быть может, мы б сегодня были избавлены от гнилого придыха мэш-апа.

А представление со шляпой, пожалуй, заслужило лишь единократного аплодисмента в тишине, не более.

Обратно на континент. Баллард, разрушив мир и человека (всё во множественном числе) в семидесятые вошёл в авангарде войск и патрулей, тождественных эпохе. Не зря к его «Выставке жестокости» предисловие сложил Уильям Берроуз: и стили схожи и подход, и слог. Я не знаю, почему меня так тянет сравнивать литературные произведения из данного сборника с художественными фильмами – быть может, намекает сама эпоха, в конце-концов, 20 век по части изменения сознания уже не принадлежит литературе, он порабощён визуальными формами, и уже они, в свою очередь, влияют на литературу; так или иначе, но мои примеры мало актуальны, ибо забегут в будущее (по отношению к произведению), из которого я собственно последнее и изучаю.

В общем, «Выставка жестокости» затерялась где-то в заброшенных декорациях «Монти Пайтон» и «Напряги извилины», руководства пользования никто не оставил, так что где-то рыщет Малдер в поисках истины, марсиане Mars Attacks маршируют в сторону Зоны 51, дорога-кадиллак-перекати-поле, а вам всё это действо проецируют на разделённый сеткой экран в режиме одновременного видео-наблюдения за объектами. Пока не ясно, по привыкание будет быстрым.

Олдисс. Невозможное кукольное шоу. Негодное к прочтению. Что б оценить достаточно хотя бы этого – см. в цитаты.

Ах, Картер. Пожалуй, я уже прочёл всё переведённое на русский язык, а так и не понял одного – зачем я это сделал. Ужас вызывает не содержание её прозы, а предсказуемость сюжетов последней; магии в ней нет, и феминизма, кстати тоже. Чем вызвано обуревающее издателей желание выдать Картер за автора маргинального и странного, элитного и стильного мне не в домёк. «А вот вам, пожал-те и исключеньеце»: эти сказки хороши. И если первая, всё так же предсказуема и… и.., то вторая хороша просто, без всяких но. Видать сюда вела дорога Грака… И этот мир – вселенная, с которой нет желанья расставаться, хоть и дыхание спирает разряженный горный воздух, я потерплю. Возможно существует продолжение?.. Боюсь, что нет.

В любом случае «Дочь палача» — лучшее, что Картер нам оставила.

Барт, Барт… Джон Барт.

Доклад на тему интер\гипер-текстуальности – вполне достойное, но столь разжёванное примерами сообщение, что волей-неволей забегаешь вперёд. Да, и именно таким оно быть и должно – академизм, он оставлять пустых пространств и пятен белых не должен. Хотя по факту редактуры и корректировки в одном рисунке кое-что в структурах всё-таки сползло, и породило кучу помыслов и допущений, что придало процессу обучения форму игры. «Случайности не случайны» — ошибки, по всей видимости, тоже…

А что до «Дуньязадиады» — крепкий текст, написан по классическому сюжету, таким же языком, с неканоническим использованием уже готовой схемы «1000 и 1 ночи» для гиперболизации наличествующих интертекстуальных структур. Чем-то подобным по ту сторону океана занимался Клоссовски. Вот так понятийно в голове и рождается понятие авангарда…

Хотя скучновато, но это от обильности скорее — пресыщение наступает быстро, ибо не знаешь, как правильно есть поданное яство, жрёшь как ни попадя.

Уолтер Абиш – властитель парадокса, жаль только одного. У него вы можете расследовать преступление и в конце оказаться убийцей или той самой жертвой, а книга, что читаете, окажется про вас (и, в общем-то, открытием это явится только для вас, для остальных – как само собой разумеющееся). Но это только в конце. Так что схема: читать до конца, потом тут же перечитать – обязательна, программна.

Оба рассказа её планомерно реализуют: «Щелчок напоследок» получше, повнятнее, «Пыл/трепет/жестокость» — хуже, коснее. Последнее собственно должно было наличествовать согласно замыслу (в оригинале: рассказ-словарь на 78 словах), но почему-то ограниченность перешла и в перевод, хотя слов\синонимов\значений\смыслов использовано у нас поболе, парадокс.

Майкл Бродский – WTF???

«Майкл Бродский опубликовал с дюжину книг прозы, поначалу с рвением принятых критикой (наследник Беккета, Кафки и Пруста; добавьте в список новаторских талантов в американской литературе к Баpтy, Пинчону, Бартельми, Берроузу имя Бродского» и т. п.), в дальнейшем постепенно охладевающей к нему в силу все растущего и достаточно бескомпромиссного маньеризма его текстов, все чаще обвиняемых в «преднамеренной и обескураживающей затененности».

