...Так я понял, что такое вкусовщина. Вот прежде бывает прочтешь книгу и заявляешь гордо — я, мол, люблю эту книгу, потому, что она хорошая. И всю жизнь живешь с ощущением, что так и бывает, так оно и должно быть. А потом появляется книга объективно так себе, и признаешься что дочитал ее, сильно потупившись. А в глубине души любишь ее и по уши благодарен ей за мир в котором пожил. Вот такое место для меня занимает этот цикл — самой любимой, трогательно и бережно перечитываемой чуть чаще, чем прилично, вкусовщины.

Давно думаю, что идеально написанных героев сложновато любить, дополнить нечего. А с плоскими приключенческими — скучно. А тут они в самый раз — дописать немного и привязаться, как к живым, и перечитывать так, чтобы первые части казались полусвященной легендой (тут это не сложно, так как первые части и без читательских соплей заметно лучше и продуманнее последующих).

Автор, чуть ниже почти справедливо обвиненный в графомании, искренне любит своего героя и прогибает под его омерзительный характер мир, справедливость и будущее — и это выходит у него очень искренне, без попыток оправдаться перед читателем. А это я ценю. Создается впечатление, что автор пишет ту или иную сцену только потому, что она ему глубоко нравится. А самые глубоко нравящиеся ему сцены и сюжеты он пишет по два, а то и три раза, чтобы было еще приятнее. И если вдруг случается, что те же сцены и сюжеты симпатичны и читателю, как вышло в моем случае, то книга становится вполне себе достойной прочтения, а то и пару-тройку раз, да. В самом деле, не любить же одни только хорошие книги!

Не смотря на всю внешнюю простоту сюжета, внешнюю однозначность, есть в этом рассказе особенная одна идея. Человек совершил много грехов, был разбойником, грабителем и убийцей. Бог дал ему возможность искупить грех и всю жизнь человек, ломая и унижая себя, следуя против своей природы, пытался это сделать. Безрезультатно. А искупил в одну секунду, убив, то есть вновь став собой. То есть каким бы ни был человек он может, если хочет, быть полезным богу, но только оставаясь собой.

Меня всегда поражало умение Андреева красивейшим, почти песенным языком, с помощью приятных, светлых, манящих образов, с героями чьи характеры трогательны и нежны – в конечном счете создавать произведения чернейше безысходные. Это одно из них. На первый взгляд все здесь приятно: удивительная почти волшебная красота города, толпы людей, счастливо охваченных борьбой за золотую свободу, мир, почти что сказочный и поэтому так просто засасывающий доверчивого читателя в свое нутро. Но стоит оглянуться, оказавшись там, внутри, и сразу видно, до ужаса, до дрожи, как над крошечными фигурками людей, одинаковыми, хрупкими, беззащитными — вздымаются чудовищные боги: древняя власть, страх, смерть, карнавал, кошмары и еще что-то, в реке, наполненной кровью – совсем уже бесформенно-ужасное. Все это боги, авторитет которых вечен и непререкаем. И над ними, бог для других богов, всесильный бог – башенные часы, которые знают лишь две коротких фразы – «Так было. Так будет». Крошеные бледные люди пытаются сотворить свободу, то смиряемые чудовищем древней власти, то беснующиеся под музыку чудовища-карнавала, то творящие кровавую расправу, вдохновленные чудовищем-смертью. С именем «свобода» на устах. И вот, втянутый насильно в этот безысходный мир, читатель с трепетом и ужасом ждет появление нового бога – Свободы. Явится ли он таким же чудовищем или придет в образе спасительном? Но Свобода не появляется, все говорят о ней, но среди нависших над городом чудовищ ее нет. Хотя что-то меняется, из толпы людей выходят отдельные фигуры, автор дает им внешность и голоса, личные черты, отверженность от всеобщего карнавала и сразу с новым ужасом ощущается их, избранных, свободных, немыслимое одиночество. Они тянуться друг к другу и в ужасе отстраняются – «какая холодная у тебя рука», и далее избегают всяких соприкосновений. Люди свободы. Они и в самом деле чувствуют иное, нежели толпа, казнящая короля, беснующаяся, опьяненная мнимой победой над древним богом власти. Они хотят говорить как свободные, говорить искренне и новорожденная истина слетает с их уст словами: мне страшно, мне стыдно».

Мне страшно, мне стыдно. Так было. Так будет.

Очень большая разница в настроении, в цвете — между первой и второй частями. Первая – пронзительная, очень человеческая, а вторая – притча. В первой части волшебный страшный старик с портрета – просто сон, видение, его влияние, кажется совсем крошечным. И когда читаешь начало, где у героя только появились деньги, и он поддался искушению юности, поехал в ресторан и любуется тем, какой он красивый, какие у него чистые завитые локоны – это самая страшная часть повести, до слез, потому что все еще хорошо, все еще очень трогательно и человечно, но уже понятно, что дальше судьба его будет сломана, и что эта последняя минута, в которую он счастлив. Очень милый, нежный, болезненный эпизод.

В первой части, волшебное зло почти не существует, его так просто обойти, но герой этого не сможет, это сразу видно. А вот во второй оно серьезно, оно становится не просто настоящим, но настоящим сверх меры, непобедимым на первый взгляд, но именно здесь оно, пусть отчасти, но побеждено. Портрет и зло вместе с ним когда-нибудь уничтожат, но и это не главное, главное, что молодого художника, героя второй части оно само уже не посмело коснуться, и отец его, также победил в себе это зло. То есть выходит наоборот, в хрупкой человеческой части зло обходимо, но не обойдено, а во второй, более поучительной, более строгой, оно неизбежно и все таки избегнуто.

До глубины души задела история самой картины. Там, где-то в самом конце, герой произносит, что дьявола не существует. Я не очень разбираюсь в теологии, но по сказкам, по мифам, так и есть. Все, что создано – есть любовь, потому что сам процесс создания ничто иное, как воплощение любви чем либо – мысль, будь она трагическая, страшная, какая угодно, воплощается только потому, что создатель, художник – любит ее. Поэтому дьявол, как идея противоположная любви не может существовать. Кем бы он ни был воплощен или нарисован, в основе картины будет вдохновение, нежность, жалость – то есть все равно любовь создателя, следовательно, воплощения не получится, получится иной персонаж. И тут появляется художник, зачарованный игрой света, взглядом, он привык во всем видеть суть, душу, Бога – и именно это рисовать. А тут он пытается увидеть и не видит, впервые в жизни не видит, потому что того, кого он рисует – нет. И вот тогда он рисует оболочку, внешность, рисует пустую природу, без любви. И в итоге создает дьявола своими руками.

Самое удивительное в этой сказке то, что при ее малом объеме, замечательной бытовой детальности, обилии мелких волшебств, запутанном сюжете и прочих приятных мелочах, в действии умудряются поместиться сразу несколько очень неординарных героев. При том в своей неординарности, героев очень близких и полезных для приятного самокопания – да-да, при прочтении настоящих сказок и такое явление возможно.

Взять хотя бы одну черту одного единственного Хоула. Он трус, и не отрицает этого. От страха стать респектабельным, он убегает в другой мир и становится великим волшебником. Достойная причина побега, а? Он очень хочет быть по-настоящему любимым, но как трус, страшащийся всего серьезного, любимым кем угодно, только не теми, чьей любви действительно заслужил.

