Юкио Мисима «Хагакурэ Нюмон»

Для наглядной иллюстрации мировоззрения ‘по Хагакурэ’, вообразим такую ситуацию.

Всем известно, что на входе в метро сотрудники службы безопасности метрополитена сканируют вещи подозрительных граждан на возможное наличие взрывных устройств. Естественно, в большинстве случаев, террористы – смертники. Что же сделает патрульный, точно выявив террориста-смертника, детонация бомбы которого может быть произведена одним нажатием на клавишу устаревшего мобильника? Убежать – некуда, оружия у постового часто нет (но и, будь оно, то затребовало бы времени на применение, а о ‘мозамбикской дрели’ придётся забыть), и он жгуче, яростно, до кипения адреналина, не хочет умирать.

Если же патрульный был бы частью социума, живущего ‘по Хагакурэ’, он бы только обрадовался счастью геройски умереть, и точно знал бы, что его поступок будет прославлен где только возможно. Бросившись на смертника, он закрыл бы бомбу своим телом… а мимопроходящие граждане, глуша волну взрыва, еще и бросились бы поверх.

На следующее утро местные газеты с помпой рассказали бы о таком, вне сомнений, подвиге, и с насмешливым глумлением отозвались бы о жалкой неудаче экстремистской акции.

Полная деморализация организаторов теракта, триумф народной воли… представленную нацию невозможно победить или уничтожить какими-либо средствами.

Жить в подобном обществе – значит, быть уверенным в его завтрашнем процветании (эта противоречивая оценка столь же отражает парадоксальный характер ‘Хагакурэ’).

Конечно, столь однобокий и предельно романтизированный пример не может быть исчерпывающим штрихом громадного нигилистического полотна ‘Хагакурэ’, но даёт понять, что абсолютное большинство людей, де ‘воспевающих' самурайскую этику, делают это совсем без какого-либо реального о ней знания, совершенно не изготовленные к подвигу. Они – не из тех, что познали: 'путь самурая – это смерть’…

Возможно ли разделить трепет Юкио Мисимы перед таким устройством общества? Не мне.

Трудно звать жизнью неизменное психологическое напряжение – дорогу смерти… ‘Хагакурэ’ рисует предельно военизированное общество, где найдется место лишь для узкой эстетики – ведь искусство, призванное выразить неохватность людского существования, окажется задавлено военной машиной, диктующей ‘туннельное зрение’. Да и невозможен ‘Хагакурэ’ в глобализированном сознании, где взаимное проникновение культур достигло исторического максимума; воспитать общество из самураев было бы возможно только в изолированной среде (история знала о таких ситуациях; здесь сразу вспоминаются безбашенные, совершенное равнодушные к перспективе умереть нордические рейдеры, повергшие когда-то в бездны ужаса христианизированное население британских островов). А не соблазниться устроенной, долгой и расслабленной жизнью где-то за пределами общества ‘по Хагакурэ’ будет просто невозможно.

Мисима, как человек искусства, неизменно ощущал соперничество между Творцом и Воином; искусство (конечно же, только ‘по Хагакурэ’) отвлекает от спартанского уклада, изнуряет кроткое, умеренное житие и в максимальной яркости печатлеет (выражает) человеческую жизнь. Она превращает самурая в

Забавно, что разлитие в клане самурая обращает их в совершенно такой же элемент механизма, растворяя индивидуальность. В японской культуре всегда были сильны принципы коллективизма.

Внимательный читатель усмехнётся моей риторике; ведь ‘Хагакурэ’ предполагает *сознательный* выбор в пользу коллективизма, путь самурая есть осознанное бремя индивидуалиста, как бы добровольно ‘тонущего’ в службе клану. Но такая поведенческая модель – простое следствие ‘культурного гипноза’, и, например, в современной западной культуре схожих радикалов просто не найти. Так можно ли здесь говорить о сознательном выборе?.. Конечно нет.

Но противостояние лучше снаряженным и подготовленным Соединённым Штатам издевательски опровергло эту фантазию. Первоначально, американские моряки были в ужасе от сполохов ‘божественного ветра’ – суицидников-камикадзе, таранивших союзнический флот. Но это не продлилось долго, и вскоре камикадзе пали жертвами своих лучше обученных американских оппонентов. Всё это показывает, что на ‘голом духе’ не уедешь. ‘Звучание Тишины’ – сборник буддистских притч – описывает случай, когда прислужник состоятельного самурая, возлюбив жену последнего, оказался на дуэли со своим господином – и победил, ввергнув себя в некое ‘берсеркообразное’ состояние. Хорошо обученный господин не смог противостоять хаотичным и непредсказуемым взмахам меча своего теперь уже недруга, и был вынужден сдаться.

Подобная ‘сказочка’ легко будет опровергнута в любом боксёрском спарринге; пусть осмелиться уличный драчун, не обладающий техникой и скоростью неплохого боксёра-любителя, на одном напоре вывести из строя своего противника! Исход поединка ‘боксёр / уличный задира’ (в большинстве случаев) не вызовет сомнения, если вы хотя бы мельком слышали о боевых искусствах. А уж чувство уверенности в себе и хладнокровие, вырабатывающиеся при регулярных занятиях боевыми искусствами, и вовсе сводят на нет эффективность бешеной ‘ветряной мельницы’, как насмешливо кличут необученных, но крайне ярых драчунов. Однако ‘Хагакурэ’ упивается своей концепцией, оставляя доверчивым читателям разве что возможность глупо умереть. А что произойдет с объедками самурайского клана, члены которого будут регулярно гибнуть в глупых, бессмысленных схватках?..

Масутацу Ояма, архитектор кёкусинкай-каратэ, такой же сумасшедший поклонник самурайства, что и Юкио Мисима, прославился тем, что бил рёбрами ладоней кирпичи и забивал быков голыми руками – а закончил свою жизнь едва передвигающимся, дряхлым стариком с тремором ударных

конечностей. Это – лишнее подтверждение, что восточные культуры часто пропитаны ребяческим мифосложением о ‘метафизических энергиях’.

Я думаю, Мисима очень хотел обнаруживать поддержку своей экстремистской философии жизни, и потому столь яростно ухватился за ‘Хагакурэ’. Это забавно, если, например, вспомнить Кимитакэ в ‘Исповеди Маски’; его родители, вне сомнений, не желают отправки на фронт своего ребёнка. Несомненно, что этот ‘Одержимый Смертью Дьявол’ не находил реальной поддержки в своем времени, своей эмпирической реальности, и обращался к самым тёмным, неоднозначным рычагам культурной машины, подкармливая деструктивные фантазии. Мисима, несомненно – фигура исключительная, но утверждать, что его психическое здоровье было столь же непоколебимо исключительным, как и его воля, целеустремлённость и талант – попросту смешно; и особенно – принимая во внимание точки зрения на этот счёт именитых японистов (хотя бы того же Акунина – Чхартишвили, переводившего романы Юкио на великий и могучий русский). Все это оставляет мертвую идеологию ‘Хагакурэ’ там, где ей самое место – в крипте нежизнеспособных проектов всея мировой культуры.

Когда в стране происходит разброд и шатание, хорошо, если появится челоек, который поставит себе задачей каким-то образом возродить обычаи и могущество своей страны. Такую непосильную задачу поставил себе и Мисима в этой книге — объяснить, скорее себе и своему поколению, что же произошло в Японии и почему ее дух стал покорным и смиренным. Указать пути возрождения страны. Понятно, что литература, хотя и воздействует на человека, но не может его перевоспитать, если сам человек не будет над собой работать. Люблю эту книгу наряду с классической Хагакурэ.