Единственный автор, чьи тексты переводились специально для этой книги, и самый трудный для перевода англоязычный писатель, с которым мне приходилось сталкиваться.» — прим. В. Лапицкого.

И что вы об этом думаете? Кафка, Беккет, Пруст в одном флаконе – я не могу представить. Хотя потом воображенье нарисует, но ни одно из ваших представлений ни на ___ (шаг, секунду, миллиметр – можно выбрать любой параметр и систему измерений) не приблизит вас к реальному положению вещей.

Но уж точно считали будет гениально? Ну… это… да, я ни одного слова не могу подобрать для комментария… Черт!

Бродский – автор-в-себе, или не-в-себе, в любом случае – для всех и ни для кого.

А ведь у него есть романы… Да, как же это?!

(ныне с друзьями форсируем мэм о впечатлениях по прочтении Бродски – пока наиболее адекватным ответом на вопрос «читали ли вы Майкла Бродски?» значится : «читал ли я Майкла Бродски, ты знать не должен…»)

И напоследок Кэти Акер: всегда ассоциировал её с Лидией Ланч, иль Уэнди О.Уильямс, типаж понятен – скандал, дебош, пьянка, перверсии, харизма, поножовщина…

Ну, а так как туже Лидию Ланч я ненавижу во всех проявлениях её творчества, склонен переносить эти ощущения на всё ей подобное. И, слава богу, тут ошибся!

Акер тоже сквозит комплексами, но не из них лишь сложена. И боль её исходит в прозу не гноем с кровью, скорее это слёзы…

Я собственно уже собирался разобраться с книгой побыстрей, и никаких надежд не возлагал. Но «Киска» забрала меня против/ или независимо от моей воли. Она протащила меня по мирам Гюго и бросила на суше, когда в моём воображении эта повесть уже обрисовала готическую вариацию на тему предыстории Тиа Дальма/Калипсо до «Пиратов Карибского моря»…

Тысяча чертей!

Гонзо-анализ с неглубоким погружением окончен.

Расходитесь.

я не смог понять этого произведения, сколько не старался...

это не поток, скорее озеро, даже водоворот — водоворот сознания.

многократное возвращение к одному и тому же навязчивому состоянию, много-много-много... кратное, дробное, смешанное, биполярное.

...текст я не читал, а глотал, стараясь быстрее по нему пробежаться, но всё одно моей оперативной памяти не хватило. всё впечатление развеялось как дым, а я так и не добрался до конца повести (?) и не понял шизофрения это или новослог, некое инновационное гениальство...

итог::

текст живой, болеющий, но живой.

он — комок. вызывает колтуны головного мозга.

к изданию 2006 года :

Итак, начну с себя любимого: я долго присматривался к данному сборнику – всегда меня интересовал, вернее интриговал термин «авангард», и никак мне не удавалось приблизиться к пониманию его. Но тут, я был уверен, собрано в концентрированной форме всё, что нужно… И…

Периодически я заглядывал в него, наскоком собирая впечатления, даже информацию; потом, наконец, решился на пробник и открыл самое маленькое произведение подборки – рассказ Майкла Бродски. В панике я бежал...

Спустя пару лет, в болезненном состоянии, подстрекаемый своими демонами, я вернулся и к Бродски и к тому в целом, дабы в этот раз сенепременно одолеть. Одолел, но едва ли признаю данное свершение победой.

Итак, итак: Антология литературного авангарда XX века в переводах В. Лапицкого.

Я ждал строго структурированной подборки с учётом всех возможных историко-культурных связей, с развернутым нивелирующим разрозненность литературных школ комментарием, и главное: трактованием и обоснованием наличествования предложенного тезиса – авангард.

И только сейчас, составляя комментарий и перелистывая предисловие, заметил, что мне этого никто не обещал:

«надеюсь, что, сделав очередной шаг по дороге к хрестоматии, эта книга все же недостаточно прониклась дидактикой и остается антологией — т. е. букетом, предметом чисто эстетической природы, утилитарным лишь по совместительству.»

Так я познал разницу меж антологией и хрестоматией, понял, что ждал последней понапрасну, признал сродство первой букету и закончил воевать с ветряными мельницами. У меня остались некие претензии по форме представления текстов, но понятийный интерфейс предисловия их перекрывает – в сухом остатке: произведения авторов расположены в околохронологическом порядке, сначала франкоговорящие, затем англикански мыслящие. Это важное разграничение, о котором я более не упомяну.