Он трус, поэтому в минуту решающей схватки ставит под удар то, что больше всего любит, племянницу, дом, Софи, не оставляя себе права сбежать и не защитить. То есть, направленный, в оригинальное русло, страх становится главной причиной всех его побед.

Правда, читать стоит внимательно, потому, что все красиво, вкусно и ароматно и за этой пестротой пейзажей, домиков, существ, цветов, пирожков и иже с ними, а так же за внешней очаровательностью героев, можно пропустить нежнейшие тонкости их характеров. Но это не беда, можно и перечитать.

Мне нравится вход в сказку. Осень, дом свечи, «вы», мы то есть, ложащиеся спать в одну из холодных осенних ночей. А за окном нашего дома уже «они», герой и Госпожа, уже почти сказка, точнее лишь один из ее реалистичных, страшных образов. Но вот «он» превращается в «я» и ночной кошмар освещается, расцвечивается, превращаясь в чуть знакомую сказку. Шаг за шагом, добро пожаловать, дорогой читатель. Выход из сказки будет чуть более резким.

Охота передана волшебно, чарующе, она вызывает тот самый детский страх, леденящий кровь, страх, который одновременно и правда, и понимание, и восхищение и любование, правда из правд, жуткая и самая прекрасная на свете. Госпожа, в которой даже в классических сказках удивительно соединяется воплощение холода — снежная королева; нежная кроткая богиня-мать; королева ведьм; дочь луны, самая желанная во всем мире возлюбленная; жуткая старуха, сама смерть – и все эти образы ежесекундно сменяют друг друга на ее лице, женской, ведьминской, лунной изменчивостью. Белый принц – в котором даже в детской сказке уживаются идеальный возлюбленный, мертвяще-страшный охотник за душами; владыка загробного мира; великий король Артур и всесильный Один — напротив не меняет облика, единый, цельный, как и полагается мужчине. Они оба – Принц и Госпожа — удивительные. Читая, неизбежно до смерти влюбляешься в одного из них и нестерпимо ревнуешь ко второму, такие они и должны быть. Они, и их древние сказки, призванные оживлять уснувшее, ленивое сердце.

В какой-то момент Госпожа роняет слова о том, что дети лучше понимают Народ Холмов. В самом деле, в детстве нет причины бояться волшебства древнего мира и нечем укрыться от этого волшебства. В детстве ты прав и беззащитен, и именно от этого способен понимать все чуть иначе. Я помню, как читал в детстве все эти сказки – о белой волшебнице, белом принце, небесной охоте. И под призмой этого воспоминания описанный в повести бал, а точнее его истинный облик перестает казаться ужасным, но напротив становятся в какой-то страшной, высшей степени настоящим и правильным.

Вот что происходит, если взглянуть на бал газами ребенка. Автор осторожно напоминает читателю, какими глазами сейчас нужно посмотреть на происходящее, и происходящее чуть заметно подчиняется новому взгляду. Каждая тварь на балу меняет облик, и, пожалуй, самое волшебное, что есть в этой повести, магия эта входит в читателя, заставляя его за время праздника побыть до предела возбужденным любовником, восхищенным и испуганным ребенком; виновным, которого преследуют; мудрецом постигшим истину и глупцом, вдруг упустившим ее – туманом сквозь пальцы.

В повести живет неисчислимое множество сказочных мотивов и элементов – свечи, не порождающие теней, изображение змеи пожирающей свой хвост на чаше принца, запрет на питье и еду в ином мире, любовь изображенная серией перевоплощений, рождений и смертей – все знакомо. Я литературовед, я все это тысячу раз знаю со всеми трактовками. А вот черта с два, мороз по коже, забытый детский страх перед древним миром, восторг восхищения и любования его роскошной силой, восторг искренней влюбленности – и знание растворяется, ловишь его за хвост – и только блестящий след на руке. Вот за это, за разрушенную иллюзию знания — автору отдельное от меня спасибо. После прочтения впервые за долги годы видел во сне красивый, разноцветный, леденящий кошмар. Проснулся в холодном поту. Я вновь ничего не знаю, как это славно!

На мой взгляд, конец повести нисколько не уступает ее началу. Просто он о людях. Так, вначале, герой пытался поделить сказки на древние и новые, но это была лишь попытка спрятаться. Сказки делятся на те, что вдохновляют и те, что пытаются оправдать. Начало повести вдохновляет, будет, возбуждает, пугает. Вот сейчас герои, люди, обманут древний мир, не заплатят, не искупят, спасутся от злого, уходящего, древнего волшебства. Конец – это восстановление справедливости, подтверждение того, что древний, волшебный мир не может быть неправым.

Любимое сказочное наказание, великая, стихийная, древняя справедливость. Если в первой части волшебный мир – нечто чуждое, страшное, безвозвратно ушедшее, навсегда непонятое, то в конце все эти черты оказываются лишь особенностью восприятия героев. Это мы сами чуждое, страшное и непонятное, а волшебство, по-прежнему, правда древнего мира, вечного мира, мира такого, какой он есть. Пощечина. Вот какие мы. О волшебстве, каким бы жутким оно не было, читать приятно, светло. А сказки – оправдания, сказки о себе – как-то мерзко, даже, когда они красивы. Я уже признался, что теперь ничего не знаю, это только мое впечатление, с детства не переношу оправдывающих сказок. Стыдно.

Жаль священника,

, я в него почему-то верил, первые пару строчек, пока он не вспылил. И все таки его образ не напрасен, он — робкая еще, но все-таки надежда на то, что человек может противостоять миру, правде. Может дерзко смотреть в глаза древним, белым богам, что любую вину он в силах простить и искупить, еще не сейчас, не здесь, не ты, не я, но все-таки способен.

А пока конец повести — болезненное возвращение справедливости, утраченной сказителями, позволяющими волшебству становиться злым, а героям оставаться безнаказанными. Но оно, приобретенное, того стоило, даже ценой потери надежды на прощение, а? Нет?

Что касается «подростковости». Искренность, чистота чувства всегда списывается на детскость, наивность. И, пожалуй, это верно. Как говаривала Туве Янсон «детская книга должна быть точно такой же, как взрослая, только намного лучше». И если ее оценили дети, значит, автору удалось быть честным.

Меня очень тронуло одно случайное наблюдение – живая душа виде светящегося зеленого шарика, нечто светлое, очень важное и очень волшебное – появлялась в раннем цикле автора – «Черном искателе смерти». И там ее странная форма позволяла душе сопровождать того, кого она любит, светить ему. И вот снова душа и шарик – только на сей раз душа умершего, и душа заключенная, и душа не дарящая свет, а вопреки всем попыткам этого не заметить – отнимающая его. Теперь не так волшебно и совсем близко к правде, к упрямому человеческому желанию удержать в сфере понимания то, что в принципе понято быть не может, понимание чего – убивает: «Ничто живое не должно знать, как оно погребено». И что же получается? Получается небо, затянутое сетями для поимки высвободившихся душ. Представляю, как выглядит подобное небо.

Очень задело размышление героя о том, почему шарики сдуваются – неужели душа со временем становится меньше, или разделяется на части? Это похоже на небо в сетях, но пожалуй пострашнее. Любопытная реальность, в которой культура незаметно превратилась в пожизненный и посмертный плен.

