Жорж Перек «Жизнь способ употребления»

До начала чтения, пролистывая книгу и иногда задерживаясь на некоторых страницах надолго (в самом деле читать, как пишет переводчик, можно с любого места; впоследствии выясняется, что это даже полезно для понимания текста), я наткнулся на удивительный, гениальный финал шахматной партии, потом на пазл из 179-и строк, назначения (или смысла) которого так и не понял*, потом на длиннейший перечень запасов в подвале, обнаружив в нём ошибку, сознательно допущенную автором, о таких сюрпризах тоже предупреждает переводчик в послесловии, потом прочитал несколько сюжетов, в частности о Бартлбуте и его грандиозной «игрушке», потом решил три задачи из 85-й главы, после чего начал читать сначала, придя к выводу, что ничего подобного мне пока не попадалось, и познакомиться поближе смысл есть.

Задачи и головоломки в художественной литературе встречаются нечасто. Вот одна из доступных для решения головоломок из книги Перека: «Пруденции 24 года. Сейчас ей в два раза больше лет, чем было её мужу, когда ей было столько же лет, сколько её мужу сейчас. Сколько лет её мужу?»

На первый взгляд — абракадабра, соответствующая имени молодой дамы, но это только кажется, условие сформулировано максимально точно. Не буду приводить здесь ответ (зачем лишать людей удовольствия найти его самостоятельно), скажу только, что задача станет существенно проще, если заменить мужа на брата (это маленькая подсказка).

Задача про брата трёх русских элементарно проста, неясно только, причём тут русские? Все они умерли, и от этого попахивает русофобией. Четверо мёртвых русских. Почему не соотечественников автора? Или американцев, например, их же больше ... Загадка, между нами, не особо умная, ну и чёрт с ней.

На представление числа 120 четырьмя восьмёрками у меня ушло минут пятнадцать, т. к. кое-что из арифметики вспомнил не сразу. Решение красивое, рекомендую эту задачу школьникам старших классов. Интересно, что в книге указан мимоходом путь к решению этой задачи, но гораздо раньше, в 15-й главе.

Теперь несколько слов о запрограммированных ошибках. Одна из них в рассказе о трёх людях, умерших в 13-м веке и похороненных на бенедиктинском кладбище в Петербурге слишком очевидна и вряд ли стоит упоминания (бенедиктинское кладбище если и существовало в Петербурге, то, вероятно, тогда же, в 13-м веке и закрылось, ввиду отсутствия бенедиктинцев :). Гораздо интереснее содержимое подвала Альтамонов, где «продумано всё: запасы припасы, чтобы продержаться в случае кризиса, выдержать блокаду, пережить войну.» Трудно рассчитывать на нормальное электроснабжение в войну или блокаду, тем не менее в подвале запасены готовые блюда, например, пельмени, баранье рагу, рагу из птицы, телячье рагу. Да и нет в тексте ни намёка на присутствие в подвале холодильников. Вот и задумывается склонный к задумчивости читатель, а в каком же состоянии окажутся годами хранящиеся в подвале пельмени к началу новой войны в Европе? И не пахнет ли в этом подвале телячьим рагу под белым соусом десятилетней давности? Но ошибка ли это? Просто развлекается человек, катит в гору тяжёлый камень, но, в отличие от Сизифа, закатив его на вершину, с гордостью озирает окрестности и спускается в долину за новым камнем. Каждый камень — новый рассказ (книга имеет многозначительный подзаголовок — «романы»). Получился неплохой сборник рассказов.** А жизнь и деятельность Бартлбута, на фоне которых проходит перед читателем всё остальное действие, — вот уж точно сизифов труд. Объехать мир, запечатлеть его на акварелях, разрушить и вновь восстановить их, чтобы потом уничтожить — что это, если не род сумасшествия?

Но я отвлёкся. Настоящей сознательной ошибкой при описании подвала Альтамонов я считаю отсутствие среди припасов сигарет и вообще табачных изделий. Хотя есть спички и кремни для зажигалок. Отсутствие лекарств (есть только аспирин) не ошибка, т. к. у них есть не очень большой срок годности, но вот отсутствие йода (или зелёнки, или перекиси) притом, что бинты и вата присутствуют, настораживает, и, похоже на то, что эта ошибка не запрограммированная, просто автор про йод забыл. Но зато не забыл о средствах по уходу за паркетом и хрусталём, что, разумеется, неизмеримо важнее в случае кризиса или войны.