Конкретнее:

Открывает том Раймон Руссель. Весьма масштабный и смысловой фрагмент из романа Locus Solus. О Русселе сообщается – эксцентрик, харизматичная фигура, чуть не повеса; на деле – истый геометр в алхимическом смысле. Мы погружаемся в сад, там купол, комнаты, комнаты, комнаты, в них мебель, обстановка, вещи, символы, как «новый роман»; я уже и не надеялся на действие, но его в перспективе предостаточно. Происходящее развертывается, будто в декорациях «Воображариума доктора Парнаса» или кабинетах злых гениев стимпанковой вселенной — синематографично, как экспериментальное немое кино и, за неимением пояснений, ты сам начинаешь надумывать смыслы, производить расследование: Пять шагов от шкафа на северо-запад, зеркало, в створке отражается книжный стеллаж, под лучами света один из фолиантов бликует разгадками. Но это не современная литература, и у читателя нет возможности альтернативного прочтения — у автора свои ключи. Я был ошеломлён, когда со мною ими поделились. Всё стало на свои места: такой замысел смог бы удержать в узде лишь мэтр.

Увертюра несоразмерной объему произведения длительности, экстравагантный наукообразный эксперимент с описательными техниками и композицией, увенчанный комментарием не автора, а архивариуса – вот что такое Locus Solus, по-крайней мере в представленном отрывке это так.

Браво, Руссель, браво!

Затем идут неотделимо связанные меж собой Арто-Бланшо-Батай. От каждого немного, от каждого чуть-чуть, но и этого хватит надолго: смаковать или мусолить, глотать, не пережевывая, или, быть может, отказаться от приёма в пищу (ума) – подойдёт любой вариант, но всё равно придётся вернуться и испытать все практики.

Антонен Арто представлен пятью зарисовками разного генеза, балансирующими меж критическими очерками, теоретическими замечаниями (или критическими замечаниями, теоретическими очерками) и интемеццо межморфных (межформных?) состояний, бредом, потоком сознания, с лихими заездами из одного в другое и плавными переливаниями обратно. Единственно на что не походят эти тексты, так это на эссе, по сути только им являясь. Распространяются волной с явным экстремумом, в смысле точкой максимума – в зарисовке «Элоиза и Абеляр»; данный эскиз просто жизненно необходимо обратить, если не в синематограф, то хотя бы в сон.

Батай. Здесь без имени: «Батай» звучит как невиданный зверь, чудовище, хтоническое существо, воистину ацефал. В представленных эссе он почти логичен, каким-то сверхъестественным образом непоследователен, но это не мешает вовсе, посягает на фундаментальное, успешно надо заметить. Но. Устанавливая истинность тезиса, он переходит к формулярам, область применения и модель построения которых сродственна антитезису; он рушит фундаментальные собственно воздвигнутые аксиомы, аннулируя термины и понятия; он как Уроборос.

И вроде всё понятно по прочтении, а в память ничего не перешло — сообщить нечего, коли спросят, о чём сиё было. Таким образом, развёрнутое предисловие Лапицкого мне о Батае и его идеях сообщило больше, нежели сам Батай. Он сам скорее та фигура, титан, авторитет которого незыблем, нежели его труды.

Бланшо. Морис Бланшо. В таком порядке прочтения его трудно не сравнивать с «Батаем». С обоими играешь в одну игру, только Батай как шулер или читер, меняет правила, перетасовывает колоду во время партии, его вот-вот готов поймать за руку, но он изворотлив и все попытки сводятся к нулю. Бланшо играет честно. Его кое-где можно заподозрить в наивности, кое-где, но он так глубоко проникает во всё остальное, что недочёты просто меркнут от бессилия; он проводит тебя по таким лабиринтам, в которые проникнуть самому и помыслить не представлялось возможным, да и о существовании их догадок не было. Он как Лосев Алексей Фёдорович, заброшенный в постстуктурализм.

Далее из глубин мышления к преданьям старины глубокой: Пьер Клоссовски. Бафомет (Пролог к роману).

Теперь по наитию мне уже трудно отказаться от сравнений и сопоставлений образа автора, навеянного его произведениями, с чем бы то или кем бы то ни было, ну да и пусть: Клоссовски производит стойкое впечатление мистификатора аля Жан Парвулеско, или мистификации как Эмиль Ажар (Ромена Гари) и Вернон Салливан (Бориса Виана), или вовсе как «Пфитц» Эндрю Крами (Круми) или Боб Маккоркл Питера Кэрри. Автор, который изъял автора из процесса творчества. Но это в идеях, а тут мы имеем дело с продуктом. Роман «Бафомет» явно апеллирует к ересям (гностическая ересь > манихейство > альбигойская ересь или ересь катаров) – точнее по представленному отрывку не определишь, но завораживает. Могу даже предположить, что далее они станут главными действующими «лицами» — уж точно не за персонажами Клоссовски закрепляет эту роль: скорее за духами, за идеальным, за идеями. А оборачивает повествование толи в форму исторического, толи рыцарского романа. В предисловии упомянут «Айвенго», мне больше представился «Неистовый Роланд» Ариосто – не по форме, по ощущению, ощущению созданному фрагментом, где Роланд впадает в забытье, безумие. Ещё подумалось про «Кью» фальш-группы Лютер Блиссет – да, много ассоциаций, так просто и не разберёшь.