Я догадываюсь, что не прав, но для меня центральной и важнейшей проблемой повести, стала проблема, как бы это сказать…Слишком серьезной просьбы. С чем сравнить такую просьбу? Разве что с просьбой: «убей меня». Примерно так виделась мне эта задача и переживания мальчика, поставленного перед лицом такой Просьбы, мне были очень интересны. Каково это – исполнить просьбу, неприемлемую для всеобщей морали, просьбу, которая родным кажется святотатством, которая опровергает собой сотни лет религии и культуры, которую побоялся исполнить человек стократ сильнее много старше, побоялся в момент сакрального прощения. Просьбу, которая…которой, может, и вовсе-то не было. Ведь куда проще поверить, что она лишь показалась, послышалась. Каково это – выполнить просьбу столь серьезную, что в ее исполнении опереться в принципе не на что. Если не считать чудесного, едва уловимого зова, тихой торжественной песенки-гимна звучащей изнутри дедушкиного шара, торжества души, осмеливающейся на бунт – даже Там.

Очень понравился образ дедушки. Этакий прирожденный бунтарь, бунтарь от бога, творящий восстание всюду, куда попадает – на острове, в новой стране, в поэзии, в школе, в сердце внука, в Душнице. И везде этот бунт не пресловутая политическая или личная свобода, а глоток чистой воды, детского задора, право услышать самого себя, отбросив шум чужих голосов. Бунт не как акт, но как мироощущение, как право Быть. И описано это славно, этакой волной понемногу набирающей силу. О бунте на острове мы почти ничего не знаем, в школе…В школе вдруг появляются два искренних, очень искренних и очень важных реферата о том, о чем писать не принято. И первый же глоток понимания близкого человека приводит и к пониманию необходимости этого человека отпустить. А вот Душница – искренность в самом строгом, трогательном, забавном виде –

Это, пожалуй, мой любимый момент.

Эта повесть позволила мне взглянуть на автора с чуть иного ракурса. Да не воспримет он это как обиду, но благодаря этой повести он показался мне человеком, всегда стремившимся казаться старше и опытнее и вдруг отчаянно решившимся быть молодым, даже наивным. По мне, это хорошо, это прекрасно. Заражаешься этой отчаянной душевной юностью, и конец повести переживаешь с восторгом, а потом еще пару дней с благодарностью ловишь ветер, бьющий в лицо.

В самом темном, в самом незаметном уголке библиотеки, под лестницей, хранятся книги, которые на протяжение веков запрещались критикой, чьи страницы никогда не шуршали под дрожащими от волнения пальцами читателей, чьи строки не заставляли замирать сердца, чьи тайны так навсегда и остались тайнами – хотя вот они, написаны, лежат в библиотеке, в комнате, которой теперь не существует… Этакая детская, жалобная и очень сильная обида охватывает, когда думаешь о таких книгах.

Интересно, почему, ни в одной сказке, рассказывающей о библиотеке ли неизданных книг, или об острове неисполненных желаний, или еще о чем-то глупо и безвозвратно потерянном – не бывает счастливых концов? Даже самые смелые авторы все же не смеют сохранить подобного рода волшебство… Смутно мерещится мне, что это правильно, правильно даже в самой волшебной сказке, но так до конца и не могу понять, почему.

Я понимаю, что и стиль, и язык значительно не дотягивают до более позднего художественного уровня произведений автора, а все же мне жаль, что закончить эту историю, пусть даже для сетевой публикации автору не удалось и, судя по всему, не удастся. Этак по-детски жаль незаконченной сказки.

Мне очень симпатична линия кхарга Клеточника. При том не вся, а ее, так сказать, мифологическая часть: рождение, поединок с собратом, первый подвиг с говорящим мечом и драконами. Если я правильно понял, то именно в целях передачи торжественности, сакральности этих моментов, описывая их, автор резко изменяет стиль повествования на торжественный, сказочный, былинный. Так, что по самому стилю текста видно – происходит что-то очень важное. Момент рождения перечитывал дважды, таким красивым вдруг стал текст. Последний раз встречал подобный ход в манновском «Избраннике», где в особо торжественные моменты проза прямо посередине абзаца незаметно превращалась в стихи. Вот и здесь почти то же самое.

Возможно, я мало читал, но мне не приходилось сталкиваться с произведениями, где классический путь личностного роста и превращения в Героя проходит подобный персонаж. Этакий умный, хитрый, подлый герой с периодическими приступами бешенства, потери себя – слабостью в принципе не позволительной для героя. Достойная линия: и восприятие мира, как очередной скорлупки, из которой надо вырасти и – богом вырваться к солнцу; и случайное убийство спящего дракона с последующим ощущением совершенного святотатства… и мифично и интересно – что будет дальше знаешь, а как — нет. Непривычен этот путь в исполнении подлого и холоднокровного ящероподобного существа. Все ступени проходятся героем по-сказочному правильно, но психологически – наоборот. Одним словом, линия выгодно выделяется на фоне общего повествования, как стилистически, так и по смыслу. И ее неоконченности мне очень жаль – из нее могло бы получиться нечто особенное. А может быть когда-нибудь и получится, а, господин Создтель? Не роман, а маленькая, но весьма любопытная сказка про то, как становятся героями и спасителями мира подобные, малообаятельные герои?

Этот рассказ из всего сборника для меня, наиболее приятен. Благодаря связи с кельтскими легендами, благодаря доброй и разумной волшебности, благодаря летней и теплой, очень спокойной атмосфере, царящей на страницах, атмосфере лишенной волнения и способствующей ленивому, медленному чтению-вкушению.

Что касается аллюзий к кельтским текстам, боюсь, что я не нашел и четверти их. Из того, что удалось поймать. Происходящее между двумя состязающимися магами, скрестившими руки и глядящими друг другу в глаза, не просто значительнее выставленных на всеобщее обозрение фениксов и драконов, но и лежит в совсем иных сферах, едва ли видимых и едва ли имеющих что-то общее с тем, что подразумевается у нас под словом «поединок». Осторожным штрихом, намеком показывает автор серьезность этого безмолвного противостояния. Таким же штрихом намекает и о его сути – в цитате эпиграфе. В ее начале два свинопаса действительно бьются в разных обличиях, потом становятся призраками и пугают друг друга, а потом… на этом эпиграф обрывается, но не трудно найти продолжение: «Потом превратились они в два снежных облака и хотели засыпать снегом земли друг друга», потом пролились дождем, потом стали личинками и были съедены коровами. То, что происходит между ними не борьба в привычном смысле, а точнее совсем не борьба, а нечто намного более глубокое и сложное. Перевоплощение здесь не маскарад, не смена ролей, но действительный выход за пределы воображения, творение нового себя и нового мира угодного для себя. Как там говорится: «если не можешь одержать победу в этом мире, придумай другой, где победа станет возможна». Но обычно все ограничивается миром очень похожим на наш – совсем таким как внешний поединок двух магов – с великанами и драконами. То же что происходит на самом деле, что происходит внутри двух магов, смотрящих друг другу в глаза – нечто в корне иное. Пара строчек в рассказе не дают об этой битве ни малейшего понятия. Процесс сотворение в корне нового себя, способного проливаться дождем на землю, в мире не имеющем никакого отношения к реальному, вряд ли описуем. А тут, в рассказе, получается эффект барашка из «Маленького принца». Покуда он нарисован – что-то в нем всегда не так. Но как только вместо него на бумаге появляется закрытый ящик… Вот тут-то фантазия и дорисовывает все именно так как нужно. На мой взгляд – это получилось. Две строчки поединка магов запомнились мне на много дней, и веет от них тем мудрым кельтским волшебством, как собственно, и из имен персонажей – тех самых свинопасов из эпиграфа в разных их воплощениях (Фриух, молодой рыжий маг носит имя свинопаса еще до ссоры, а его соперник и его учитель — Финдбенах и Донн — имена свинопасов в самом конце поединка, ставших быками, достигших высокого уровня владения магией). Кельтское волшебство именно что веет, очень осторожно и со вкусом, кому нужно тот заметит и верно расставит акценты.

