Владимир Винниченко «Честность с собой»

Пожалуй, в отличие от более поздних произведений Владимира Кирилловича, этот небольшой роман привлечёт внимание по большей части наиболее преданных поклонников его творчества, а также тех, кого интересует культурная атмосфера и политико-социальные борения Российской империи в последнее драматическое десятилетие её существования- но уж они останутся довольны прочитанным. Книга ярко отражает идеологические склоки в околореволюционной среде и предстаёт своеобразной творческой лабораторией автора, коктейлем из его сквозных сюжетов и типажей. Центральный персонаж Мирон Купченко кажется довольно типичным образчиком обаятельных винниченковских аутсайдеров, внешне самоуверенных и циничных, внутренне мятущихся и отнюдь не лишённых способности к сопереживанию наследников Дон Жуана и Фауста с их дерзновениями и разочарованиями- и при этом наиболее симпатичным из них, в то время как Василя Кривенко из пьесы 1909-го года «Memento» можно назвать самым отталкивающим. Вместе с тем, «нехороший» Кривенко кажется прямым прообразом «симпатичного» Купченко- среди прочего, именно довольно надоедливые разглагольствования Кривенко про «честность с собой» Мирон кладёт в основу своей философии, которой наводит ужас на окружающих, и, похоже, именно от Кривенко, профессионального художника, Мирону, инженеру по профессии и революционеру по призванию, досталась склонность к рисованию, черта, которая кажется некоторым излишеством.

Как и в других произведениях автора (конечно, это можно сказать о многих литераторах эпохи, собственно, о том же Д'Аннунцио), в «Честности с собой» ощутимо влияние Достоевского и Ницше. Вслед за Достоевским Винниченко показывает, как тонка и проходима грань между богоборчеством и богоискательством, от Ницше здесь пафос утверждения новой морали, провозглашение торжества сильного, полного жизни над безвольным, слабым, дряблым, грубо говоря, право имеющих над дрожащими тварями. В контексте событий романа это воспринимается как вполне способный вызвать сочувствие читателя бунт свободомыслящих одиночек, не только отстаивающих собственное человеческое достоинство, но и борющихся за более справедливое общественное устройство, бунт против устаревших, но всё же владеющих умами и приводящих к чудовищным угнетениям предрассудков, против лицемерия и малодушного подчинения насилию и лжи. Это особенно проявляется в сцене собрания социалистов с разбором неблаговидного поведения Мирона, когда адресованные ему упрёки в аморальности оказываются отражением предубеждений и тайных пороков обвинителей (как говорит об одном из них Мирон, «вместо моих взглядов излагал, наверно, свои»).

Однако порой этот призыв к нравственному перерождению, восстанию против отжившего и лицемерного приобретает зловещий характер, кажется провозвестником грядущих революционных катаклизмов, как, к примеру, экстатический монолог одного из последователей Мирона про «рождение жизни из трупов» и радость «работать, творить и разрушать», или способность самого Мирона, обычно проявляющего трогательную заботу о близких и знакомых, к злобной и какой-то мелочной мстительности по отношению к своей возлюбленной.

Как бы то ни было, автору удаётся убедить читателя в необходимости обновления. Представители «старой жизни», охранители режима, жандармы, черносотенцы, невежественная и забитая беднота, ханжи-чиновники пребывают на периферии сюжета или только упоминаются, однако и участники полуподпольной социалистической организации в изображении Винниченко- которого никто не мог бы упрекнуть в слабом знакомстве с предметом, -предстают сборищем фарисеев, прикрывающих спорами о народом благе, благотворительностью и подготовкой стачек интриганство, паразитирование на чужом труде, смесь тупого подчинения моральным нормам, которые они якобы намерены ниспровергнуть, и их трусливых нарушений, таимых под завесой революционной аскезы («Беспорядок, неискренность, инертность! Толкуют о возрождении, а сами трупы; гальванизируют себя этими фразами о возрождении»).

Особенно хорошо удался образ Тараса, невротичного, не лишённого поэтической жилки революционера, разочарованного в социалистических кумирах, который пытается выбраться из трясины нищеты, интимных неудач и сексуальных комплексов, твердя об очищении мира насилием- в действительности же стремясь доказать свою личную состоятельность, вызвать ужас, не будучи способным внушить любовь и уважение. Мне кажется, это один из наиболее художественно убедительных, страшных, вызывающих то сострадание, то омерзение образов вставших на путь революционного террора юношей бледных со взором горящим, литературных товарищей Нечаева, Луиджи Лукени, Гаврилы Принципа и тысяч им подобных, готовых принести на алтарь своим рефлексиям, зависти и искреннему возмущению несправедливостью бессчётное число жизней.

При этом Тарас словно доводит до предельного практического воплощения рассуждения Ивана Карамазова. В наиболее страстных своих монологах, в которых он взывает к куда более радикальному переосмыслению миропорядка, чем Мирон, он фактически интерпретирует слова героя Достоевского о том, что если Бога нет, то всё позволено («Если есть душа, есть всё: есть и грех, и закон, и преступление, и нравственность... А если нет? Если нет никакой души, что тогда? (...) Тогда нет ни греха, ни нравственности, тогда только тело»). Нечто подобное говорил и Карамора Горького, в своём тюремном застенке, где он мог бы оказаться соседом Тараса по камере, убеждая себя, что нет никакой морали, что «король-то голый»- и видно только он один, Карамора, на всём белом свете об этом и догадался.

Хотя перипетии романа разрешаются сравнительно благополучно, «Честность с собой» оставляет достаточно гнетущее впечатление. Кажется, что Винниченко не вполне разделяет оптимизм своих героев, грезящих о дивной новой жизни, возникающей на трупах- или гнетущее впечатление рождено читательским восприятием, нашим знанием о том, что вскоре ожидает персонажей и всё их окружение за последней страницей, о том, что происходило столетие назад- и что продолжает так или иначе довлеть и над нашим существованием?

Впрочем, об этом Винниченко тоже напишет немало- например, в «Золотых россыпях», где более поздний собрат Мирона Купченко и Василя Кривенко, Мик Терниченко, будет проповедовать «честность с собой» в притонах и забегаловках Парижа, пытаясь мечтами о переустройстве цивилизации справиться с ПТСР, полученным на полях Мировой войны, и заглушить тоску о потерянной родине.

P.S. Читал на украинском в киевском издании 1926-го, периодически заглядывал в русский- видимо, действительно авторский, -перевод из «Забытой книги», очень хороший и при этом содержащий некоторые отличия.