Текст жутко стильный, и с гнильцой – это не упрёк, а тоже ощущение. У меня такое было пару раз, но примеров визуализации почти нет… Есть один, но он мне не симпатичен, а придётся поделиться: серия Спанч Боб, где он влюбился в бургер – кульминационный момент, где показывают заветренный лежалый бутерброд в непотребном виде и параллельным монтажом чувства губки к нему – вот как-то так. Контраст, когда мультипликацию пересекает уродство, изображение глубоко (до глупости) наивно и тем усиливает его величество мерзейшество. Такой странный пример.

И дальше в путь, не станем терять времени, что б не искать потом: Жюльен Грак. Дорога.

Густое, витиеватое и заросшее аллюзиями повествование абсолютно тождественное местам, где развертывается. Это часть триптиха, и я хочу продолжения. Действия не будет, весь сюжет и сопутствующая оснастка вынесены в заглавие. И нам остаётся только сам путь, дорога, путешествие. Если едите в маршрутке и смотрите в окно, то вас может унести в городское фэнтези, а кого-то в технократичную фантастику, кого-то — в постапокалиптику. Но это было бы в «роад-стори», а тут — карета. И не думайте, что ваше воображение всё сделает – здесь не придётся думать, за вас будет думать дорога…

Потом придётся очнуться – приехали: цивилизация.

Вас встретит Роб-Грийе. А может и не встретит, проводит взглядом, пронаблюдает за повадками.

Представьте зарисовку: голая девушка, бондаж, крысы, подходит мужчина, ну и далее — любой доступный вам сюжет, быть может даже не в БДСМ стилистике. Иль может это вовсе камера пыток? – не важно. Ведь тут вы понимаете, что это репродукция, обложка, и вы пристально её разглядываете, пока не ощущаете, что и в ваш профиль впился чей-то сторонний взор. Шикарный метод завлечь потребителя использует Роб-Грийе – он мастер, а вы всегда подопытный и всегда опаздываете в суждении, хотя разбирают именно вас и вашу ситуацию. Я даже не предал значения далее развертываемому моралите\аморалите об эротизме – его принципы для нас уже боле не актуальны, покрылись пеплом пламени секс-революций, пылью… А за окном лил дождь, и чтобы спрятаться от него, я зашёл в книжную лавку и стал листать попавшийся под руку том… — и всё происходящее описал закадровый текст, как, например, в начале кино-истории Жан-Батиста Гренуя… общий план, камера отдаляется, стоп-снято.

И здесь, в общем-то, сборник заканчивается.

Продвижение по нему было рыхлым и неровным, но далее оно пошло вовсе по нисходящей.

Эрик Шевийяр со своим Крабом более всего напоминает мультсериал про Великолепного Гошу, только краба. Или Краба – не понятно сущность это, фамилия или статусное явление. Краб ходит на руках, краб мёртв, крабу 80 лет, он не дышит, краб-изобретатель уже изобретенного, Крабу дают Нобелевскую премию мира, краб разделяет тишину на струнную, духовую, ударную, ему нужна собака-поводырь – это избранные, самые занятные эпизоды, но это капля в море, ведь всего их сотни, тысячи… миллион – миллион разрозненных историй, которыми вас засыпают как навозом. Здесь (в отличие от предыдущих случаев) остаётся только радоваться, что подаются лишь фрагменты – в полном объёме вынести это можно было только через страдание и стыд.

В таких расстроенных чувствах приходится покидать Старый Свет, но унывать не стоит – впереди много открытий, впереди Америка! …а ну, ещё Британь.

Забегая вперёд, замечу, что корабль сел на мель.

Если по ту сторону Атлантики авторы видоизменяли формулы письма, считая это необходимостью, долгом и отдавались деянью всей душой, то здесь мне встретился совершенно иной подход – ради забавы, шутки, не в прямом виде, но… давайте остановимся на тезисе: в свободное от основного места занятости время. Фантасты и прочие сродственные деятели пытаются выйти на другой виток развития, иль применить неготовые штампы, совершенно теряясь по факту использования в рожденной вселенной, ничего не находят лучше как прибегнуть к принципу deus ex machina, дабы разрубить Гордеев узел мешанины.

Как-то так.