Но здорово то, что кому не нужно, — тот тоже читал не зря, для того рассказ мгновенно перевернется другой, не менее привлекательной стороной, и обратится в симпатичную сказку, хорошую, правильную и яркую. Яркую, потому, что великаны, золотые и белые фениксы и драконы в вечернем небе над средневековым городком – весьма привлекательны. Правильную, потому, что монетка-бабочка, подарок старого мага, намного привлекательнее всего вышеописанного. И вот эта сказка-вторая сторона – проста, уютна. Она пахнет летом, вечером, не таящем в себе ни капли опасности, прогретой травой и свежими пирожками. И чувствуешь себя в ней, как совсем небезосновательно заметил один из предыдущих ораторов, – «как у мага за пазухой».

А еще в контексте простой сказки можно позволить себе говорить о герое не как о герое, а немного по-человечески, правда? Мне очень понравился молодой рыжий маг, а точнее то, как благодарно он воспринял проигрыш и урок. Быть сильным магом, но оставаться кротким учеником — это дивный талант, полезный и красивый, но потихоньку исчезающий даже из книг.

Ну и финальный аккорд – пометки автора после рассказа, после которых уж совсем нельзя не заинтересоваться удивительными образами мифических свинопасов. А там, теперь говорю и на своем опыте, в самом деле, есть чем поинтересоваться. За что автору отдельное спасибо.

А достаточно было одного, всего одного знания. Хотите, открою страшную тайну? Ни один избранный герой сказки вначале не отличается никакими, ну совсем никакими особенными навыками. Ничего не уметь – одно из первых условий избранничества. Одно единственное нужно герою – решение следовать пути, который уже начался, начался, когда снежный ком взлетел и превратился в бабочку, а бабочка в белого дракона. Как там бывает, в сказках: «то была музыка дороги, услышавший ее оставался с ней навсегда». Маленькое досадное упущение, лень. Зато волшебный мир спасся от очередного ничего не умеющего, но все равно умудряющегося всех спасти, героя.

Однажды в детстве мне довелось читать книжку о том, как людей вывели инопланетяне, а целью было создание какой-то примитивной детальки для сломанного космического корабля. И все это должно было выглядеть трагично. Но не выглядело, отнюдь. Человеческая простота героев той же книги перечеркивала эту трагичность. Каждая жизнь продолжала нести собственный смысл, а вот бессмысленные жизни, да, именно они в таком свете и делались трагическими. Так вот – в рассказе мне мерещится именно эта идея.

Проблема в…

… «он сам тоже скажет им правду. Не этим, конечно, — другим, которые придут через год, два, десять. Когда-нибудь он наберется мужества и скажет…» Проблема в поколении, которому ни один учитель ни разу не осмелился сказать правду. Таким, какие они есть, в лицо. Я очень хорошо помню наших учителей, как в глазах у них мелькала та же мысль. И гасла. «Нередко Шахх ловил себя на том, что перестает вплетать в историю о Тоше что-нибудь познавательное. Все чаще он забывал значение редких слов». А вот на тебе, господин учитель ученика, который знает столько же сколько и ты. Справедливо? Справедливо. Длиннозубого было искренне жаль.

Я знаю, что не прав, но для меня это рассказ о том, что происходит с детьми, которым отказали даже в крупице этакой, как бы это сказать, душевной, человеческой, правды. Не великой истины, нет, а крошечной, но личной ее части, отдать которую – и значит быть учителем, тем более быть учителем в сложные времена. А иначе… иначе мы будем жрать, чавкать и ждать зрелищ. Развлечение – неплохой правдозаменитель.

От всей души посмеялся над примечаниями к рассказу. В хорошем смысле, конечно: «повествование в основном ведется от лица Даньки и все эти неологизмы, умничанья и раскавыченные цитаты — как бы его». То есть если что, то это, мол, как бы и не я, это все он. Трогательное доверие к собственному герою :). Что касается «неологизмов и умничаний», лично мне показалось, что они, в самом деле, немножко упрощают рассказ. Те же материи, облаченные в простые слова, воспринималась бы более искренне, более с кровью. А сама проблематика великолепна. При том даже не про рай, нет. Я даже не рискну совсем поверить доктору Михаилу Яковлевичу,

Да и не так это важно, те же ярлыки, что и ад с раем. В жизни все так же, всем нам так же необходима одна-единственная самая важная потеря. С нее все начинается. Все. Без нее может так и не начаться вовсе, хоть сто докторов скажи тебе, что ты в аду. А с ней… с ней не начаться не может. И конец справедливый. Откуда-то из гессевского «Клингзора» – Красивый мотив.

«Настоящий маг – это не тот, кто обращает свинец в золото, кто вызывает бурю или духов, ведь все это может быть соткано из обмана и миража, и ад создает их. Настоящий маг – это тот, кто может видеть души спрятанные в теле, и может заставить их расцвести. Заставить душу расцвести значит создать ее заново. Создать душу заново – значит вернуть ее к истокам» (Талиесин. Из старой сказки).

Давно же, однако, мне не приходилось читать рассказа, написанного от лица настоящего мага. Само по себе уже приятно. Приятно, что удалось передать его эту беззаветную преданность людям, тихую заботу, внимательную серьезность к каждому идущему, к каждому из нас. И ко мне, да. Тепло.

Мне всегда казалось, что сказки-архетипы – одни из немногих, может единственных перекрестков жизни, где мы на самом деле встречаемся, во всей непохожести наших судеб. Этакая крупинка общего, редкая и оттого сокровенная. Понравилось, как светло в рассказе показан такой вот перекресток, самый последний. И дом, сочетающий в себе все что мы привыкли считать Домом, и прохладное озеро, и мягкий свет и божьи коровки… И тот, кто выслушает и заберет себе, все, что не стоит нести дальше. Хотелось бы мне верить, что этот перекресток действительно такой. И знаете, я почему-то верю.

А о том, что случается с теми, кто вдруг решит остаться в избушке, так об этом мы все читали в сказках. Такие превращаются в камень или деревьями врастают в землю. И там, в сказках, почему-то сразу становится понятно, что нет судьбы страшнее. Но что-то подсказывает, что такие люди…да-да, бывают только в сказках. А мы, простые смертные, всегда в пути. И по эту строну, и по ту, и по любую — мы без пути не можем. И единственный повод для задержки – сомнения, выбор дороги. А тут выбора нет, тут та самая в самое твое собственное сердце ведущая – единственная дорога.