Описания других подвалов куда менее интересны за исключением склада инструментов, где тоже есть ошибки, скорее всего сознательные. Слишком уж часто автор детально описывает кучи самого разнообразного хлама, и трудно избавиться от мысли, что делается это ради хорошего построчного гонорара.

Иногда кажется, что Перек плохо представляет то, о чём пишет. Вот пример. В комнате консьержки стоит пианино, на нём плетёная колыбель, «где, сжав кулачки, спит младенец, которого Женевьева Фульро (шестой этаж справа) оставляет консьержке ежедневно в семь часов утра и — вернувшись домой, приняв ванну и переодевшись — забирает не раньше восьми вечера.» Тринадцать часов консьержка с младенцем, причём в её обязанности входит замена перегоревших пробок в вестибюле (и не только в нём, очевидно), выгул и кормление собак уехавших в отпуск жильцов (и не только собак, а ещё и золотых рыбок; о кошках автор не упоминает, как будто их в этом большом доме никто не держит). Кроме того консьержка разносит почту по квартирам, поливает цветы, если хозяев нет продолжительное время, снимает показания счётчиков, если об этом просили хозяева. Не знаю, кому как, но мне кажется очевидным, что у автора не только никогда не было маленьких детей, но он даже отдалённо не представляет, что это за труд — ухаживать за младенцем.

В общем вся эта книга ещё один вариант игры в бисер — занятия распронаибесполезнейшего, и даже переходы из комнаты в комнату ходом коня книгу никак не оживляют, поскольку читателю это безразлично, на это просто никто не обращает внимания. В книге равное внимание уделяется людям и вышеупомянутым кучам хлама (вплоть до содержимого помойного ведра), описывается всё одинаково тщательно и уважительно. Тянется современная литература к уровню классики, тянется, но бесполезное это дело, легче бегемота вытащить из болота.

*) Некоторые строки мне удалось найти в тексте, но разложить по книге все строки (в которых, между прочим, много ошибок орфографических и смысловых, поскольку точная подгонка этих строк под ширину страницы дело иногда безнадёжное) представляется мне почти невыполнимой задачей. Может быть в этом и состояла цель автора — предложить читателю занятие немного напоминающее то, чем занимался много лет Бартлбут.

**) Среди них встречаются очень интересные. Например, глава 22, где рассказывается об одном весьма остроумном и крупном мошенничестве; Остап Бендер нервно курит в стороне. Глава 25 о фантастических приключениях Марселя Аппенццелла на Суматре. Глава 31, где расследуется двойное убийство и где число 314 (без запятой и это не опечатка) почему-то названо числом ПИ, что похоже на запрограммированную ошибку. В главе 84 рассказывается о том, как молодая женщина отомстила трём бандитам, убившим её мужа. Последнего из них она уничтожила с помощью взрывного устройства, которое сработало, когда тот вошёл в комнату, где лежал труп его приятеля. Дело было в США. Приобрести и использовать мину-ловушку в этой стране запросто мог любой человек, надо — значит надо.

«Жизнь способ употребления» настолько уникальна по задумке и исполнению, что я не мог не поставить книге высший балл. Жорж Перек написал роман без действия, в котором на протяжении пятисот страниц читателю подробнейшим образом описываются все комнаты одного девятиэтажного дома. Безусловно, внутреннее убранство отражает личности хозяев помещения, поэтому временами автор отвлекается на жизнеописания нынешних жильцов, исторические справки касательно жильцов прошлых и курьёзные случаи из жизни лиц, как-то связанными с первыми или вторыми. Но всё же гораздо сильнее Перека интересует содержание комнат прямо сейчас. Это роман в моменте и только этот момент важен рассказчику. А вот что важно читателю надо решить уже самому читателю.

«Жизнь способ употребления» показывает нам дом в разрезе. Примерно сотня глав, каждая из которых посвящена отдельному помещению. Читать можно в произвольном порядке, что само по себе мне не в новинку. Однако, в отличие от «Игры в классики» Кортасара и «Невидимых городов» Кальвино, «Жизнь способ употребления» Перека складывается в статичное и масштабное полотно, подразумевающее более разнообразное взаимодействие с читателем.