Встречает нас Роберт Кувер. Я не нашёл никаких свидетельств его причастности к школе чёрного юмора, но со своею сказкой о пряничном домике он так походит на Даля и Донливи. Хотя не сказками сделана школа. Но всё боле обрисовывается пласт, из которого растут все современные вольные экранизации по мотивам историй Золушки, Белоснежки и прочая бёртовщинка. Ах, если б режиссёры\сценаристы читали подобные истории, быть может, мы б сегодня были избавлены от гнилого придыха мэш-апа.

А представление со шляпой, пожалуй, заслужило лишь единократного аплодисмента в тишине, не более.

Обратно на континент. Баллард, разрушив мир и человека (всё во множественном числе) в семидесятые вошёл в авангарде войск и патрулей, тождественных эпохе. Не зря к его «Выставке жестокости» предисловие сложил Уильям Берроуз: и стили схожи и подход, и слог. Я не знаю, почему меня так тянет сравнивать литературные произведения из данного сборника с художественными фильмами – быть может, намекает сама эпоха, в конце-концов, 20 век по части изменения сознания уже не принадлежит литературе, он порабощён визуальными формами, и уже они, в свою очередь, влияют на литературу; так или иначе, но мои примеры мало актуальны, ибо забегут в будущее (по отношению к произведению), из которого я собственно последнее и изучаю.

В общем, «Выставка жестокости» затерялась где-то в заброшенных декорациях «Монти Пайтон» и «Напряги извилины», руководства пользования никто не оставил, так что где-то рыщет Малдер в поисках истины, марсиане Mars Attacks маршируют в сторону Зоны 51, дорога-кадиллак-перекати-поле, а вам всё это действо проецируют на разделённый сеткой экран в режиме одновременного видео-наблюдения за объектами. Пока не ясно, по привыкание будет быстрым.

Олдисс. Невозможное кукольное шоу. Негодное к прочтению. Что б оценить достаточно хотя бы этого – см. в цитаты.

Ах, Картер. Пожалуй, я уже прочёл всё переведённое на русский язык, а так и не понял одного – зачем я это сделал. Ужас вызывает не содержание её прозы, а предсказуемость сюжетов последней; магии в ней нет, и феминизма, кстати тоже. Чем вызвано обуревающее издателей желание выдать Картер за автора маргинального и странного, элитного и стильного мне не в домёк. «А вот вам, пожал-те и исключеньеце»: эти сказки хороши. И если первая, всё так же предсказуема и… и.., то вторая хороша просто, без всяких но. Видать сюда вела дорога Грака… И этот мир – вселенная, с которой нет желанья расставаться, хоть и дыхание спирает разряженный горный воздух, я потерплю. Возможно существует продолжение?.. Боюсь, что нет.

В любом случае «Дочь палача» — лучшее, что Картер нам оставила.

Барт, Барт… Джон Барт.

Доклад на тему интер\гипер-текстуальности – вполне достойное, но столь разжёванное примерами сообщение, что волей-неволей забегаешь вперёд. Да, и именно таким оно быть и должно – академизм, он оставлять пустых пространств и пятен белых не должен. Хотя по факту редактуры и корректировки в одном рисунке кое-что в структурах всё-таки сползло, и породило кучу помыслов и допущений, что придало процессу обучения форму игры. «Случайности не случайны» — ошибки, по всей видимости, тоже…

А что до «Дуньязадиады» — крепкий текст, написан по классическому сюжету, таким же языком, с неканоническим использованием уже готовой схемы «1000 и 1 ночи» для гиперболизации наличествующих интертекстуальных структур. Чем-то подобным по ту сторону океана занимался Клоссовски. Вот так понятийно в голове и рождается понятие авангарда…

Хотя скучновато, но это от обильности скорее — пресыщение наступает быстро, ибо не знаешь, как правильно есть поданное яство, жрёшь как ни попадя.

Уолтер Абиш – властитель парадокса, жаль только одного. У него вы можете расследовать преступление и в конце оказаться убийцей или той самой жертвой, а книга, что читаете, окажется про вас (и, в общем-то, открытием это явится только для вас, для остальных – как само собой разумеющееся). Но это только в конце. Так что схема: читать до конца, потом тут же перечитать – обязательна, программна.

Оба рассказа её планомерно реализуют: «Щелчок напоследок» получше, повнятнее, «Пыл/трепет/жестокость» — хуже, коснее. Последнее собственно должно было наличествовать согласно замыслу (в оригинале: рассказ-словарь на 78 словах), но почему-то ограниченность перешла и в перевод, хотя слов\синонимов\значений\смыслов использовано у нас поболе, парадокс.

Майкл Бродский – WTF???

«Майкл Бродский опубликовал с дюжину книг прозы, поначалу с рвением принятых критикой (наследник Беккета, Кафки и Пруста; добавьте в список новаторских талантов в американской литературе к Баpтy, Пинчону, Бартельми, Берроузу имя Бродского» и т. п.), в дальнейшем постепенно охладевающей к нему в силу все растущего и достаточно бескомпромиссного маньеризма его текстов, все чаще обвиняемых в «преднамеренной и обескураживающей затененности».