Какое-то время после прочтения из повести не хочется уходить. В ней хорошо, атмосферно и осмысленно. Ночь разрывает страшный крик птицы, которой и на свете-то не существует, из озера торчат мертвые руки, сжимающие острые мечи, луна смахивает на отрубленную голову великана – и все же там хорошо. Там пахнет сухой травой и солнцем, там величественен лес, пропитанный светом, прогретые древние плиты дорог, старые колонны с чашами, в которых пляшет красный огонь, симпатичны цветные мотыльки, не жалеющие своей жизни ради человеческого подвига, и густой теплый воздух, останавливающий, обволакивающий. Я люблю читать книги, в которых уютно, из которых трудно уходить. Вдвойне люблю те, в которых бывает страшно и стыдно, а уходить не хочется все равно.

Собственно о повести. Небо держится на Устоях. Устои устарели, небо падает всем богатейшим спектром бед и ненастий. Небольшой отряд, во главе с Королем, редеющий в пути едет на запад, туда, где заходит солнце, туда, где кончается день. Едут, чтобы приблизить закат. Собственный закат. Героев остается четверо – старые: Король и мудрец Стерх, и молодые – Принц и Ронди рифмач, только им есть место в этой Истории. Здесь их и встречает Мастер Дороги, который поможет им понять то, что они прошли и то, что пройдут.

Мастер дороги — архетипичный образ. Граница между миром привычным и миром иным слишком иллюзорна и кто-то непременно должен предупредить героя, что тот совершает переход. К таким героям равно относятся король рыбак из рыцарских романов и баба яга из русских сказок. Единые с природой их окружающей, понимающие язык птиц и зверей и равно знающие секреты привычного и чудесного, они помогают переступить черту. У Мастера Дороги, некогда лишившегося ног, теперь копыта фавна. Он вырезает из твердого гриба живых птиц и понимает их язык. А дочь его плетет нить из звонких песен цикад. Но главная задача героя пограничника всегда одна и та же – показать героям их первое чудо, поколебать их представление о реальности.

Таким чудом в повести оказывается единорог.

В какой-то момент, наверное, при появлении «огня воды и моста легкого, как перышко», становится ясно, что это – очень старая, извечная история, которая всегда повторяется, но никогда не повторяется в точности, история, которую, тем не менее, так просто узнать – где бы она не преломлялась, в сакральной легенде, в эпической поэме, в повести «Мастер дороги»...

Принцу то и дело слышится шелест книжных страниц где-то за пределами небес, в шорохе крыльев мотыльков, там пишут книгу, частью которой он является. Герой осознает себя частью некоего текста, некоего замысла, но этот замысел далек от Матрицы и прочих модных идей об управлении людьми. Заданность судьбы героя продиктована не заговором, замыслом о всеподчинении, но чем-то прямо противоположным, юнгианским. Великим мифом о личной Свободе, рожденном в то время, когда слушатель отождествлял себя с героем и миф имел одну-единственную, бесконечно важную цель – показать человеку, мне, тебе, — героя совершившего свой подвиг и тем самым доказавшего, что каждый и ты, и ты тоже, вполне способен его совершить (возможно именно в знак родства с тобой и со мной, Король и Принц, настоящий и будущий герои повести – ни разу не названы по имени). И начиная свой подвиг всякий герой уже является частью этого мифа, а значит не вправе, да и не способен проиграть: «Некоторые книжники — в той, прошлой моей жизни — называли ее (эту силу) «законом природы». Ложь. Законы можно изменить, судей — обмануть. А здесь… здесь такое не проходит». Персей, Зигфрид, Персеваль – уже одни имена наполняют тело ощущением жизни. Ты дойдешь именно потому, что они дошли, сохранив в веках – для каждого и для тебя одного свои истории. Они дошли, потому, что знали, что вдохновившись их подвигом дойдешь и ты, и что это будет очень важно, пожалуй, важнее всего на свете. Книга, которую пишут о нас, одна и та же и всегда новая. Миф о свободе, миф из которого каждый из нас вышел и в который каждый должен будет вернуться, именно таким, каким стал, без всякого снисхождения.

Очень понравился прием, названия которого, каюсь, не знаю. Когда повествование до этого логичное и последовательное, в момент того самого Подвига на время превращается в декорацию, в сон, создавая тем самым ощущение не просто реальности, но той самой личной реальности, сопричастности.

Едва ли кто-то заметит, как рухнут последние колонны и чаши, а вмести с ними – последние устои, потому, что небо лежит уже не на них, но на человеческих плечах. Это происходит каждую эпоху, каждую жизнь. Сначала кто-то говорит «я есть» и небеса, падают на его плечи, и он принимает их с благодарной нежностью, осознавая все и принимая все, он несет на себе легкие небеса. Но однажды нежность превращается в поклонение, знание – в истину, воспоминания – в реликвии. И на них ложится непосильно отяжелевшее, ослепшее, безответное небо. Чаши, освещающие Дороги просят крови, как просит крови все, что умерло, но силится продолжать противоестественную жизнь среди живых. Но это не может длиться долго. Вышедшее из мифа вернется в миф.

Вера в сказку – это вера мудрого человека. И всякий мудрый человек способен отличить рассказ того, кто вернулся из Фантазии от самой искусной на свете лжи. Жизнь и фантазия изображены на талисмане, врученном герою, виде двух змей, кусающих друг друга за хвост, образующих круг и неразлучных. А с обратной стороны – надпись: «следуй своим желаниям». И ради того, чтобы объяснить этот знак и научиться следовать своим желаниям, ради одного этого затевалось все приключение, такое волшебное, хрупкое, многогранное и вместе с тем строгое и печальное. Страна фантазия чей фундамент – забытые сны — существует благодаря людям, все истории рассказанные и не рассказанные, добрые и злые существуют на ее земле вечно и бесконечно повторяются. А управляет фантазией девочка королева, и все существа, хрупкие феи, быстрые эльфы, неуклюжие древесные тролли, хладнокровные вампиры и чудовища, уродливые внешне и внутренне, трусливые, злые и подлые равно служат девочке королеве, не могут и помыслить о предательстве по одной простой причине – она являет собой их право быть такими, какие они есть. Девочка Королева – суть любви – сердце фантазии, она живет уже тысячи лет, она принимает все и всех, она не знает разницы между тем, что легко и тем, что совершенно невыносимо. А выглядит она из века в век «как маленькая девочка». Как и все существа фантазии, она живет лишь благодаря людям, людям, которые дают ей новые имена.

Вот поэтому мудрые люди понимают друг-друга, когда говорят о ней и о ее стране. Любовь легко узнать, чье бы имя она не носила. Легко узнать, потому, что она и только она позволяет нам быть такими, какие мы есть.

