Дмитрий Балашов «Отречение»

«А совесть?»

Этот роман, шестой в историческом цикле «Государи московские», рассказывает о событиях второй половины 14 века (1364-1375), о борьбе Москвы и Твери за Великое княжение, о подпирающих с разных сторон Мамае и литовском Ольгерде, о завистливых фрягах (венецианцах и прочих заморских купцах). Еще впереди Куликова битва, но что-то уже меняется в самосознании людей.

Рассказывая историю о жизни Руси Балашов, так или иначе, затрагивает тему власти. Бремя власти, ее смыслы, развращение властью, непоправимую тяжесть ошибки. В этот раз остро стоит вопрос о совести. Этот вопрос рассматривается Балашовым с разных позиций. Его хочется задать митрополиту Алексию, которого сочетание церковной и мирской власти поставило перед непростым выбором. Совесть, а порой, ее отсутствие — камень преткновения Михаила Тверского, внука Михайлы Святого. Совесть — нечто непонятное для Мамая (по крайней мере, так следует из романа). Проявления совестливости есть в эпизодах с участием крестьянина Оньки (потомка рода Степана Прохорова из Княжева — героя первых романов цикла), в его наставлениях сыновьям — не грабить таких же простых людей, как ты сам, во время военных походов. Или в случае, когда Наталья Федорова (род идет от Федора из Княжева, его поколения также показаны в цикле) поила молоком захватчиков, а у тех не поднялась рука запалить после этого ее дом или угнать Наталью в полон.

Вкупе с размышлениями о власти правителей Балашов рассуждает о «мнении народном», которое «и не мнение вовсе, а труднообъяснимая внутренняя доминанта действования, отношения к делу, к событиям, принятие или непринятие нисходящих «сверху» устремлений», духовный перелом, внутреннее осознание. Как лучший пример приводит он последние строки «Бориса Годунова» Пушкина: «Народ безмолвствует» (в ответ на предложение славить нового царя). «Да, принял, не протестует, не мыслит даже, но — безмолвствует».

Помимо основного сюжета всегда с интересом читаю про ремесла, обычаи и традиции, развитие чего-то нового, быт и предметы обихода. В этот раз запомнилось описание столовых приборов — рассказ Балашова о ложках, во время тверского застолья, об их формах и материалах изготовления, о том, что русичи уже начинали осваивать вилку, незнакомую Западу. Мытье рук перед трапезой тоже различалось с «латинами», на мой взгляд, в нашу пользу. Русское — под рукомоем, западное — в поданной чаше.

Понравилось мне подробное описание зимней одежды тех людей, что попроще — овчиные шубки и полушубки окрашенные в яркие цвета, рыжие, бордовые (череватые), зеленые, голубые, желтые, вышитые поверх шелками и цветною шерстью. У бояр и князей, конечно, все было сложнее и сановитее. Не тулуп, а кунья или соболья шуба и отделка на порядок богаче. Отметила для себя строчки про боярскую скатерть, тканую на 8-ми подножках, значит на 8-ремизном ткацком станке, дающем сложные саржевые рисунки ткани. Такие станки, в рамках возрождения интереса к домашнему рукоделию и исконным промыслам любители покупают и теперь — ткут льняные изделия, вполне современные по виду палантины и шарфы из разных видов шерстяной пряжи и шелков. Вспоминают, что такое браное ткачество, делают традиционную пестрядь, простое и саржевое полотно, онучи и прочие элементы для исторических реконструкций.

Интересно в романе рассказано про работу митрополичьей книжарни, как делали книги и какие. Балашов отмечает, что языческие обряды и легенды тоже переписывались — сперва войдя в византийские хроники, а потом уже и на славянском языке. Не смотря на то, что служители христианской веры боролись с ересью, память о сказаниях и легендах, о «каменных болванах» или «Омировых деяниях» (Омир — Гомер) сохраняли именно они.

В этом романе встретились мне примечательные строки Балашова, о Великом Новгороде и его землях того времени: «Государство, вывозящее сырье, разоряется. Это истина хоть и горькая, но святая. Разорение при этом происходит двоякое. Во-первых, исчезает, истощается само сырье; во-вторых, падает уровень мастерства граждан, ибо заготовка сырья обычно требует минимальных навыков, а зажиточность государств впрямую зависит от уровня квалификации труженика. По той же причине богатеет государство, ввозящее сырье. Оно не теряет национального добра, а за счет обработки и переработки ввозимого сырья рабочие навыки его граждан непрерывно повышаются». Новгород 14 века вывозя сырье все-таки не скудел, но это связано с тем, что крепко были развиты ремесла, в которых новгородцы лидировали по мастерству. И продавать старались не мех, но меховую одежду, не воск, а свечи. Ковань новгородская пользовалась спросом за пределами Руси, как и новгородские ткани. Убыль пушного зверя компенсировалась захватом новых земель и промыслом на них, так что истощение было, просто шло незаметно. В конце романа Балашов пишет о желании фряжских гостей вывозить с Руси все, до чего руки дотянутся, отменить пошлины и ограничения, заменить исконные обычаи на свои, поменять веру, утвердить европейские законы и отнять волю.

Из Византии на Русь в этом романе приезжают два примечательных персонажа. Первый, Киприан, карьерист, болгарин по происхождению. В его лице показана жажда власти внутри церковной иерархии. Второй — Феофан Грек, выдающийся иконописец, отдельные фрагменты работы которого (фрески) можно увидеть и сейчас в Великом Новгороде, в храме Спаса на Ильине улице. Он создавал сильные образы. Собрал учеников, продолжавших и развивавших его манеру письма. Появление Феофана Грека в романе, особенности Руси и события, которые он увидел, интересно показаны Балашовым.