Единственный автор, чьи тексты переводились специально для этой книги, и самый трудный для перевода англоязычный писатель, с которым мне приходилось сталкиваться.» — прим. В. Лапицкого.

И что вы об этом думаете? Кафка, Беккет, Пруст в одном флаконе – я не могу представить. Хотя потом воображенье нарисует, но ни одно из ваших представлений ни на ___ (шаг, секунду, миллиметр – можно выбрать любой параметр и систему измерений) не приблизит вас к реальному положению вещей.

Но уж точно считали будет гениально? Ну… это… да, я ни одного слова не могу подобрать для комментария… Черт!

Бродский – автор-в-себе, или не-в-себе, в любом случае – для всех и ни для кого.

А ведь у него есть романы… Да, как же это?!

(ныне с друзьями форсируем мэм о впечатлениях по прочтении Бродски – пока наиболее адекватным ответом на вопрос «читали ли вы Майкла Бродски?» значится : «читал ли я Майкла Бродски, ты знать не должен…»)

И напоследок Кэти Акер: всегда ассоциировал её с Лидией Ланч, иль Уэнди О.Уильямс, типаж понятен – скандал, дебош, пьянка, перверсии, харизма, поножовщина…

Ну, а так как туже Лидию Ланч я ненавижу во всех проявлениях её творчества, склонен переносить эти ощущения на всё ей подобное. И, слава богу, тут ошибся!

Акер тоже сквозит комплексами, но не из них лишь сложена. И боль её исходит в прозу не гноем с кровью, скорее это слёзы…

Я собственно уже собирался разобраться с книгой побыстрей, и никаких надежд не возлагал. Но «Киска» забрала меня против/ или независимо от моей воли. Она протащила меня по мирам Гюго и бросила на суше, когда в моём воображении эта повесть уже обрисовала готическую вариацию на тему предыстории Тиа Дальма/Калипсо до «Пиратов Карибского моря»…

Тысяча чертей!

Гонзо-анализ с неглубоким погружением окончен.

Расходитесь.

«Война миров» — плохо... почти отвратительно! ::

кругом Уэйбриджы, Шеппертоны, Вулвичи, Сатемы, Кингстоны и прочие предместья, о которых и сообщают только названия — зачем такое нелепое нагромождение фактов? для исторически точной правдоподобности? — не получилось.

яркий пример: «Не только по дороге к Барнету, но и по дорогам к Эджуэру и Уолтхэмнету, и на восток к Аусенду и Шубэринесу, и к югу от Темзы, к Дилю и Бродстэрсу стремилась такая же обезумевшая толка.» — вот зачем это?

и таких примеров тьма тьмущая. глаза от них болят.

Уэллс хотел сделать из романа военную сводку > убил напрочь всё произведение.

Анджела Картер и ранее замеченная за написанием альтернативных историй (что кстати, образует отдельную весьма многочисленную группу пост-модерн эстетики, к которой кстати-таки Картер отношение имеет, а вот к самому пост-модернизму — нет; парадокс) — так вот:: эта Анджела Картер, у который такие вот заигрывания с каноничными сказочными мотивами и сюжетами получаются много хуже собственноручно скроенных миров магического толка (например, её «Прекрасная дочь палача» на мой лад — это самостоятельный\оригинальный сюжет по всем фронтам много превосходящий любой из рассказов «Кровавой комнаты»; хотя здесь может наличествовать фактор моей неосведомленности... в любом случае это дело иного рода, нежели когда Кэти Акер заявляет: «я не занимаюсь плагиатом, я присваиваю.» Картер безапелляционно отказывается обозначать свои мотивы пред массами. это не вызов, скорее игра...

так вот:: эта Анджела Картер лишь начинает текст с анализа, да и тот проводит с китчевым задором, используя методы-симулякры, будь то притянутое за уши обращение к социальной и экономической обоснованности, правам и свободам, комплексам психического генеза или подмена понятий.

на самом же деле текст о золушке — это наброски сценариев: альтернативного видения, альтернативного развития событий и альтернативного использования данной базы\мэшап.

это, если игра, а если расценивать её измышления серьёзно?

даже тогда останется возможным воспринимать эту выкладку как кэмп, а ежели ещё и домыслить, то выйдет не хуже Орфея Бланшо.

до Лосева конечно далече, но всё лучше Эрика Берна... и это при изначально худших способностях, что не может не радовать.

:: обходные манёвры >> возможность к отступлению >> игра >> тактика >> риторика

в итоге имеем много боле интересный текст, нежели аналитика транзактного поля или всяческие современные домыслы к итак бродячему сюжету.