Сказка делится на три части, очень разные по настроению и глубине. Первая – собственно сказка, сказка о фантазии, забытой людьми и исчезающей в невидимом и неосязаемом «ничто». Здесь все обусловлено и хороший конец не минем. Вторая о мальчике Бастиане, услышавшем зов фантазии и давшем имя девочке королеве. Эта самая красивая часть, где рождается лес, сотканный из света, где пролегает разноцветная пустыня Гоаб, а самые уродливые существа превращаются в веселых бабочек и надоедают себе до смерти. Эта часть о желаниях и фантазиях. Третья часть, самая строгая и грустная, – о самом герое, как ведется о каждом из нас, и о волшебной связи двух миров, двух змей, которые уничтожат все если отпустят друг друга. История возникает в сердце человека тогда же когда возникает любовь – не важно, к чему или кому, имя может быть любым. И именно тогда, оживленная любовью, история поселяется в стране фантазии. Но когда любовь теряет имя, теряет связь с реальным миром, в фантазии поселяется пустота. Пустота превращает истории в ложь и выкидывает обратно, в мир людей. Ложь имеет огромную силу заставлять людей верить в то, что они живут как хотят, отнимать у них желания и волю к любви. Так два мира уничтожают друг друга. А о том, как они друг друга спасают, рассказывает «Бесконечная история» — сложная и многослойная сказка, вначале радостная и добрая, в конце глубокая, тихая и на самом деле счастливая.

Отчасти согласиться с предыдущими ораторами мне все-таки придется. Да, это роман, написанный очень молодым автором, стилистически и сюжетно зависимым, а главное, культурным до трусости (прошу прощения, господин Создатель). Все так. Но вместе с тем автором, видящим интересные сны. Есть в этих двух книгах образы, приятно выходящие за рамки повествования. Это и гномий король, превративший себя в страшный цветок – вамву на верху полуразрушенной башни. Это и горгули, в зеленоватом свете шариков-душ оплакивающие умершую гору трехдневной песней, столь грустной, что немногие способны ее пережить. Это и длинный молчаливый маг-дождевик, колдующий до изнеможения...

А еще во всем этом интеллигентно нерешительном тексте есть одно важное достоинство. Некоторые образы оказываются мифологичны, даже архитипичны, пожалуй. А значит, роман сам по себе превращается в сказку — то есть в правду высшей степени.

Целых два героя, с которыми любой читатель знаком давно, почти изначально. Был бы помладше – сказал бы хороший и плохой, но это не так, не верно. Настоящий и ложный, так, пожалуй, будет лучше. Любопытно, кстати, название серии, то, как переназвание изменило главного героя. Ведь «Герой порванных времен» — конечно Рэнкр, а «Черный искатель смерти»... Хочется верить, что это коммерческий, а не личный выбор Создателя. Итак, с одной стороны Искатель, за раз побивающий небольшую стайку непобедимых чудовищ, одетый во все черное и соблазняющий опальных гномьих принцесс в утро побега из тюрьмы, где пробыл семь лет. Не слишком чистый и одетый, но зато со свежеотросшими конечностями. Но главное, в меру дерзкий, с капелькой демонизма, в меру разочарованный и в меру таинственный. Пример для мальчиков подростков и мечта девочек-подростков. Да-да, именно так мечта девчонок и выглядит, не верьте в голубоглазых принцев. Эта линия в книге наиболее притягательна, что невольно заставляет взглянуть на себя и устыдиться – не очень-то пережито это «подростковое», лишенное как детской чуткости, так и взрослой мудрости.

А вот Рэнкр, как раз-таки, герой, древний и сказочный, герой в чистом виде. Тот самый, которым мечтает стать каждый маленький ребенок и которым становится каждый взрослый человек. И его-то простоту своей вычурной красивостью спасает, оттеняет Искатель. В Рэнкре все просто. Мальчик, который мечтает стать главным героем ненаписанной книги. Мальчик, который улетает с первым попавшимся драконом, почти что без цели – просто, чтобы книга началась. А дальше следуют приключения, и сколько бы он не ныл о крови, о несправедливости, о собственной слабости – это то, чего он хотел. Книга, где он главный герой, где он совершит главный, великий подвиг, где он умрет. Жизнь то есть. Это тот самый герой — вы, я, автор – все кто выросли из возраста подражания Искателю и ему подобным в собственную свою жизнь. Чистый-чистый сказочный герой, как ему и полагается — каждый из нас.

А где живет этот самый герой, там поселяется и читатель, так уж повелось. И потом такая книга вспоминается чуть по-особенному, как что-то давнее, сокровенное и немножко недопонятое. И имена ее героев в памяти приобретают что-то от заклинаний. Наверное, поэтому, в конечном счете, некоторые грехи ее стиля легко забываются. И остаются те неплохие образы, и еще ощущение собственного геройства, как авторства над своей, единственной, жизнью.

И вот еще что. Вначале сказать «Он спас мир от участи его (…) собратьев, сотворенных, но убитых неверием читателей, редакторов издательств и — самих писателей», а потом «До сих пор жалею, что эта дилогия опубликована и, более того, свободно висит в сетевых библиотеках», написать о мире, в который вера автора вдохнула жизнь, а неверие так легко разрушит, а потом сказать – «не читайте» – это как-то безнравственно… Был бы впечатлительный, так и чудилось бы, как рушится Нис, осыпаются пещерные проходы, падают в небытие излишне культурные тролли, горяне, факелы, пауки, каменные черви, и в след за ними летит и постепенно растворяется в воздухе верный динихтис…Бррр

Конечно, ответ за тех, кого мы создали – штука весьма сомнительная, а вот за тех, кто нас прочитал и почему-то нам поверил – тут дело другое. Так что не отрекайтесь, господин Создатель, пожалуйста. Ладно? Не отрекайтесь. Им, нам, то бишь, можно. Вам нельзя.

Середина 19 века, Литва, маленькое село с костелом и усадьбами вокруг, август, чабрец, мята, божьи коровки, сено, грозы, извилистая и спокойная речка Вилия. Остановившееся время, дни, похожие один на другой, похожие на один и другой дни прошлого и позапрошлого века. Единственно отличие – предчувствие конца света, которым охвачены все герои. Но впрочем, какое же это отличие? Мы каждые пару лет ждем конца света – это, кстати, излюбленная тема Т.Конвицкого, конца света ждут в каждом его романе. Хотя герои «Бохини» имеют на это довольно веское право. Их мир действительно доживает последние свои дни.

Немного внимания и становится понятно, что конца света здесь не боятся, его ждут, о нем молят бога: молит главная героиня, которая хотела быть свободной, но ни разу не спросила себя о сути этой свободы; молит ее отец, который потерял свою родину и надежду на ее возвращение; молит пьяница, не то русский, не то поляк, предавший и русских и поляков; молит ксендз, осознавший, что перестал верить в бога; молит не то зверь, не то человек, мифический Шикльгрубер, бессмертный поджигатель, молит, завывая в лесах по ночам, молит избавить его от бессмертия. Смерть – единая молитва всех героев, смерть, как освобождение от надобности что-то решить, от чего-то отказаться, выйти из бесконечной, многовековой череды одинаковых дней.

Вот только есть одна беда, конца света не будет, друзья мои.

«Бохинь» был бы пустой ностальгией, если бы не один герой, единственный, кто не верит ни в какой конец света. Если бы не рыжий еврейчик Эли Шира. Ему по большому счету все равно будет конец света, или нет – это ему вовсе не важно. Он объездил весь свет, был в ссылке в Сибири, был повешен во Франции и искал золото в Австралии – или просто придумал все это – это тоже совершенно не важно. Он знает, что здесь на Вилие когда-то был полюс земли, пока ей, уставшей, не захотелось перевернуться, а еще до того, здесь был рай, и когда первых людей изгнали из рая, они уходили плача, и в след им текла, рождалась река. Люди шли, сильно петляя, чтобы как можно дольше сохранить близость рая, поэтому река такая извилистая. Вот это уже важно, но лишь потому, что красиво. А что же правда важно? То, что Эли всю жизнь любит Хелену. И получит ее и никогда не отступится, ни на том свете, ни на этом. Просто потому, что сам выбрал свою судьбу и сам провозгласил себя бессмертным.