Это роман-песочница, где каждый сам ищет, чем себя развлечь. Кто-то прочитает все главы подряд, обнаружит, что все жильцы дома так или иначе связаны с Бартлбутом и его хобби, и на этом успокоится. Кто-то будет рисовать схему дома и ловить автора на нестыковках, что не так уж сложно для внимательного читателя, взять хотя бы простейшую арифметическую ошибку в подсчёте калорий. Кто-то займётся деконструкцией дома, пройдёт по комнатам в нужном ему порядке и обнаружит, что автор в своём нарративе использовал «ход конём». Особо упорные ещё и соберут головоломку, спрятанную в одной из комнат. Самые начитанные смогут опознать десятки скрытых цитат и отсылок. В общем, способ употребления каждый определяет сам. Главное получить удовольствие в процессе и чувство удовлетворения в конце.

Единственный минус, естественно, чисто субъективный, – это объем романа. Я и пазлы то не особо люблю собирать, у меня на них не хватает терпения, а тут весь роман как пазл. Да, ещё автор обожает детально описывать картины, висящие в комнатах, перечислять предметы в помещении, цитировать книги, лежащие в зоне видимости и делать всё возможное, чтобы его текст мимикрировал под сборную головоломку. Получилось у него это отлично, поэтому я не снижаю книге оценку, хоть и не испытал от неё полнейшего восторга.

Среди привычных сюжетов и нарративов «Жизнь способ употребления» предлагает нечто особенное. Я рекомендую её попробовать вообще всем хотя бы для расширения своих литературных горизонтов. Сам же обязательно к роману вернусь, возможно, не единожды.

«Жизнь, способ употребления» — один из ярчайших текстов XX века, трусливо проигнорированный отечественным литературоведением, как и большинство новаторских работ западного мира. Пока современные русские щелкопёры тщетно доказывают, что способны потягаться в писательском мастерстве с наскальными рисунками, прогрессивные авторы американских и европейских школ выстраивают вот такие махины — энциклопедические романы с босховской детализацией.

Автор, Жорж Перек, похожий то ли на бородатого Фроддо с опциональным котом наперевес, то ли на Семёныча из «Убойной силы», состоял в группе УЛИПО — писателей, достаточно талантливых, чтобы отличаться от советских футуристов, умевших лишь складывать пропаганду из навоза. Французские экспериментаторы внедряли в изящную словесность математические принципы, находя в ограничениях стимул их обойти, используя творческую смекалку. Создатель произведения «Жизнь, способ употребления» прославился дивными опытами, например — липограммическое «Исчезание», где отсутствовала самая употребительная в окрестностях Эйфелевой башни буква «е», а не «эррр», как могло подуматься.

Писатель называл этот роман — романами, намекая на насыщенность тем и сюжетов, хотя это сборник коротких историй, кои лучше охарактеризовать как «рассказы» или «новеллы», — ибо их крохотность, уединённая сюжетная линия и фокус на конкретном персонаже противоречат желанию Перека.

Идею произведения отлично иллюстрируют два образа: пазл и дом со снятым фасадом, где видно все помещения сразу. Время — на паузе, и читатель волен рассмотреть каждую комнату с предметами и людьми в ней. Здесь нет действия — лишь статическая картинка со скрупулёзно описываемыми предметами и деталями. И если Перек и подхватил шозизм от Роб-Грийе, то явно приобрёл более обострённую форму: цвет обоев, материалы одежды, биографии диванов, перепись посуды, шныряние по кладовым, ковыряние в чужих тарелках — любые радости КГБ-шника автору не чужды, а случись бытовому летописцу наткнуться на фото, обложку или гравюру — пиши пропало: последует тщательный отчёт об изображении, композиции, тонкостях, оттенках и т.д. Войдя в кураж, щедрый на описания француз переключится на предысторию героя — в хорошем случае, — или предмета — в нехорошем. Впрочем, углубление — эффект, уступающий по частотности более популярному приёму, — перечислению. Списков в книге с лихвой, причём словарный запас невероятен: жардиньерка, фумарола, ефод, эвридика, имярек, несессер. На страницах не встретить просто «трещину на картине», тут — кракелюр кракелюром погоняет.

Автор любит вставлять меж абзацев какую-нибудь формулу, логотип, чертёж и прочие, несвойственные заурядной прозе выкрутасы. Такой подход не обогащает текст, но зато сильно разрежает, создавая контрастные графические островки среди информационной гущи.