но ни структура его, ни мотивация, скорее даже — необходимость, ни форма не поддаются никакому осмыслению.

таким образом схема «прочитал-забыл» сработает, вероятно, в тот же вече, но лучше всё же прочитать: пара страниц всё же...

Моё знакомство с Анджелой Картер началось со сборника «Кровавая комната» — оно мне ничего не дало, не объяснило, и хоть в целом всё казалось понятно и не оставалось претензий, я остался им не доволен. В недосказанности зияла некая дыра, при осмыслении обличавшаяся лишь каркасом ярлыков: феминизм, магический реализм, модернизм\постмодернизм. Ничего этого на самом деле не чувствовалось или, если обнаруживалось, то в каком-то зачаточном состоянии, втихомолку пронизывая текст, и оставляя меня в обескураженном неведении почему редакторско-издательский состав столь нарочито выказывает данные метки, будто клеймо, скорее – тавро.

Затем был корпус литературного авангарда под общим заглавием «Locus Solus» и здесь для меня обрели выраженную форму данности магического реала, плюс к тому я начал утверждаться в ощущении, что феминизм литературный понимаю в неверных тезисах и ощущениях…

За сим, не в состоянии признать, что данная сущность, возникшая на моём пути случайно и ставшая на нём столь навязчиво проявляться, есть ошибка, не несущая за собой судьбоносных перемен, я решил поступить как нельзя логично, и избрал мерилом качественности самое раннее произведение, что было доступно. «Любовь».

Написано в 1969-м: самое подходящее время для феминизма, бунта и для девальвации или модернизации прошлых средств и подходов, в общем – ценностей и традиций. Это повесть, кстати, ко всем прочим меткам фактом издания в серии «Игра в классику» ещё и намекающее на парадигму плагиарта. Бенжамен Констан «Адольф». Ничего не напоминает? И мне нет. Если бы в послесловии сама Анджела Картер не обмолвилась о сиим факте, возможно, он грянул бы в пучину, и даже профессионалам словесности и пушкиноведам не удалось его достать на свет божий, или было не зачем. Труд-то бесблагодатный.

Итак, пройдёмся по заявленному тексту хирургическим …ножом: скальпель здесь излишен. Здесь я про «Любовь», а не про «Адольфа»… если что.

Начинается всё с описания парка, заросшего и заброшенного, пущенного на самотёк в своём развитии, и глубоко оторванного от реальности, расположенной совсем неподалёку и представленной в виде дороги (вдоль доков). Текст парку под стать: вязкий, тягучий, медленно движимый, как течение древесины при росте ствола и спутанный, как можжевеловый куст. Продираться умопомрачительно тяжело – кругом объекты; я уже помыслил, что наткнулся на некий антироман, где описанием живой природы и нежилых построек всё и завершится, а развитие ситуаций разве что допустит меня соглядатаем до временных изменений во внешнем виде мебелей, орнаментов, текстур и свойств материалов, особливо усталостных, затем старения и деструкции. Но этот, хоть и магический, но скорее готический участок быстро, как ножом, отделяется от последующего текста появлением ещё одного, вдобавок существующей вполне сродственно окружающему миру с первых же строк девушки Аннабель, персонажа – её деверя, кстати любителя ножей как впоследствии станет известно. Хотя нет – его появление ещё не знаменует конец прелюдии (книга всё-таки о любви, позволю вольности в терминологии, с коей взялся её описывать), лишь пару страниц спустя реализм латиноамериканского разлива развеется, уступив место прозе иного рода – о котором ниже, ближе к выводам. Того второго звали Базз, а ранее ... хм, а как звали его ранее на страницах, кажется, не указывается, зато как потом… – терпеливые найдут. Награда: шоколадка.

Ровно посредине книги глава начнется ситуацией, где Аннабель пытается поверить в свою невидимость, сообщенную перстнем; она удивляется, что, несмотря на это ухищрение, её видят, и интересуется этим феноменом у Базза. Тот отвечает, что видит её, видит урывками.

Вот тот метод, коим всё произведение и написано.