Удивительный герой, сам зовет себя человеком будущего, но на самом деле – человек вне времени, человек, спасший, за волосы вытащивший себя из бесконечной череды концов света. Чего и нам с вами от всей души желаю.

Художник Клингзор проводит в горах свое последнее лето. Ни читатель, ни сам герой не знают, почему оно последнее, но совершенно ясно, что когда это лето догорит — герой умрет. Все вокруг уже будто пропитывает предчувствие смерти. Но пропитывает вовсе не темнотой, не страхом, но волнующей душу, сводящей с ума волшебностью всего происходящего и увиденного. С первого взгляда, люди узнают в простом, усталом, не аккуратном и всегда чуть пьяном человеке художника. Раз, увидев Клингзора на улице, женщина в окне, расчесывающая волосы, встает в красивую позу, чтобы он любовался ею и потом рисовал ее. Девушка в красном платье танцует ему танец, так откровенно и смело, как не танцевала никому, чтобы он любовался ею и потом рисовал ее. Простая женщина без слов и сомнений отдается ему в пустынной долине, однажды встретив его среди горных склонов, чтобы он любил ее, а потом рисовал ее. И все эти образы вплетаются, в сумасшедшее, разноцветное, пропитанное предчувствием смерти и сказки лето Клингзора. Его мир – уже не мир, а одна единственная картина. Картина, в которой переплетаются воедино великолепное волшебство жизни, и тревожное волшебство смерти, которую венчает, заключает и осмысливает маленькая, танцующая горная царевна.

Тут-то и открывается глазам читателя самый сложный и самый важный вопрос. Именно в этот момент, став на пороге смерти, художник оказывается в силах нарисовать свою главную, единственно важную картину. Но это требует времени, это займет у художника последние дни его жизни. Дожить, или дорисовать. Написанный еще молодым Гессе, Клингзор дает ответ не сомневаясь. Дорисовать. И он останавливает бег этого волшебного лета, закрывает окна и двери в великолепный, цветущий, жаркий мир. И посвящает последние дни картине. Но еще не раз Гессе вернется к этому вопросу – стоит ли одна, пусть даже самая лучшая картина, последних дней жизни в таком красивом, таком любимом, ведь у художников не бывает иначе, мире.

Пожалуй, мало кому из нас ни разу в жизни не приходила идея стать художником, такая же мечта посетила и героя сказки, и он охотно последовал за этой мечтой, купил себе краски, кисти и карандаши, поселился в уединенном и старом доме с мансардой, и, конечно, «отыскал шляпу, какую обыкновенно носят художники». С утра до вечера рисовал он автопортреты, внимательно изучая склад своего лица, его выражения и особенности. Ведь художнику положено вглядываться в глубины собственной души.

В свободные от работы минуты, герой сказки читал книгу о великом голландском художнике, в которой находил отголоски своей одинокой и трагической судьбы. Оглядевшись, он решил рисовать с натуры стул. Потратив на напрасную работу множество бумаги, времени и сил, герой, обругав стул, отправился на прогулку, не забыв конечно, взять с собой шляпу, которую обыкновенно носят художники. И не обратил никакого внимания, что последние несколько минут стул улыбался ему и говорил с ним, давая ему весьма полезные советы.

«Бемби», наравне с «Маугли» одна из редких и очень нужных детских книг, которые учат и учат не мягкими, добрыми притчевыми намеками, но учат прямо, строго и жестко, учат таким вещам, которые помогают еще долго-долго, хоть поначалу кажутся несправедливыми. Я говорю о том моменте, когда лишившись отца, маленький Бэмби плакал и искал жалости и поддержки, и на это вожак ответил ему: «Ты что же, не умеешь быть один? Стыдись». Такое жалобное, до слез несправедливое место. А потом, все детство и дальше, в минуты жалости к себе, желания прильнуть к кому-нибудь, поплакать, как эхо звучит: «Ты не умеешь быть один, стыдись». И однажды понимаешь, что это справедливо, что так тебе и надо, что именно с этой науки – науки «быть одному», начинается настоящее взросление.

Эта сказка, которая замечательно сочетает в себе тончайшую, нежнейшую красоту и взрослую разумность, даже, пожалуй, мудрость. Красота, прозрачная как море и сильная, тоже, как море, разлита по всей сказке. Все красиво: и садик из морских цветов, и чудовищное жилище морской ведьмы, и праздник над морем и буря над ним и прозрачный рассвет, и берега. И каждый из героев красив, так же, прозрачно и сильно. Но русалочка, конечно, самая красивая. Эх, быть бы художником – вот он образ, в котором вся прелесть, вся женственность. Но мудрость этой сказки больше, чем ее красота. И знаете что? Эта сказка вовсе не грустная. Русалочка хотела обрести душу, и она поступила так, как нужно было поступить, чтобы ее обрести. Она хотела любить и право любить было дано ей в полной, в сказочной, в великой мере. В одной хорошей книге очень любопытно рассматривался мотив боли в человеческих ногах русалочки, боли, как платы за чрезмерное, непозволительное счастье. Боли, которая воспринимается с благодарностью и пониманием, как нечто необходимое, для того, чтобы счастье не стало абсолютным, невозможным. Это сказка о самом большом возможном счастье и о том, как счастье это делает человека достойным носить в себе человеческую душу.

Наверное, не стоило мне читать эту книгу в детстве, наверное, после она предстала бы совсем иначе, трагичнее, глубже, но там, в детстве, она дала такие хорошие и правильные мысли, что боюсь перечитывать, вдруг на самом деле все было не так. Я помню ее, как два отдельных текста – в первом по стенам темных пещер иных планет ползали фосфорицирующие существа, а в воде, изваянные из камня (кажется) плавали, как живые, самые красивые на свете сирены. Это очень подбадривало в процессе чтения второй части, совсем не детской. Вот как она представилась мне тогда. Был удачливый человек, который заработал много денег и возвысился над миром. Был другой человек, который хотел быть богом и стал им, изменив мир и сломав судьбу того, первого. А еще был маленький инопланетянин, который летел, чтобы поприветствовать далекую галактику, у него сломался корабль и его соотечественники создали всех нас и того богатого человека, и второго, который хотел стать богом, и всю нашу историю, пирамиды, богов и большие города – чтобы мы создали ту самую сломанную детальку. Наверное для взрослого человека, как и для того героя, что стал богом – такой поворот это отчаяние, крушение. А мне, ребенку, удалось извлечь из него одно простое правило – надо жить так, что если вдруг окажется, что вся наша цивилизация создана ради чьего-то «привет» в далекой галактике, то в твоей жизни это ничего не должно изменить. То есть если в таком случае, жизнь не потеряет радость и смысл, значит, ты живешь по-настоящему. И благословила во мне эту идею фраза из самого начала книги: «Просто кто-то там, наверху, хорошо ко мне относится».