Были в романе и сражения, много внимания уделено противостоянию Москвы и Твери, участию в стычках Ольгерда и других князей. Среди прочего, особенно запомнилось сооружение острога для осады, как интересный военный прием.

Подводя итог — сильный роман, вызывающий яркие эмоции. Балашов показал внутренний мир многих людей, показал их быт, мечты и опасения, их нравственный выбор. Многое из философских, культурных и экономических размышлений автора кажется актуальным и сейчас.

Не хвались идучи на рать, хвались идучи съ рати (русская пословица)

На этот раз действие более чем пятисот страничного романа займёт всего десятка полтора лет. А значит происходившие тогда события будут нам изложены методично и неспешно. Как, собственно говоря, и следует им происходить в реальной жизни и в добротной исторической книге. Тем более, что времена по-прежнему «интересные» — княжество Московское в течение всего описываемого периода испытывает жесточайшее давление практически со всех сторон.

На юге вот уже более столетия раскинулась упырём Орда, и хотя там совсем не мирно и суетливо, и ханы ордынские меняются со скоростью метропоездов, однако для Руси в целом и для княжества Московского все эти перемены каждый раз чреваты новыми визитами в Орду за новым ярлыком на великое княжение.

И Тверское княжество по-прежнему настроено совсем не мирно и тоже претендует на великий стол, и потому постоянно происходят с Тверью разные столкновения, как на дипломатическом уровне, так и посредством периодических набегов друг на друга — то Михайла Тверской на Москву идёт ратиться, то Москва на Тверь отправляется с войском.

А тут ещё и Суздальское княжество поперечиной торчит, и с ним тоже нужно держать ухо востро.

Да и Господин Великий Новый Город тоже не всегда мирен и спокоен.

А с запада напирает Литва, то и дело вторгаясь в пределы Московской земли, да ещё при этом расшатывая и основы православия, и митрополитской московской власти.

И с Константинополем всё не так уж гладко, как хотелось бы, и митрополиту Алексию постоянно приходится делать реверансы и ловчить как только возможно для сохранения единства православия на пределах Руси.

А тут ещё то мор, то глад, то хлад…

В общем, интересное было время. Да что говорить — когда всё как на весах качается, то и всегда непонятно, куда кривая вывезет. И хорошо, хоть московский князь Димитрий потихоньку вырастает и набирается и ратных сил, и ума государственного — впереди ведь Поле Куликово! Правда, он пока об этом не знает...

В молодости с большим удовольствием читал цикл Балашова, но не весь — несколько поостыл. «Отречение» во всяком случае ранее не читал и, безусловно, книга вполне достойная.

Исторический роман — именно в виде линейного изложения событий посредством многофигурного действия — жанр необычайно тенденциозный и ущербный. Автор скован известной клеткой, внутри которой пытается предложить свою интерпретацию событий. Балашов вот считает Куликовскую битву — не обычной масштабной резней в рамках феодальных конфликтов, а неким космическим духовным событием, в котором оформилась русская святость. Ну и через призму этого взгляда собственно оцениваются и всякого там рода деятели. Ряд авторских тезисов — о моральной правоте тверских князей, пустоте Дмитрия Донского и проч. являются сами по себе спорными, но формообразующщиими при изложении событийного ряда.

Над стилем Балашова часто иронизировали, вспоминая известный пассаж про старика Ромуальдыча, но к намеренной стилизации «под старину» привыкаешь достаточно быстро, глаз не режет и во всяком случае права на изложение архаичным образом событий 14 века никак не меньше нежели на заведомое осовременивание манеры, предпринятое, например, Бородиным. Стилистическая архаизация и фольклоризация использовалась и Ивановым в «Сердце Пармы», в котором опты Балашова был, безусловно учтен. Но если «Сердце Пармы» при всем ее мифопоэтическом строе и густой насыщенностью цивилизационных столкновений на каком-то уровне является взглядом современного человека( каким, в общем-то является главынй герой, с которым всякий может себя отождествить) на ужасы и зверства одержимых в средневековье, то цикл Балашова — опять же при добросовестном воспроизведении всех зверств войн и страданий простого народа — идеологическая илллюстрация широко известных исторических взглядов Льва Гумилева с обильными авторскими комментариями и публицистическими отступлениями.

Прямо как у Толстого в «Войне и мир». Это неочевидно, но роман Толстого повлиял на Балашова в манере воссоздания динамичных сцен как бы от первого лица — лучших в романе. Когда автор уходит от обзора с высоты орлиного полета и выстраивает сцены свадьбы, резни, охоты, он словно включает ручную камеру, с которой перемещается, фиксируя действия всех, попадающщих в кадр, прекрасно создавая иллюзию присутствия. Страницы же духовных диспутов или же отступлений достоинством пониже.

В воссоздании бытовых особеннности жизни средневековой Руси, уклада, хозяйства, той самой «истории повседневности», которую провозглашала школа Анналов, Балашову в отечественной литературе нет равных. Коростелев, Язвицкий, не говоря уже о более ранних авторах навроде Лажечникова иили А.Толстого по сложности решаемых задач, обстоятельности, да даже и пластичности рядом не стояли. Весь цикл рекомендовать к чтению незаинтересованным лицам не могу, но попробовать навскидку один из романов — вдруг зацепит — уж точно стоит. «Отречение» в длинном сериале один из лучших, с выдержанной терпкой грустной интонацией, достойной теаматической организацией событийного ряда.