Баста, расходимся. А, ну ещё будет Ли – у него свой стиль…

Ладно. По внешним признакам это история любовного треугольника (издатели даже заявляют, что тут больше сторон) — на деле фигура никак не складывается. Даже втроём главные герои редко функционируют. Сначала Базз пытается выдавить Аннабель из жизни Ли, затем Ли отлучить Базза от общения с Аннабель, потом Базз и Аннабель уходят вместе, оставив Ли. Кажется, это все основные сюжетные переплетения; даже если не все, то алгоритм тот же, так что по факту мы имеем дело с двумя моноспектаклями, разворачивающимися на одной сцене – сначала Аннабель, затем Ли. У База за всю историю не оформляется характера: он существует вещами, иногда действиями, у других наличествуют поступки – у База они скорее исполнены как инстинкты, так что целостной фигуры не выходит. Хотя и за всеми остальными мы наблюдаем, будто через туман, и это не некая замысловатая недосказанность, интрига, тайна, загадка. Скорее тот же метод, что использован в «Ежике в тумане» с приближением и отдалением кальки. Просто, но изысканно изобретательно в мультипликации, в книге – крайне нефункционально и гипертрофировано излишне. В общем, мы будто подглядываем, и полученной урывками информации недостаёт деталей – такое видение не на пользу восприятию.

И хотя подача одних и тех же событий с разных углов обзора – венчание и первый секс, рассказанные сначала как история Аннабель, затем как байка Ли – и занимательна, но удивление, спровоцированное несостыковками представления не достаточно, чтобы удерживать внимание до следующего аналогичного случая.

Например, история Аннабель невнятная, аморфная, и вся магия в ней пропадает после авторского оправдания об отсутствии у неё «понятия обыденного». После такого утверждения может происходить что угодно, и чувства странности уже не возникнет. Так что магический реализм кончился на первых страницах, уступив место некой перверсивной драме, вбудущности воплощенной в чём-то типа «Мечтателей» Бернардо Бертолуччи.

На этом фоне невнятно сообщаемый сквозь аннабельную историю образ Ли как нельзя сочно заигрывает всеми радужными красками в режиме самоокупаемости. Его история, его повествование – чистая буковщина. Авторская манера уступает персонажу, вокруг которого вертится в данный момент история, право определить стиль и форму рассказа. И Ли – единственное цельное пятно. С формой у Картер некий разлад, но в остальном, образ Ли единственный не расплескался донельзя безбрежно по тексту и не слился с каким-нибудь описанием сада или комнаты. Он вышел живым и человечным, составным, но составленным из чувств и поступков, а не вещей и образов, видений и норм. Хотя Тот же Базз – это норма, норма маргинальная, но писанная как программный документ, отойти от положений его определяющих — значит сломать сам предмет описания. Так что у Базза ничего не остается, как действовать второй ролью — то, как защитник, то, как принц, но всегда оставаться ролевой моделью, выходя за которую он удаляется от повествования.

Ещё, если сложить всех трех баб (Других Женщин – этот термин здесь возникнет в отношении Каролины, также широко реализуется в Истории про Золушку), то получается весьма живой характер; но воплощенный в каждом из трех образов он холодеет и тускнеет, отдаляется, будто живость та не свойственная изначально, а переданная от носителя — Ли.

Реальность последнего единственно, чем разбавлена – воспоминанием о матери-вавилонской блуднице. см. нечто подобное у Паланика в «Удушье». Но это мелочи.

В общем-то, и всё: персонажи тусклы, сюжет невнятен, методика повествования ненова, стиль неровен, то барочно тяжеловесен, то стилизует глас улиц. Вестимо имела место быть попытка создания притчи, иначе появление под конец «психа, беглеца из готической башни, Башни Дурака» мало оправдано…

Но уж что-что, а вот мотив возвращения к этой истории спустя 16 или 18 лет, в зависимости от счета с написания или издания – это точно неоправданное излишество. Если было о чём высказаться, то стоило подумать о продолжении, а не о наброске\плане. Вот уж не думаю, что кто-то жить не мог без знания о судьбах этих персонажей, тем паче при такой сомнительности моделей будущности, представленных автором. Послесловие выпадает из реальности самого произведения, собственно посему мне лично и не нужно. А вам? Нет, точно бы никто без него не умер.

Я вот в ближайшие полгода не помру, а об этой истории помнить уже не буду.

Поэтому специально дабы помнить, что читал эту книгу, отмечу три наиболее занятных момента:

1) «ее жиденькая болтовня плескалась у него в ушах дождевыми каплями.» (стр. 151) – умная метафора. Есть мысль, что находка переводчика Макса Немцова, доказывать не чем.

2) «Они поддавались своему воображению слишком часто и чересчур много, а потому истощили все возможности. Они обнимали фантомы друг друга, и в тайном уединении каждый лелеял изысканнейшие удовольствия, но таким знатокам нереальности, как они, невыносимо чувствовать грубую тяжесть, дурной запах и спелый вкус настоящей плоти.» (стр. 135) – ох, и хорошее описание действительности взаимоотношения полов.

3) …забыл. Ну, ладно – в книге, в общем-то, немного моментов, что цепляют за ум, так что многим читателям может статься одна и та же троица — если поймаете себя на мысли, будто догадываетесь что за третья занятность умыкнула – свистните. Даже интересно…

Точка.