«Молитва это вульгаризованная и рационалистически разжиженная позднейшая форма чего-то очень энергичного, активного и сильного: магического заклинания, принуждения бога» (Т. Манн)

Самая первая, самая красивая, мелодичная часть этой повести – молитва героя. Именно такая молитва, не тихая христианская просьба, но убеждение, заклинание, попытка слабого, потерянного человека принудить судьбу измениться. Во имя его любви.

При том, такой любви, в которую очень просто поверить, простой первой любви, в которой разом встретилась та самая девушка, румяная, взволнованная, очень юная «Она» – и еще весна, цветущие деревья, красота мира, воспринятая молодой, впечатлительной душой, и еще вера в светлое будущее, наивная за него борьба. Все то, что было у него и все, что отняли разом. Сама жизнь, которую он потерял, которую нельзя уже вернуть, но он верит, что можно, с помощью одной единственной нити, с помощью Нее, в образ которой измученно сердце соединило все светлое, что сумело сохранить.

Но Бог, в которого герой никогда прежде не верил, конечно, не внемлет молитве и карает героя за нее, не то чтобы жестоко, просто стирает с лица земли, прекращая разом и надежды и муки. Вообще, у Грина очень интересен мотив «молитвы», она предстает, как заклинание, которое может читать лишь избранный. Для всех же остальных это слабость, непозволительное покушение на божественные сферы. Так и здесь. Молитва сломанного тюрьмой человека, искренняя, жалобная, тихая, у которой недостаточно силы, чтобы заставить Бога покориться человеческой воле.

«У него была одна молитва, только одна…»

«В современном кругу привилегированных интеллектуалов стало дурным тоном даже предположить, что хоть что-то в этом мире может закончиться хорошо»

(Дж. Фаулз «Дениэл Мартин»)

Эта книга о человеке, который прожил счастливую жизнь и, начав осознавать это факт, учится его не стесняться. У него есть творческая работа, которой он хотел, у него есть родина, на которой он бывает достаточно редко, чтобы искренне любить ее и считать единственным по-истине брачным союзом, который был когда-либо в его жизни. У него есть юная и очень разумная возлюбленная, пытающаяся во всем его понять. И есть память о странной, волшебной, почти мистической дружбе и любви времен юности. Герой пишет сценарий, где может быть грустный или радостный конец, зритель (он же интеллектуал!), конечно, предпочитает грустный.

В жизни герой так же стоит перед выбором. Он вернулся на родину, прикоснулся к своей «долгожданной, вожделенной арене утрат». Он счастлив, он умеет так выбирать обретения и утраты, чтобы быть счастливым и дальше. Но может без труда, как опытный сценарист, превратить свою жизнь в трагедию почти шекспировскую. Сложный выбор. Но герой выберет счастье, каким бы простым, каким бы филистерским не казался этот выбор. Вот и все. Он не оставляет себе права на несчастливый конец, потому, что «даже атеист понимает, что такое святотатство», потому что за счастье нужно платить. Нет, не горем, а осознанием счастья, его окончательным приятием.

Это вечная сказка. Она была и будет всегда. Хорошо или нет брести за собственным счастьем, не жалея, не смея жалеть для этого ничего – вопрос бессмысленный. Всегда будут те, кто решительно ответит – «хорошо». И еще будет тот, кто приютит, накормит и благословит того кто идет, благословит на грех и на смерть и останется, и дождется нового идущего, и вновь благословит. А есть в этом что-то. В том, чтобы благословить чужую свободу, чужое право на любой шаг, даже смертельный. Отец Фёдор – прекрасный герой, удивительный.

А что до тех, кто идет, то с ними – страшный холод, снаружи и внутри, и волчий вой, нет, не волчий, намного страшнее. А еще – чудесная песня. А один из них дойдет. Так обещает автор. А точнее каждый дойдет, когда останется один. Это ведь старая сказка. Та самая, где герой ищет себя, в ледяной пустоте собственной души, гонимый ревом и песней. Останется один, взглянет в свои глаза – и найдет истинную землю. И не зря шел. Потому что без себя как-то не живется, а с собою и умереть не жаль.

Вы не поверите, но в мире очень мало детских сказок. Правда-правда, я очень хорошо помню. Это сейчас, когда мы выросли, они, грустные превратились в трогательные, скучные в жизненнее, а пустые… да, разве что пустые так и остались пустыми. А «На закате волшебства» — одна из тех самых, редких детских сказок. Чтобы не сказать – девчачьих. Из тех сказок, где пыль старого дома, поднимаемая ветром, вдруг становится золотой и непременно пахнет тайной, и именно с нее начинается волшебство. И в этом-то вся соль, что после такой сказки своя, домашняя пыль вот так же начинает золотиться, и шептать и звать, и прямо-таки заставлять искать приключения.

Не читайте эту сказку, если вы выросли. Даже если выросли совсем чуть-чуть. Вы непременно скажете, что там слабый сюжет, а это так, да и персонажи все привычны и одномерны. Тоже, правда. И ракушка глаголит истину, и у ведьмы — непременно шляпа и кошки, и у всех девочек золотые волосы. Сейчас так. Но там, в детстве — это было хрупкое печальное чудо, после которого хотелось много путешествовать и быть хорошим, оень хорошим человеком.

P.S. Картинки чудесные!

А вы знаете зверочеловекоморока? Нет? Да нет, вы его знаете, и я знаю. Это тот самый, что появляется из абсолютной тишины или темноты, из чего-то что мы не можем разглядеть услышать и потрогать и оттого боимся до противного холодка по спине, до оцепенения боимся. Зверочеловекоморок появляется из пустоты, но почему-то не рядом, а прямо в самом сердце. Знаете его, да?

И что же делать мальчику, к которому зверочеловекоморок подошел совсем близко, совсем-совсем, так, как вам и не снилось? Конечно, придумать мир, где этому существу нет места, мир совершенно осязаемый, полный красок, запахов, вкусов, мир наполненный прикосновениями и звуками, мир, где начинается весна, мама рисует картины, сестренка страшно влюблена в Него, таинственного и каждый день нового. А сам ты играешь в кино мальчишку, покоряющего космос и еще влюблен в девчонку, совсем обычную, с непослушными волосами, модными джинсами и теплым, чуть толстоватыми пальцами.

А на всякий случай, можно придумать еще один мир, где живет твой двойник, отважный и злой, и держит в плену загадочную девочку, одетую во все белое. Это будет волшебный мир, с догом, который в прошлой жизни был английским лордом, с вечно пьяным и ободранным петухом-ябедой, с речкой, ласточкиными гнездами над обрывом, с конями, купающимися по ночам, с августовским звездопадом, с музыкальной шкатулкой, с хрустящими огурцами и прозрачным медом. Мир мечты, он придуман лишь отчасти, поэтому в каждой тени его прячется зверочеловекоморок. А в первом мире, его почти нет, ведь мир так повседневен, знаком.

Можно еще подраться со своим двойником, или, напротив поговорить о вечной неразлучности.

Это все очень красиво и символично, вкусно, благозвучно, ароматно. Но потом оба мира исчезнут и в сердце во всю силу, во весь рост развернется зверочеловекоморок. Так уж получилось. Так, наверное, всегда получается. В обоих мирах люди ждут конца света, но наступит он только для героя. В этот раз. А мы пока живем и свободны творить миры — настоящий и еще один, на всякий случай.

Очень разумная, без «соплей» и нежностей, красочная, почти до конца забавная книга.