Перек отлично владеет словом. Он без труда сочиняет двадцатиэтажные предложения и играючи переключается на лаконичное повествование. Жонглирование слогом совмещается с перебором литературных направлений: пьеса, письма, детектив, археологическая авантюра, ирреальный ужастик — и чаще всего получается блестяще. Пересказывая жизни застывших героев, автор не прочь нырнуть в историю, написанную лягушатником-подростком, и на этом двойном уровне вымысла утвердить сильный рассказ — украшение подразумеваемой беллетристической ниши.

Сюжетных линий много. Все они связаны с жильцами дома — как нынешними, так и бывшими, разных профессий, возрастов, судеб. Центральный герой — богатей, возжелавший научиться акварельной живописи, написать во всех концах света морские пейзажи с натуры, разрезать их на пазлы и собрать в старости. Это упрощёно. В книге — сложнее и запутанней. Жизнь протагониста спаяна с его соседями и помощниками, а те — с другими знакомыми и прочими круасанами, что создаёт единое художественное полотно, где далеко не каждая цепочка значима для фабулы, но такова иллюзия реализма.

Перек удивительно достоверно описывает непредсказуемость, нелогичность и несистемность бытия, оставаясь в рамках собственной математической системы, ведь каждую деталь интерьера, историю и даже порядок повествования он выбрал по формулам. Например, помещения идут в последовательности ходов шахматного коня, стремящегося заполнить доску. Правда, клеток больше чем 64.

Кстати, пока бездарная каналья Кортасар хвастал, якобы сочинил роман, который можно читать в любом порядке («62. Модель для сборки»), что в итоге не удаётся, Перек, ничего не утверждая, действительно написал книгу, допускающую произвольное путешествие по главам.

Радует немалое, но и не чрезмерное количество отсылок. В частности, упоминаются оба деда из первой главы «Лолиты».

В русском издании «Жизнь, способ употребления» выглядит монументально. Но размер книги иллюзорен: огромный шрифт, вставки схем и логотипов, главы с новой страницы и циклопической длины приложение, составляющее 1/6 от толщины издания. То, что мнилось сопоставимым по размаху с «Улиссом» и «Радугой тяготения» оказывается намного скромнее: по доброй французской традиции делает реверанс объёму «Трёх мушкетёров».

Справочник в приложении бесполезен. У него нет художественной задачи — как, для сравнения, в «Бледном огне», где статьи не только дополняли роман, но ещё и позволяли по-новому интерпретировать сюжет.

Картинка с домом, признавая помочь понять расположение комнат, довольно слабо соответствует содержанию романа и чаще мешает.

«Жизнь, способ употребления» — это потрясающий в своей очевидности и неповторимости эксперимент, описывающий свыше 80 лет, хотя повествует о застывшем мгновении, и 400 персонажей, прямо или косвенно относящихся к дому, самому близкому и родному для каждого символу, способному служить иллюстрацией как отдельно взятой души, так и целой Вселенной. Щепетильность, эрудированность, талант — присущие Жоржу Переку качества, позволившие написать грандиозный труд, блестяще синтезирующий математику и литературу. Произведение научно, художественно и очень реалистично. Оно достойно занять уникальную нишу в истории прозы и сжигает любые мосты, обрекая последователей на звание жалких подражателей и эксплуататоров чужих идей. Работа заслуживает внимания, хотя не производит столь же могучего впечатления, как романы Джойса или Пруста.

Дом, который построил Жорж

«Алеф, борхесово место, где мир открывается весь разом.»

Эта книга поначалу выбешивает абсолютное большинство читателей. Не исключая подготовленных, понимающих толк в постмодернизме вообще, французском в частности, питающих к автору нежность по прошлым встречам. Не потому, что книга толстая — видали мы такие фолианты, рядом с которыми эта просто брошюра. Не потому, что в ней не было ни картинок, ни разговоров — картинки есть, вернее это разного рода таблицы и таблички, но с похвальной миссией перемежать унылое однообразие текстовых блоков справляются. Что до разговоров, то действительно непривычно не видеть характерных диалогических перебивок, но разговоры таки имеются, хотя и в авторском пересказе.

Озадачивает отсутствие фабулы в традиционном смысле и невозможность вычленить героев в массе персонажей. Историй больше сотни, а героев, включая упоминающихся вскользь — больше тысячи, однако привязаться к кому-то из них, начать следовать за ним, отыскивать в его чертах знакомые и/или симпатичные, самоидентифицироваться (что все мы делаем. даже тысячу раз зная о непрофессионализме такого подхода к чтению) — всего этого не получается. Нет связности, история дробится на тысячу осколков, из которых не удается сложить слово «Вечность».

