Мария Елифёрова «Смерть автора»

Почему-то до второй половины книги я ожидал какого-нибудь твиста, который открыл бы всё происходящее с неожиданной стороны. Но нет, обильные намёки на то, что в Лондоне 1913 года объявился настоящий Дракула (одновременно квазиисторический и квазистокеровский) намекают именно на это. Однако это становится очевидно так рано, что дальше только ждёшь, когда же кто-нибудь из персонажей это поймёт, ну или когда же всё окажется совсем не так. Описанное в аннотации «мозаичное панно» из газетных заметок, писем и т.д. — это, конечно, не изобретение автора, а прямая отсылка к роману Стокера, который устроен именно таким образом. Хватает и отсылок к «Сказанию о Дракуле воеводе», причём, судя по выражению «жестокий и мудрый», к переводу Творогова, который разделил эпитет «зломудръ» на два разных прилагательных, хотя автор «Сказания» вовсе не называет своего персонажа мудрым. Интерпретация этого уникального произведения средневековой литературы филологами и историками — отдельная болезненная тема, но и в «Смерти автора» как будто заметно влияние странного представления о том, что оно не даёт своему герою моральной оценки, а выставляет его двойственным и противоречивым (несмотря на то, что прямо приравнивает его к самому дьяволу, ага). Вот и у Мирослава Эминовича такие ясные и мудрые глаза, и такая грустная ирония, шо аж кажется, будто он тоже жертва. Но нет, финал линии с немецкой студенткой ясно показывает, что он, как и курицынский Дракула в венгерском плену, «не остася своего злаго обычая». Поэтому когда Алистер Моппер рассуждает, какой Мирослав несчастный, невольно вспоминается история про дракончика-сиротинушку. Нет, товарищи, даже в сложных случаях моральная оценка — по совокупности заслуг — бывает вполне возможна.