Ну, сначала так и есть, экспозиция колоссальная, сориентироваться в ворохе имен, всякое со своей историей и биографией, долго не удается, ощущаешь себя ребенком с кучей пазловых фрагментов в горстях. Однако по мере чтения едва намеченные сюжеты прорисовываются глубже, наливаются объемом и наполняются цветом, обрастают подробностями — и вот уже перед тобой картина мира, включающая множество персонажей, аналог того полотна с тысячей фигур, что писал большую часть жизни герой воннегутовой «Синей бороды». Но чудо погружения происходит с теми, кто продолжает читать, не поддавшись импульсу бросить, нацарапав в отзыве: «Чушь какая-то!» Что проще, экономит время, а при некоторой способности к язвительному острословию обеспечивает социальные поглаживания. Но если вы готовы претерпеть некоторые трудности ради возможности добавить в коллекцию действительно стоящую книгу, пойдемте со мной, я помогу разобраться как тут все устроено.

«Жизнь способ употребления» книга о доме. Шестиэтажном многоквартирном парижском доходном доме Османовской эпохи на рю Симон-Курбелье -11. По сути десятиминутный промежуток жизни всех его обитателей, включающий скрупулезное описание интерьеров всех помещений, и предыстории каждого из них (помещений и обитателей, по большей части авантюристов всех мастей, хотя встречаются среди них и люди кристальной честности). Обрамляющий сюжет таки есть, это история Бартлбута, богатого жильца. В течение десяти лет, он ежедневно брал уроки живописи у художника Валена. В течение следующих двадцати путешествовал по миру в сопровождении верного слуги и рисовал по одной акварели каждые две недели, всего пятьсот картин.

Каждая акварель почтой отправлялась Гаспару Винклеру, производителю игрушек и всяческих головоломок, живущему в том же доме, который превращает ее в пазл. В течение следующих 20 лет сам вернувшийся Бартлбут собирал по одной головоломке каждые две недели, собранный пазл отправлялся к мастеру Морелли, который сложными манипуляциями с химическими составами, разного рода коагуляторами и сверхтонкими сверхточными лезвиями отделяет акварель от картонной основы, убирая бороздки в местах соединения элементов. Возвращенная таким образом акварель отправляется обратно в порт, где она была написана двадцатью годами ранее, и погружается в раствор, растворяющий краску. Тогда от него останется только белый лист бумаги. В конце романа главные герои умирают, не доведя проект до конца.

Можно интерпретировать эту череду бессмысленных действий, заканчивающихся ничем, как заведомую тщету всех усилий и невозможность подчинить регламенту жизнь, которая течет, не сообразуясь с нашими о ней мнениями. Но когорта обитателей дома. так или иначе связанных с персонажами основной линии, каждый со своей историей: драматичной, курьезной, гротескной — все эти люди опровергают такой способ интерпретации. Они как взбунтовавшиеся куклы в театре Карабаса-Барабаса, не желают быть безвольными марионетками.

Мне кажется, что дело тут в другом. Жорж Перек, у которого Холокост отнял всю семью, а сам он чудом спасся, через всю жизнь и творчество пронес горечь утраты мира-который-сгинул. Не случайно самый знаменитый его роман La Disparition, написанный без единой буквы «е» — наиболее распространенной в латинском алфавите, на русском есть два варианта, я читала «Исчезание» которое Валерий Кислов, переведший и эту книгу, лишил очень частой в русском литеры «о». Так вот, заполнение романных пространств людьми и вещами, которые суть материальное свидетельство существования — это антитеза Перека равнодушию мира, позволяющего стереть свою часть.

«Они есть, — как будто говорит он всем своим творчеством, — Были, есть и будут, пока я о них помню. Со всеми своими причудами, нелепостью и несуразностью, красотой и уродством, умом и глупостью, сложностью и простотой. искушенностью и наивностью, со своими родственниками и знакомыми, с собаками и кошками, мантильями, буфетами, эстампиками, стоптанными башмаками и вчерашней бараниной в холодильнике».

Он противопоставляет творение исчезанию. Творит мир, пусть даже ограниченный одним многоквартирным домом, и мир его полон